Популярные группы

Беседа митрополита Антония об исповеди, о священнике как свидетеле, о взаимоотношениях верующего и священника.

"Раньше чем приступить к самой беседе говения, я хочу сделать два объявления. Первое — о том, как оно будет происходить сейчас. Значит, будет первая беседа, которая продлится минут 40-45, в зависимости от вашего терпения и моей энергии, затем будет перерыв, в течение которого я вас прошу или здесь, или в большом зале, или в церкви молчать, т.е. побыть с самими собой и подумать о том, что будет сейчас сказано. Если оно никакого отношения к вам не имеет, тогда привносите свои собственные мысли и обсуждения, но, во всяком случае, соблюдайте полное молчание с тем, чтобы иметь возможность войти внутрь себя из шумихи и взаимных разговоров.

* * *

Слово «говение» значит «период внимания», внимания к самому себе, но не на той плоскости, в которой мы постоянно внимательны к себе — в работе ли, в семейной ли жизни, в дружбе и так далее, а внимания по отношению к самому глубинному, что в нас есть. Не к своим переживаниям, а к своей сущности. И поэтому говение каждый год мы проводим так, что бывает две или три беседы, в зависимости от обстоятельств, и затем период молчания. И этот период молчания чрезвычайно важен, потому что это момент, когда вы, если слушали беседы, можете на основании слышанного стать перед самим собой и поставить перед собой вопрос, каково ваше отношение к сказанному, что оно вам говорит, и что вы можете из этого творчески сделать. Эта беседа будет длиться около трех четвертей часа, потом будет период молчания, а затем в час дня будет наше общее кормление в большом зале, и в два часа я снова проведу беседу, тоже приблизительно три четверти часа, затем будет снова период молчания, а затем общая исповедь. И вот об этой общей исповедью я хочу сразу сказать нечто.

Очень многие, которые приходят на исповедь, приходят со списками грехов.

Я помню молодого человека, который пришел и принес с собой длинный лист, где в алфавитном порядке были перечислены все грехи, которые святые и грешники в себе находили и записывали.

И я помню, как, беседуя с этим молодым человеком, когда он кончил вычитывание этого листа, я ему сказал: «Я вам не могу дать разрешительной молитвы, потому что вы не исповедовали своих грехов. Вы половину слов, которые вы читали, не понимаете. Что такое «мшелоимство», что такое то, что это?» «Да нет, мне сказали, что надо исповедовать все грехи». Я говорю: «Да, свои, но не обязательно чужие». «А что же мне делать?» «Делайте очень просто: поставьте перед собой вопрос, что вы собой представляете перед своей совестью и перед лицом Бога и об этом говорите. Это будет не полная исповедь в том смысле, что это не исчерпывает вашей личности до конца. Но это — как археологические раскопки: раскапывают землю и находят первый слой, и это уже находка. Когда этот слой освоен, тогда можно копать дальше и постепенно можно раскопать целый город, но для начала надо переходить от одного слоя к другому. Причем, можно получить разрешительную молитву о тех грехах, которые уже обнаружены и которые признаны как таковые, но нельзя получить оптом разрешение грехов, о которых мы не имеем никакого представления. И вот, есть древняя молитва, в которой говориться, что разрешаются в тебе все грехи, которые ты исповедовал и те грехи, которые ты еще не осознал, но которые еще перед тобой.

Это очень важный момент, потому что исповедь — это возобновление новых отношений с самим собой и с Богом. С самим с собой в том смысле, что мы перед исповедью и в течение исповеди стараемся быть предельно честными, искренними, и поэтому мы говорим о себе не со священником, а с Богом. И почему мы говорим с Богом? Разве Он не знает всего? Конечно, знает.

Но вы знаете, как бывает с друзьями. Если мы дружим с кем-нибудь и в чем-нибудь оказались ему неверным, то недостаточно того, чтобы он это знал. Надо, чтобы мы сами подошли к нему и сказали: «Ты, вероятно, это слышал от других, ты это знаешь, наблюдая жизнь вокруг себя: я по отношению к тебе был не лоялен, я тебя предал. Говорили о тебе плохо, а я смолчал. Я мог бы тебя поддержать или помочь — я струсил или поленился». И вот, так мы должны относиться и к своей исповеди. Подойти к Богу и Ему сказать: «Да, Ты это знаешь, но я хочу это открыть перед Тобой, чтобы с моей стороны была полная открытость, полная правда, и чтобы дружба наша была настоящей дружбой двух друзей, а не одного, который несет на себе всю тяжесть колеблющейся неверности моей».

