Если мне или, что еще хуже, моим ближним делают какое-то зло, почему я должен прощать? Это, пожалуй, один из самых сложных вопросов, на которых спотыкается наш человеческий ум, пытаясь усвоить евангельский призыв к прощению врагов. И замешательство только растет, когда мы, подобно апостолу Петру, спрашиваем: но сколько же можно прощать такое, достаточно ли семи раз, например? И получаем от Христа ответ: Не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз (Мф 18:21–22). Вот так: попытка положить хоть какой-то предел собственной «обязанности» прощать тут же пресекается Господом словами о том, что никаких пределов попросту нет. Но какой в этом смысл? Наш прагматический ум не может оставить этот вопрос без ответа, даже если этот ответ... мягко говоря, с христианством мало резонирует.

Вот, к примеру, я нередко сталкиваюсь с тем, что даже люди, считающие себя христианами, говорят: прощать надо, потому что непрощение будет разъедать тебя изнутри — вплоть до физических заболеваний. Но есть в этом какой-то эгоцентрический утилитаризм: мол, прощать нужно, чтобы ты был спокоен, чтобы не заболеть, а не прощать — себе дороже. То есть человек, которого ты прощаешь, как бы выводится за скобки вместе со своим поступком. А этого делать нельзя. Не случайно же Достоевскому была так важна мысль, что «согрешив, каждый человек уже против всех согрешил и каждый человек хоть чем-нибудь в чужом грехе виноват», что «все за всех виноваты» и в ответе за всех. Прощение здесь — не способ обезопасить себя, а нечто гораздо более важное и универсальное: твое движение вопреки вирусу зла, твоя ответственность за то, чтобы прервать цепочку зла на себе, не дать ему перекинуться на других, на остальное человечество вообще.

И все же есть в прощении и то, что важно именно для тебя лично. Любой христианин, произнося молитву «Отче наш», просит: «остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим». Что мы этим хотим сказать? Что мы, безусловно, ежедневно согрешаем против Бога — и напрямую, и согрешая против других людей, и — против себя. И мы говорим: Господи, прости нас, пожалуйста, — в той мере, в которой мы сегодня способны простить других людей. Не то чтобы непрощение нами других людей не позволяет Богу нас простить, просто оно «консервирует» нас в нынешнем нашем состоянии, выше которого мы не можем подняться. То есть прощение до седмижды семидесяти раз — это не столько обязанность наша, сколько данная нам возможность. Возможность подняться хоть в чем-то до уровня Того, Кто две тысячи лет назад с креста на Голгофе сказал о своих мучителях: Отче! прости им, ибо не знают, что делают (Лк 23:34).