«Мы, порой сами того не понимая, встречаемся с Ним, придя в храм, быть может, не для молитвы, а просто случайно зайдя или будучи на экскурсии, а может, оказавшись на чьих-то крестинах…» Где и как человек встречает Христа? Чем оказывается в этот момент наше сердце, размышляет протоиерей Игорь Прекуп.

Что за Сретение и где искать ответ

Вот хорошо все-таки, что богослужебный язык у нас церковнославянский. Нет, я не о том, что «не лезьте в наш калашно-сакральный ряд со свино-профанным рылом», речь о другом.

Почти все мы знаем, что славянское слово «сретение» по-русски значит «встреча». Если мы скажем «праздник Встречи», то более-менее понятно будет, что речь не о какой-то «встрече на высшем уровне, состоявшейся в атмосфере взаимопонимания, добрососедства и сотрудничества», и не о романтическом свидании, и даже не о внезапном столкновении лоб в лоб в чужой стране двух старых друзей, долгие годы понятия не имевших не то что о местонахождении друг друга, а вообще о том, жив ли другой.

Но все же непонятно, что за праздник, о какой встрече речь. А тут сам по себе церковнославянский термин сразу вводит в контекст.

Можно и не добавлять слово «праздник», ясно, что речь идет о чем-то православно-церковном, даже если не знать, чему этот праздник посвящен. Ну, а там уже от человека зависит, захочет ли он поинтересоваться, что это за «Сретение». Во всяком случае, он уже знает, где искать ответ.

Что касается слова «встреча», то оно очень романтизировано. Не настолько, чтобы вздрагивать в ожидании какой-нибудь пошлости (в изначальном смысле этого слова), как это бывает уже со словом «любовь», но все же достаточно, чтобы, услышав его, непроизвольно оказаться в смысловом поле, весьма далеком от мироотрешенного. Может, это у меня такое замусоренное сознание, но мой ассоциативный ряд примитивен до безобразия. Сразу всплывает:

Только раз бывает в жизни встреча

Только раз с судьбою рвется нить…

Или другое из той же копилки:

Первая встреча, последняя встреча…

А то и вовсе непонятно откуда всплывающие слова советско-попсового хита:

Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…

Ну, и прочее в том же духе. Подозреваю, что это не со мной одним происходит. Конечно, когда я впервые увидел книгу митрополита Антония Сурожского «О встрече», никаких подобных ассоциаций не возникло, потому что само имя этого человека вводит в христианское смысловое пространство. Сразу понятно, что подразумевается встреча, о которой уместно писать с прописной буквы. А было бы на обложке написано одно лишь название…

Но вот слышу слово «сретение», и никаких посторонних ассоциаций не возникает. Сразу – икона праздника; сразу – целый культурный пласт (как в тумане, масса информации, в которой то одно всплывет в ассоциативном ряду, то другое), сразу – особая атмосфера этого Богородичного праздника.

Желание Бога спасти мир обречено на сопротивление в нас

Да, это не оговорка: Сретение Господне – Богородичный праздник. Мы не будем вдаваться в литургический анализ (при желании можно найти материалы на данную тему, например, труд Ю.И. Рубана «Сретение Господне»), вопрос этот интересный и весьма непростой, но ограничимся лишь его констатацией как факта и сосредоточим внимание на пророчестве святого праведного Симеона Богоприимца, которое он произнес, держа на руках младенца Иисуса: …се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий (Лк. 2:34).

На первый взгляд, он сам себе же противоречит, ведь непосредственно перед этим он сказал: видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля (Лк. 2:30–32). Никакого противоречия. Две стороны одного явления. Святой Симеон сначала сообщает о главной истине, а потом о другой, по контрасту с которой первая лишь ярче сияет, сама же эта оборотная сторона, раскрываемая вслед за главной и в ее контексте, обретает истинный смысл.

Самое важное – знать, понимать и помнить, что Христос пришел в мир, чтобы спасти его. Весь спасти, всех людей, и нет никакой обреченности на погибель ни для кого.