Исповедь происходит перед лицом священника, но священник не является судьей и не является тем, который может разрешить все наши проблемы. Священник — это человек, который по призванию, по благословению Божию тут поставлен для того, чтобы с нами молиться, который приходит к Богу и говорит: «Господи, вот человек, который согрешил, как все люди грешат, который хочет возобновить с Тобой дружбу. Прими его! Вся Церковь в моем лице Тебя об этом просит. Не отвергни его». В поучении перед исповедью священник говорит: «Не усрамись и не убойся меня, но все скажи открыто, и ты получишь прощение от Бога». Бог — это Тот, к Кому обращена наша исповедь, так же как обращена наша молитва. И он говорит: «Я только свидетель того, что ты будешь говорить».

Что за «свидетель», какого рода «свидетель»? Вы знаете, какие бывают свидетели. Случится несчастный случай на дороге. Вы нечаянно там оказались, и вас спрашивают: «Что точно случилось? Кто на кого налетел, кто виноват? Что вы видели?» И так как мы не связаны ни с тем, ни с другим лицом, мы в своей простоте и ясности говорим: «Вот то, что я видел. Кто виноват, кто не виноват, я не могу вам сказать, но вот точно то, что случилось». Это один род свидетелей. Бывают свидетели на суде. Одни свидетели — в защиту обвиненного, а другие — против него. Это уже другого рода свидетель. Это — человек, который видел, испытал, слышал и который занимает точное положение: виноват этот человек, а не другой. И есть третий род свидетелей. Вы наверное помните, как в Евангелии об Иоанне Крестителе говорят, что он «друг Жениха». А друг жениха в еврейской традиции был человек, который жениха и невесту приводил в их брачную комнату, оставлял там одних, закрывал на ними дверь и сторожил эту дверь, чтобы никто не ворвался и не прервал их таинственного и таинственного общения.

И вот священник на исповеди именно в этом положении. Он каждого из нас приводит и ставит перед лицом Божиим тем, что он с нами молится, т.е. открывает дверь молитвы и молитвой, чтобы мы оказались лицом к лицу с Богом, а не с ним, а затем он стоит и молится. Молится не всегда словами, а молится всем криком души: «Господи, пожалей, Господи, прими, Господи, дай ему мужество, Господи, дай ему зрячесть, помоги ему все высказать, что надо высказать, чтобы он очистился, освободился, чтобы он вырвался из плена, в котором он до сих пор находился и теперь еще, может быть, находится». И он стоит там, моля Бога принять кающегося.

Слушает исповедь Господь, слушает исповедь и священник, но поскольку я знаю, священник и Господь слушают эту исповедь несколько по-иному. Как Господь слышает исповедь — ясно, Он все видит. Он слышит то, что сказано, Он слышит то, что недосказано, Он видит то, что исповедующийся боится сказать, но на что он как-то намекает: «Ты Сам пойми, Господи, я боюсь это сказать о себе». Священник слышит то, что говорит исповедующийся, и он порой слышит только то, что кающийся говорит, и ничего дальше он не может воспринять, сколько бы он ни внимал. И поэтому, когда придет время, после того как кающийся все скажет, ему дать какой-нибудь совет, он будет придерживаться того, что он слышал, но дальше он не может идти.

Но порой, и это бывает не так редко, священник слушает и через молитвенное общение он как-то улавливает многое, что этот человек в себе не уловил достаточно ясно, чтобы высказать, или не высказал просто. И тогда он может отозваться на это с большей глубиной. Я знаю случай, когда человек приходил на исповедь, не ко мне, хотя и со мной это бывало, но к другим священникам, опытным, глубоким, освященным, и священник выслушивал эту исповедь и говорил: «Все, что ты сказал — правда, и это надо было сказать, но за этим стоит то, что ты за деревьями леса не видел, то, что ты не сумел уловить, и я тебе скажу, в чем дело». И ему вдруг одним словом, одной фразой указывал на то, что на самом деле являлось глубиной его исповеди. Не глубиной его греховности, а то, что за этой исповедью стояло, то, что все сказанное собирало во едино. Это могло быть тщеславие, это могла быть зависть, это мог быть страх, мало ли что это могло быть. А все, что было сказано, было как листья на дереве. Да, каждый лист на своем месте, но дерево и корни этого дерева являются основной исповедью.