Ни от кого Бог не отказывается заранее, ибо Он хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины (1 Тим. 2:4); Господь предал Себя для искупления всех (1 Тим. 2:6). Он – просвещение народов, свет миру (Ин. 8:1), Он – слава Своего народа, но…

Другая сторона состоит в том, что желание Бога спасти весь мир обречено на сопротивление в каждом из нас. И в зависимости от нашего свободного выбора в каждом из нас происходит либо «восстание», либо «падение». Причем множество раз на дню.

Он хочет, чтобы все спаслись, но не все мы этого хотим для себя, как ни странно. Разумеется, нельзя сказать, что кто-то себе желает вечной погибели. Понятно, что зла себе любимому никто не жаждет, никто сознательно не стремится в муку вечную. Вопрос в другом – насколько человек хочет этого избежать и, самое главное, насколько он любит Бога и стремится к единению с Ним и, как следствие, к вечному блаженству?

Чего-то хочется больше, чем здоровья и жизни

Это лишь на первый взгляд может показаться, что желание Бога и всего мира совпадают: мир в целом и каждый человек в отдельности хотят спастись. Речь ведь не просто о спасении от какой-то ужасной участи, от беды, несчастья. То есть речь и об этом тоже, но не в первую очередь.

Тут уместна аналогия с тем, как и насколько мы хотим быть здоровыми (в обычном, психосоматическом смысле), потому что привычное нам русское слово «спасение» (в религиозном контексте) – это перевод греческого σωτηρία <сотирия>, которое еще переводится как исцеление, потому что происходит оно от слова σώζω <созо> (спасать, сохранять), однокоренного с прилагательным σῶς <сос> – целый, здоровый, невредимый, неповрежденный.

Желая нашего спасения и призывая нас к нему, Господь призывает нас к исцелению. Он – Врач. Но без нашего соучастия в лечебном процессе Ему нас не исцелить, то есть не восстановить изначальную целостность нашей природы, раздробленной грехом.

Мы создаем серьезные «проблемы» нашему Врачу, когда уподобляемся или тем, кто посылает всех на свете медиков куда подальше, принципиально не желая иметь с ними дела, или тем, кто, даже согласившись лечиться, вместо того, чтобы исполнять «то, что доктор прописал», время от времени или пропускает прием лекарств, или диетой нет-нет, а то и постоянно пренебрегает, о режиме и думать не думает. Мало того, еще и рецепты умудряется не так прочесть, перетолковывая удобным для себя образом способ принятия лекарств и прохождения процедур.

Как это понимать? Как медленное самоубийство, как желание остаток жизни страдать от осложнений болезни, которую, при должном усердии, можно было бы вылечить или, как минимум, компенсировать, а теперь? Может, у кого и в самом деле есть такое подсознательное саморазрушительное стремление, но в большинстве случаев причина в другом.

Просто-напросто желание получать удовольствие или избегать страдания, связанного с лишением себя удовольствий и перенесением необходимых лечебных нагрузок, оказывается сильнее желания преодолеть болезнь, выздороветь, выжить, наконец. Никто не желает себе ни смерти, ни мучений, просто чего-то хочется еще больше, чем здоровья и даже самой жизни. А уж о случаях намеренного заражения других людей, чтоб не обидно было одному погибать, я и вовсе молчу: в духовном плане это сплошь и рядом.

Так вот, святой Симеон и говорит об этих последствиях разного отношения нашего к Врачу и Спасителю и предлагаемому нам, через единение в Нем, исцелению. Падение и восстание – кто что выбирает. В итоге того или иного выбора, в итоге многих падений и восстаний, кто в чем определяется и укореняется, кого в чем наконец «застает» Господь – в том и оказывается человек, порой к великому своему удивлению, по правую или по левую от Него сторону (см.: Мф. 25:31–46).

Любовь – наш опознавательный знак

Радующийся встрече с обетованным Семенем жены (Быт. 3:15), св. Симеон Богоприимец называет Его «предметом пререканий». Это связано с «падением» и «восстанием многих» не только в Израиле, но и во всем мире, и не только во времена Христовой и апостольской проповеди, но до скончания века.

В отличие от церковнославянского словосочетания «знамение пререкаемо», русское «предмет пререканий» бледновато передает смысл греческого σημεῖον ἀντιλεγόμενον <симион антилегоменон>. Именно «знамение», а не всего лишь предмет каких-то богословских споров, «пререканий» для состязающихся о том, например, Он ли Мессия или ждать другого (см.: Мф. 11:3), о Его единосущии, о двух природах и волях в Нем и т.д. Речь не об этом. Он – Распятый и Воскресший – Знаковая фигура и Символ главного и, пожалуй, единственного стоящего пререканий спора, продолжающегося всю историю человечества: о смысле жизни.

И спор этот проходит не столько в залах и аудиториях, сколько в сердцах и во взаимоотношениях людей между собой в самой что ни на есть повседневной жизни. Крест Христов – символ не только Его искупительной жертвы и победы над смертью, не только скорбей, множеством которых надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян. 14:22), но в первую очередь – это символ Его любви, непостижимой «плотскому мудрованию»; любви, возводящей на Крест, побуждающей все почитать тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа нашего, все почитать за сор, чтобы приобрести Христа (Флп. 3:8), и притом распятого (1 Кор. 2:2).

Крест – символ той радости небесной, с которой ничего не страшно; радости любви не от мира сего – той самой любви, которую Господь заповедует Своим ученикам, той самой, по которой их будут распознавать как учеников Христовых (Ин. 13:35).

Иными словами, заповеданная любовь христианская к Богу, себе и ближнему – знамение: наш христианский опознавательный знак, притом «знамение пререкаемо», потому что чего только не сказано о ней, чего не выдумано такого, чтобы только не выполнять эту заповедь, будь то под предлогом необходимости «сначала обрести другие добродетели, и только потом – ее, как высший плод» (со ссылкой, разумеется, на свв. Отцов), будь то подменяя ее какой угодно иной, естественной любовью – любовью от мира сего, побуждающей думать не о том, что Божие, но что человеческое (Мф. 16:23): к отдельному человеку и человечеству в целом, к народу, стране, родине, государству, партии и правительству – к чему и кому угодно, лишь бы подменить любовь не от мира сего каким-нибудь суррогатом.

Не мир, но меч

А любовь Божия не терпит фальши. Она ревностно требует искренности, отсекая все чуждое, отделяя истинное от ложного. Вот откуда эти слова: Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его (Мф. 10:34–36).

Не в том смысле, разумеется, что именно в этом состояла Его цель, что Ему угодны сами по себе раздоры, вражда…

Но таково свойство истины, что она не оставляет никого равнодушным.

Человек при встрече или тянется к ней, или пытается «убрать ее с дороги», чтобы не мешала жить по собственным представлениям о том, в чем она состоит и существует ли вообще.

Даже те, кто к ней равнодушен, очень агрессивно реагируют, когда обстоятельства складываются таким образом, что не удается ее привычно игнорировать. Когда кто-то не всего лишь праздно размышляет об истине, но смеет ею руководствоваться, следовать ее путем, у него возникает разделение с теми, кто по ней жить не хочет. И тогда человек оказывается перед выбором: жить по истине или по выгоде?

По истине жить – конфликт с окружением. Правда, опыт показывает, что, если стараться хранить мир, давая отчет в своем уповании с кротостью и благоговением (1 Петр. 3:15), то конфликт, как правило, проходит, отношения с близкими людьми сглаживаются и выходят на новый уровень, устанавливается богоугодный мир.

А вот если по выгоде, по человекоугодию поступать, то истинного мира не будет. Будет или приглушенный, загнанный вглубь конфликт, или покорность расчетливого малодушия, но и это не тот мир, к которому (в котором) призывает нас Господь (1 Кор. 7:15), не тот мир, который Он дает нам (Ин. 14:27). Вот почему свт. Иоанн Златоуст говорит, что «тогда особенно и водворяется мир, когда зараженное болезнью отсекается, когда враждебное отделяется. Только таким образом возможно небу соединиться с землею».