И вот порой бывает, что священник может ответить на как будто не исповеданное, хотя на самом деле, из совокупности всего сказанного он вдруг уловил что-то.

Иногда он может сказать: «Знаешь, я тебе могу от имени Божьего могу сказать то или другое».

А иногда он может сказать: «От имени Бога я тебе с уверенностью сказать не могу, но я могу тебе сказать из того опыта, который у меня есть, и из того знание, которое я приобрел из чтения и через наставников моих».

А иногда бывает, что священник ничего не может сказать. Не потому что он не слышал, не потому что он не понимал слова, которые были сказаны, а потому что у него слов нет, он не знает, что сказать.

Есть два примера из жизни святого Амвросия Оптинского, которые об этом говорят. Два раза приезжали к нему на исповедь купцы из соседних городов, исповедовались, долгий имели с ним разговор, открывали всю свою жизнь и душу и ждали ответа. Он им говорил: «Помолюсь и отвечу». И через день, другой, третий, в каждом случае исповедовавшийся приходил и говорил: «Мне надо обратно в город, что же ты молчишь?» И два раза Амвросий Оптинский говорил: «Я все эти три дня молился Божией Матери, чтобы Она мне открыла, что сказать. Она молчит. Что я могу сказать?» И к этому надо относиться с уважением, когда ты приходишь на исповедь. Священник может тебе сказать: «Я ничего тебе не могу сказать». И тут не следует подумать: «Ну, вот, ему до меня нет дела! Я ему открыл всю свою душу, я принес всю трагедию моей жизни, а он мне говорит: ну и уходи теперь себе спокойно. Я тебе дам разрешительную молитву и довольно с тебя!» Это не так. Это значит, что священник ответственно не хочет сказать от себя то, что никак не укорено в Боге, в молитве, в общении. Это нам надо помнить, потому что это бывает. Если священник действительно вдумчив и серьезен, то это должно случаться, потому что надумывать ответ — преступление.

Иногда священник, к которому мы приходим, нам кажется чуть ли не святым, замечательным. И тогда нам легко к нему идти, ему открыть свою душу и от него получить наставление. Иногда бывает, что священник, к которому мы приходим, не является предметом нашего восхищения или даже нашего уважения. И что нам тогда делать? Нам надо помнить то, что я сказал в самом начале: что мы не к священнику идем, что мы идем к Богу, а что священник стоит свидетелем того, что мы пришли, и свидетелем того, что мы говорим. И этот священник может быть хорош и плох. Во-первых, это не нам судить, потому что душу человека очень трудно обсудить.

Но я вам дам пример.

Я был прихожанином малого миссионерского храма в Париже. Нашего священника во время немецкой оккупации арестовали, его заменил другой священник, которого мы не ахти как уважали. Он очень много пил, он даже часто служить не мог. Он приходил в храм, уже качаясь на ногах, я его ставил в угол храма и становился перед ним, чтобы он мог упасть на меня, а не пол и не осрамился бы, поэтому многие его не уважали, презрительно к нему относились. Я узнал много позже, почему он стал таким: он был молодым офицером, когда Белая Армия покидала Крым. Он был на одном судне, на другом судне была его молодая жена и дети. И во время обстрела то судно, на котором были все его любимые, пошло на дно, и он остался один.

Конечно, вы можете сказать: с Иовом случилось нечто подобное. Все его дети погибли, но он не отвернулся от Бога и остался тем праведником, каким он был изначально, но ожидать этого, а тем более требовать этого никто не имеет право. Я помню, когда отец Михаил Бельский был взят в тюрьму, я пошел к нему )т.е. пьющему священнику – ред.) на исповедь. Я его хорошо знал, я все знал о нем, кроме причин, почему он начал пить. Я только знал его как пьяного священника. И я ему исповедовался. Я помню, как он стоял надо мной и плакал, но не пьяными слезами, — он плакал от соболезнования. Это было не только со-чувствие, это было соболезнование. Его душу разрывало то, что тут молодой еще человек исповедуется перед ним, приносит грехи свои, и что он может погибнуть, если не оправится. И когда я кончил исповедь, он мне сказал: «Ты знаешь, кто я такой, что я не имею права дать тебе никакого совета, потому что я сам не достоин и священства, которое мне дали, и твоего доверия. Но ты пойми: ты еще молод, не стань таким, каким я стал. И вот что я тебе скажу для того, чтобы тебе помочь таким не стать, как я». И он мне тогда дал несколько советов, которые были драгоценны, потому что они были вырванные с кровью из души человека, который исстрадался о своей греховности. Он не сумел ее победить, но он никогда не успокоился. Он всегда боролся и падал, но после каждого падения он подымался и шел к Богу, открывал Ему свою душу, плача не от вина, а от истинного раскаяния. И эта одна из самых потрясающих исповедей, которые мне пришлось в жизни пережить.

Я думаю, что вы должны это запомнить, потому что даже не доходя до такой крайности, бывает, что священник, к которому вы приходите ничего не представляет собой, как будто. Ну, человек, как человек, служит, вот и все. Почему он стал священником, никому не известно. Я даже вам скажу, как человек может отозваться на причины, почему священником человек стал.

Я как-то ехал на поезде из Крыма в Москву. В течение путешествия, которое было долгое, я вышел в коридор рано-рано утром, и мимо меня прошел, качаясь во все стороны, пьяный мужичок. Он остановился в глубине коридора, повернулся и говорит: «Хм, шикарный вагон построили! Верно, для этого попа, который там стоит». Я к нему обратился и говорю: «Да, нет! Не успели бы построить этот вагон между моментом, когда я купил билет и когда я сел на поезд». «А, — говорит, — а ты и разговаривать готов. А ты понимаешь, что я уже завтракал?» Я говорю: «Да, я носом слышу, что ты завтракал уже». Он подошел и начал меня спрашивать, почему я стал священником. Я ему, как умел, объяснял. У него трагическая была жизнь, он не даром запил. Он был летчиком, бил целые города и деревни, и он не мог придти в себя от ужаса того, что он сделал. И в разговоре я ему объяснял свои причины. Он говорит: «Нет, не может быть. Ты мне все о Боге говоришь, но Его же нет. Значит, что-нибудь другое. Чем ты был раньше, чем попом стал?» Я ему сказал: «Я был доктором». «Ну, — говорит, — тогда все ясно: незаконный аборт совершил, тебя выгнали и никакого другого места ты себе не нашел, как в Церкви. Тогда все просто»… Можно и так объяснить, но самое важное то, что человек в какой-то момент выбрал каким-то непонятным образом служение Богу, которого он не достоин, — и служения, ни Бога, ни даже людей, к кому он послан.

Я хочу вернуться к тому, что сказал немножко раньше о том, что бывает, что священник может вам сказать: «Это я тебе говорю от имени Божьего». Если священник всегда так говорит, то приходится сомневаться в том, потому что никто из апостолов или святых не говорил всегда от имени Божьего с такой уверенностью, но иногда бывает, что и грешный человек, как у Лескова сказано, может «правдой обмолвиться», нечаянно сказать или по вдохновению сказать то, что лучший человек, может быть, не нашел бы. Апостол Павел два раза говорит: «Это я вам говорю именем Божиим, а это я вам говорю от себя». Он знал, что то, что он говорил в одном случае, исходит из таких глубин, в которые он не мог сам бы углубиться, что из этих глубин поднялась мысль, поднялось чувство, поднялось понимание.

А иногда — опыт. Священник читал, молился, исповедовался, был руководим большим человеком, чем он, и он может вам посоветовать. А иногда, как я сказал раньше, он должен научиться молчать. И вы должны это молчание принимать с уважением, потому что это значит, что он настолько вас уважает, что он не хочет вам с легкостью дать совет, который не достоин вашего покаяния.

Иногда бывает, очень редко бывает, что священник не может дать разрешительной молитвы. От чего это может зависеть? Это может зависеть от того, что человек так исповедовался, что ясно, что он ничуть не кается в том, что он сказал, что он где-нибудь вычитал список грехов, выложил вам, а теперь, пожалуйста, давайте ему разрешительную молитву и допустите его до причастия. Это бывает. И это очень трагический момент, с одной стороны, а с другой стороны, это может быть спасительный момент, потому что спасительный момент в том заключается, что человек вдруг поставлен перед лицом того, что одними словами ты не отделаешься, что ты не можешь просто сказать: ну, да, вот, то-то и то-то сделал и с тебя, батя, довольно, что что-то должно другое случиться.