Как объясняет блж. Феофилакт Болгарский, «не всегда хорошо согласие: бывают случаи, когда хорошо и разделение. Меч означает слово веры, которое отсекает нас от настроения домашних и родственников, если они мешают нам в деле благочестия».

«Что значит меч? – задается вопросом Евфимий Зигабен. – Сечение слова, отсекающее худшее от лучшего и разделяющее верующего от неверующего… <…> Но когда Христос родился, Ангелы говорили: слава в вышних Богу, и на земли мир (Лк. 2:14). И пророки издревле предвозвестили Его мир; да и Сам Он повелел ученикам, входя в каждый дом, желать ему мира (Мф. 10:12); каким же образом Он говорит: не мир пришел Я принести, но меч? Потому что этот меч должен был произвести тот мир, о котором говорили Ангелы, а прежде них – пророки.

Мечом называет любовь к Нему, которая разделяет верующих от неверующих и непобедимой силой которой связанные самой дорогой любовью скоро разорвали взаимное сообщение и легко разлучились. И в другом месте, показывая могущественное ее действие, сказал: Огонь пришел Я низвести на землю (Лк. 12:49). Нужно было прежде отсечь неизлечимое, а затем остальное умиротворить, как в отношении к Нему Самому, так и к Богу. Поэтому Он и говорит суровее, чтобы, зная это, они не смущались».

Мы встречаемся с Ним случайно

Каждая значимая встреча в нашей жизни побуждает нас взглянуть на себя по-новому. Мы не то чтобы сравниваем себя с кем-то (хотя и это может быть), но именно открываем себя в новом свете, обнаруживая то, чего раньше не замечали, или по-новому начиная видеть казавшееся до сих пор хорошо понятным. Ну, и все, что нас окружает, все события, происходящие и происходившие, в том числе и не с нами, но о которых нам что-то было давно известно, и как будто ясно – все это, конечно, тоже начинаем видеть в новом освещении, потому что мы стали чуть другими.

Качество этих изменений зависит не только от того, с кем состоялась встреча, но и от того, как она преломилась в нашем восприятии, в нашем опыте, в наших ценностных ориентирах, в моральных установках. От того, что мы захотели увидеть, чему поверили, а что проигнорировали, напрямую зависит, как именно эта встреча повлияет на нас. От изначальных установок, на которых основывается наша избирательность в принятии одной и отсеивании другой информации, в превознесении одних ценностей и пренебрежении другими, зависит, что мы вынесем из состоявшейся встречи.

Платон и Алкивиад – оба ученики Сократа. Но первый прославил своего учителя, а второй, сам того не желая, опозорил своим участием в правительстве 30 тиранов. Антисфен и Аристипп – оба ученики Сократа, но основали антагонистичные философские школы. Почему так? Потому что один человек раскрывается навстречу учителю, отсекая все чуждое, как это сделал Платон, а другой берет лишь то, что ему нравится, потому что удобно, поскольку лишь укрепляет его в уже сложившихся взглядах, вкусах, пристрастиях, а уж насколько и как это способствует (хорошо, если так) его изменению к лучшему, иной раз неведомо и ему самому.

Аналогично и с христианами происходит. Мы встречаемся со Христом, случайно прочитав библейскую цитату в художественном произведении или услышав, например, по радио какую-то Евангельскую фразу, увидев по телевидению удачно раскрывающий веро- или нравоучительную истину сюжет, задумавшись над эпизодом из какого-нибудь фильма (в особенности на историческую тему, как, например, пусть небесспорный, «Андрей Рублев»).