Мне вспоминается рассказ из жизни отца Александра Ельчанинова. Верно, некоторые из вас слышали уже то, что я сейчас говорю, но это вещи очень важные, которые должны повторяться, потому что мы их забываем — не памятью, а нутром. В 20-х годах были съезды молодежи во Франции. И на одном из этих съездов был офицер, который участвовал в Первой мировой войне и в гражданской, и который пришел к нему на исповедь. И он сказал: «Отец Александр, я могу вам исповедовать всю свою жизнь, я ее продумал, я знаю, что в ней злого, не приемлемого ни для Бога, ни для людей, но раскаяния у меня никакого нет. У меня сердце каменное, я ничего не чувствую. Я могу вам дать перечень грехов, но они для меня просто пустые слова». И отец Александр ему сказал вещь, которая требовала большой духовной глубины и смелости человеческой. Он сказал: «Я тебя слушать не буду. Завтра я буду служить литургию. Перед литургией, когда весь съезд молодежи будет собран, ты выйди перед царскими вратами и скажи, что вот, отец Александр не принял моей исповеди, потому что во мне нет покаяния и мне велел, или вернее посоветовал, исповедоваться перед всеми вами в надежде, что вы мне поможете». И он начал исповедь свою. Он ожидал, что когда он начнет говорить о своих грехах, весь съезд окаменеет и как бы от него отойдет или как-то внутренне его начнет отталкивать. И вдруг он почувствовал, что весь этот съезд молодежи открылся состраданием, болью души, разверз объятия свои, и он был так поражен этим ответом съезда, ответом множества молодежи, которое готово было его принять, несмотря на всю его греховность, что он разрыдался и всю свою исповедь мог сказать уже со слезами и получить разрешительную молитву о грехах истинно исповедованных.

И эта практика была древней Церкви. Мы теперь исповедуемся лицом к лицу со священником. Но в ранние годы не так было. Я помню рассказ о том, как тогда собиралась община, и человек исповедовал свои грехи перед общиной. И только если община могла сказать: да, мы готовы и мы в состоянии принять его на свои плечи, какой он есть, греховный, не потому что он вдруг чудесно изменился от того, что он нам открыл свою жизнь, — только тогда священник мог ему объявить прощение от Бога. Иначе они продолжали молится до момента, когда созреет и община и кающийся. И поздно в истории, говорят, при Иоанне Златоустом, но может раньше, может, позже, начались частные исповеди, потому что уже общины не были в состоянии принять чужой исповеди. Знаете, когда общины были гонимы, когда они состояли из небольшого числа людей, которые были все едины, потому что их соединяло только одно — их вера во Христа, тогда можно было ко всем придти и сказать: «Вот каков я. Вы меня принимали, я один из вас, и я это тело, в котором я являюсь как бы членом, ранил своей греховностью, и только это тело может меня обновить». Но когда общины перестали быть малым числом гонимых христиан, когда в эти общины влилась масса людей, которые влились, потому что и император стал христианином, и потому что гонения кончились, и потому что опасности больше не было, и потому что для того, чтобы в жизни пройти свой путь безбедно, надо быть христианином, тогда уже стало невозможным исповедоваться перед общиной.

Вы себе представьте. Даже в нашей среде, выдь я завтра на амвон и скажи: «Друзья мои, вы всегда меня знали, как вашего священника или епископа, как друга, вы меня уважали, вы меня, в какой-то мере, больше или меньше, любили, а вам скажу, кто я на самом деле». И начну открывать такие стороны моей личности, от которых вы шарахнетесь: «Какой это ужас! как он может быть священником при этом!» Я думаю, что наша община теперешняя не в состоянии понести никого, который просто открыл бы всю свою жизнь, и поэтому священник ее представляет, он несет ответственность за исповедующегося и за общину, которая не может больше понести этого креста.

Это ставит перед нами проблему, что мы собой представляем, какова же наша община, кто мы такие? Неужели мы не можем понести тяготы взаимные? Некоторые вещи — да, мы можем понести. Не обязательно даже мелкие грехи, а не большие, а такие грехи, к которым мы все привыкли; но некоторые мы не можем понести. Если человек нам скажет в открытую (как первый человек, который ко мне вообще в жизни на исповедь пришел): «Я убийца», вы с ужасом содрогнетесь. Но если этот человек заплачет перед вами, и вы увидите, что он убил, да, но он больше не убийца, т.е. что в нем уже зло, которое побудило его на убийство, вымерло, тогда его можно принять. А есть такие /если?/ грехи — склизкие, грязные, скользкие, липкие, тогда дело другое, тогда гораздо труднее принять человека, потому что человек, который совершил убийство и покаялся, это одно, а человек, который живет грязной жизнью и кается в ней и обратно к ней возвращается — дело другое. Вот почему нам приходится исповедоваться у священника, который тогда делается другом жениха, т.е. тем, который вместе с кающимся приходит к Богу и приводит кающегося за руку, и говорит: «Господи, если даже община не может быть единой с этим человеком из-за его греховности, я согласен приобщиться его греховности, я согласен быть заедино с ним».

Я помню одного священника, который после каждой исповеди давал исповедующемуся покаянную задачу, скажем, молится такими-то молитвами, класть поклоны, давать милостыню и т.д. Давал он это задание на неделю или больше, но в течение всего времени, когда этот исповедующийся у него человек выполнял данную ему епитимью, он ее выполнял у себя в келии. Когда у него было еще относительно не много кающихся, это занимало у него несколько часов в день. В результате того, что его влияние стало таким глубинным, все большее число кающихся к нему приходило, конечно, это ему стало не возможным, и тогда он стал делать как бы сводку, что ли, и класть поклоны, поститься, молиться за целую группу людей, но он с ними нес крест их покаяния. Я думаю, что каждый священник в той или другой мере это делает. Не обязательно, конечно, когда ты слышишь множество исповедей, ты можешь каяться за каждого, но ты можешь каждый день молится за каждого из тех, которые проходят через твою жизнь.

И это очень важно. Мы не знаем человек грешный или не грешный, но мы знаем, что это человек, который нуждается в братстве, в сестринстве. Я помню священника одного здесь, отца Льва Жилле. Он был француз, ставший православным. Мы жили с ним в одном доме, и каждое утро он сбегал по лестнице из своей комнаты, хватал газету и жадно читал, а потом шел на нашу общую молитву. Я ему как-то сказал: «Отец Лев, как же Вы можете? Вы, вероятно, у себя в комнате были собранны, молились, потом спускались на молитву, нашу общую молитву, где мы бы разделили с вами вашу молитву и вы нашу. И тут вы вдруг развлекаетесь чтением газет!» Он на меня посмотрел и сказал: «Нет, я не развлекаюсь, но как я могу Богу приносить страдания и нужды людей, которые упомянуты в этой газете, если я о них никогда не слыхал!» И поэтому он просматривал газету для того, чтобы найти, какие трагедии, какие нужды, какие люди, и тогда он приходил на молитву к нам и предстоял перед Богом, моля о спасении тех людей, о которых, конечно, никто из читающих газеты не молится. Он, вероятно, единственный молился. И я не могу сказать, что я научился этому, но иногда вдруг и на меня находит, что я вдруг вижу имя какого-нибудь человека, который меня чем-нибудь поразил, автор какой-нибудь книги или что, и вдруг думаю: «Боже мой! Я никогда его не помянул перед Богом. И, может быть, никто не поминает. Господи, помяни его!»

Я думаю, что нам надо научиться помнить друг друга хотя бы, начиная с самых близких и шире, и шире, и шире, и с готовностью понести тяготу эту. Потому что момент, когда мы начинаем молится о человеке, даже не зная того, его тягота может лечь в какой-то мере (а в этом судья — Бог), в какой-то мере на наши плечи. Готовы ли мы на это или нет? Готовы ли мы на то, чтоб человек со мной поделился своей жизнью, чтобы мы шарахнулись от ужаса и, вместе с этим, его в духе, а порой и физически взяли в свои объятия, обняли, чтобы он почувствовал, что — нет, он не отвержен, он не чужой, он свой, раненый.