Мы встречаемся с Ним, «случайно» пересекаясь с человеком живой веры (по соседству, по работе, по иным каким обстоятельствам). Мы, порой сами того не понимая, встречаемся с Ним, придя в храм, быть может, не для молитвы, а просто случайно зайдя или будучи на экскурсии, а может, оказавшись на чьих-то крестинах, на венчании или на отпевании. Конечно же, встречаемся, начав читать Евангелие (тоже, может быть, из чисто познавательного интереса, «ради расширения кругозора»), ну и встречая ближнего, внешне, скорее всего, ничем Христа не напоминающего, но нуждающегося в нашем участии.

Привлекаемся ли мы ко Христу в этих встречах? Чем оказывается наше сердце, когда до него доходит слово Божие, в чистом ли виде Евангельских строк, или в прикровенной интерпретации?

Чем оказывается почва нашего сердца для семени, разбрасываемого Сеятелем: совершенно невосприимчивой утоптанной дорогой, где посеянное тут же попирается и склевывается; каменистой почвой, по своей поверхностности легко принимающей и дающей первые всходы, но не допускающей укоренения и не питающей семя; заросшей сорняком страстей, которые подавляют посеянное; или очищенной и плодородной, «доброй землей», приносящей «сторичный плод»? (Лк. 8:5–8)

Желание насытиться хлебом

Но изначально «добрая земля» – исключительная редкость. Благо сердце наше может меняться по нашему произволению и с Божией помощью. Только одна существенная особенность: землю-то можно обрабатывать, добиваясь ее плодородия (тоже есть пределы, но все же), не спросясь у нее, а душа человеческая – дело иное.

Примет ли она семя словесное, позволит ли себя обрабатывать – зависит от ее свободного выбора, осуществляемого с самоотверженным усердием (причем, в отличие от земли, тут нет пределов совершенству: самая каменистая или заросшая сорняком почва может стать чистейшей и плодороднейшей). И вот тут есть один важный нюанс: чем и кем привлекается ко Христу человек? И ко Христу ли, или же только в Его окружение?

Вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились (Ин. 6:26), – говорит Господь народу, нашедшему Его на другом берегу Генисаретского озера. Во все времена очень многие, следовавшие за Христом, разнообразно привлекались не Его личностью, не проповедью, даже не самими чудесами как свидетельством истинности Его слов, а желанием насытиться хлебом.

Разнообразно, потому что суть этого стремления одна: желание земной стабильности, а уж проявлялось оно у кого в примитивном шкурном интересе, у кого – в самоотверженном служении, например, интересам государственным, но во всех случаях возможность быть к Нему поближе воспринималась как средство решения земных проблем (личных или общественных, в данном случае не принципиально).

Господь таковых не прогоняет. Он снисходит к немощам человеческим, и по любви, и потому, что понимает: в самом начале не страшно, если человек привлекается к Нему чем-то второстепенным, а то и посторонним. Важно, что потом.

Когда он побыл со Христом, послушал Его, прочувствовал благодать пребывания с Ним… Осознал ли он, подобно апостолу Павлу, все постороннее как «тщету» и «сор» (Флп. 3:8), или «воцерковился», утверждаясь в этом соре и создавая из него культ, в котором христианские символы – не более чем аксессуары?

То же и с «тернием». В нас множество естественных добрых расположений, в которых призывающая благодать Божия находит искренний отклик. Но все естественные добродетели опутаны страстями. Захочет ли человек увидеть в себе эту опутанность и отделить в себе истинное, отозвавшееся на глас Пастыря, от сорняка, вросшего в него и покрывшего то, чем он очень дорожит в себе?

Готов ли он захотеть видеть себя честно, и отсекать все чуждое Христу, и тем более опасное, когда оно паразитирует на естественном добре? А если будет больно, страшно, если не будет получаться сразу от всего избавиться, если годами не будет получаться, станет ли он все равно сохранять честное видение себя и своей греховности или начнет придумывать себе «удобную религию», обманывая себя, что это и есть христианство?

Выбор. Свободный выбор богоподобной души, встречающей Христа: быть с Ним или всего лишь подле Него? Зерном в колосе или соломой? (Мф. 3:12).