Иногда другого человека совсем не легко так принять. Иногда ужас нас охватывает при мысли о том, что этот человек через нашу готовность его принять, через молитву о нем как бы войдет в нас, пронизает нас. Я к своему стыду вам могу рассказать одно. Когда я приехал сюда в Лондон, был у нас прихожанин, который был мне очень отвратителен. И когда мне надо было начинать литургию, я знал, что я буду произносить молитвы, но эти молитвы будут как бы желобом, по которому будут течь молитвы всех предстоящих, иначе сказать, что через мою душу будут подниматься к Богу молитвы других людей. И я с ужасом подумал: «Нет! Дать этому человеку войти в мою душу и через мою душу ползти или лететь к Богу (об этом я судить не мог) — не могу». Я помню, служба у нас тогда начиналась в 11 утра. Я приходил в церковь в половине девятого. Иногда стоял два часа перед царскими вратами в борьбе с тем, чтобы открыть душу и сказать: «Да, Господи, я и этого человека пущу через свою душу». Вы представляете себе, до чего я тогда был мерзок перед Богом, что человек, который нуждался, может быть, больше кого-либо, для меня был такой противный, что я не мог к нему прикоснуться. Он для меня был как бы духовной проказой. И через месяцы и месяцы вдруг оказалось, что это стало возможным, что я могу открыть свою душу этому человеку: пусть он ползет. Я бы не сказал, что в начале это было торжество радости и любви. Я просто открыл душу и сказал: «Иди, иди. Я буду говорить святые молитвы, ты на этих молитвах возносись к Богу, и это все, что я могу сделать». А потом у нас началась дружба. Потом этот человек настолько как бы переплелся с моей жизнью внутренней, что мне стало легко за него молиться и вместе с ним молиться.

Вот то, что я хотел вам сказать в этой первой беседе. Сейчас мы разойдемся. Как я сказал, я вас попрошу или здесь, или в большой зале, или в церкви в одиночку посидеть и помолчать и поставить перед собой вопрос: кто я, что я, в контексте всего того, что было сказано, каково мое положение. Может быть, то, что я сказал, было очень запутанно, но может быть, где-нибудь какое-нибудь слово, какой-нибудь образ у вас остался в памяти или застрял в душе. Постойте перед ним и на основании той попытки, которую я сделал открыть свою душу перед вами, попробуйте открыть свою душу перед собой. Не только перед Богом, но перед собой, потому что иногда страшнее себя увидеть, чем дать Богу на себя посмотреть. На этом я кончу эту беседу, и мы соберемся в час дня на общее кормление".

Автор - Митрополита Антония Сурожского

Биография:

Митрополит Антоний Сурожский, в миру Андрей Борисович Блум, родился 19 июня 1914 года в Лозанне, в семье сотрудника российской дипломатической службы. Предки по линии отца — выходцы из Шотландии, обосновались в России в петровское время; по матери он в родстве с композитором А.Н. Скрябиным. Раннее детство прошло в Персии, где его отец был консулом. После революции в России семья оказалась в эмиграции и после нескольких лет скитаний по Европе, в 1923 г. осела во Франции. Здесь прошла юность, отмеченная мытарствами эмигрантского бытия и глубоко осознанной устремленностью жить для России. После средней школы окончил биологический и медицинский факультеты Сорбонны. В 1931 году был посвящен в стихарь для служения в храме Трехсвятительского подворья, единственного тогда храма Московского Патриархата в Париже, и с этих ранних лет неизменно хранил каноническую верность Русской Патриаршей Церкви. 10 сентября 1939 г., перед уходом на фронт хирургом французской армии тайно принес монашеские обеты; был пострижен в мантию с именем Антоний (в честь преп. Антония Киево-Печерского) в апреле 1943 г. Во время немецкой оккупации - врач в антифашистском подполье. В 1948 году был призван к священству и направлен на пастырское служение в Англию. В 1953 г. был удостоен сана игумена, в 1956 г. - архимандрита. Епископ Русской православной Церкви с 1957 г. В 1966 г. возведен в сан митрополита и утвержден в должности Патриаршего Экзарха Западной Европы. Освобожден от должности по собственному прошению в 1974 г. С тех пор полностью посвятил себя пастырскому служению. Его книги о молитве, о духовной жизни, вышедшие на английском, переведены на многие языки мира. Митрополит Антоний скончался 04 августа 2003 года в Лондоне.