Что это? Куда идут эти люди? Почему они все молчат? Даже всегда шумные дети молча сидят на руках у матерей или идут рядом. Только шум от движения ног и шелест одежды слышится от этих необычных людей.

Как странно...

Ох, да как их много! Даже не сосчитать. Наверное, не одна сотня, может даже и не одна тысяча человек идет.

Идут куда, зачем? Кто их ведет, почему они все молчат? Очень странные у них лица. Похоже — они все о чем-то думают. Невероятно — но даже у грудных детей сосредоточенные лица. Что они-то могут думать?

Странно, очень странно.

Редко когда можно увидеть нескольких человек, думающих об одном и том же и имеющих одинаковое выражение лица, а здесь их сотни. Лица их спокойны и светлы. В глазах нет ни тревоги, ни беспокойства о будущем. Даже у матерей нет никакого беспокойства о том, чем кормить детей.

Да, кстати, а чем они питаются? Ведь ни у кого из них нет еды, нет воды. Они просто идут, а мой дом последний на выходе из города, и дальше нет ничего — только степь.

Может, за ними следуют подводы с едой? Да нет. Не видно ничего подобного, да и сумки есть лишь у нескольких людей, что окружают человека в длинной и светлой одежде. Много еды в них не унесешь.

Куда же и почему они идут? Идут, ни о чем не заботясь. Идут так, как будто совершают самое главное дело жизни. Идут — совершенно уверенные в правоте своего непонятного дела.

Почему, куда? О чем они знают — чего не знаю я? Странно все, очень странно. Может, спросить кого-нибудь: куда и зачем они идут? Что за цель связала их вместе и движет вперед? Нет, невозможно нарушить это молчание. Молчат они так, будто что-то внимательно слушают. Слушают что-то очень важное для себя. Но я ничего не слышу — только шорох ног и шелест одежды. Слух у меня был всегда неплохой, и даже учители пения всегда хвалили, но сейчас ничего не слышно; да и все они молчат. Нет, не все.

Человек в длинной белой одежде что-то говорит тем, кто идет рядом с ним. Говорит очень спокойно и негромко, но, похоже, все они прекрасно его слышат, потому что никто не пытается стать к нему ближе. Лица их тоже спокойны и мирны — как и у всех идущих людей. Неужели все слышат этого человека?

Нет, это просто невозможно. Ведь многие люди от него очень далеко, а он вовсе не кричит.

Как же они могут его услышать? Посмотри — а ведь ты уже довольно-таки далеко прошел вслед за ними, и дом остался открытым… Но кто этот человек и что он говорит? Постойте… Я, пожалуй, знаю некоторых из идущих. Вон тот всегда сидел и просил у дороги, и люди много ему подавали, потому что он был слепой от рожденья. Где же теперь его трость? Да и, похоже, он сейчас хорошо всё видит. Но ведь так — не бывает. Кто же смог его излечить? А этот? Я думал, он давно уже умер, и даже немного печалился об этом. Когда я последний раз его видел, он уже разлагался, и к нему невозможно было подойти из-за ужасной вони, а сейчас он, похоже, прекрасно себя чувствует. И его тоже кто-то ведь вылечил.

Странные вещи происходят здесь, очень странные... Может, этот человек в белом — и есть тот, о ком рассказывал мой сосед? Как я тогда смеялся над его небылицами. Он обиделся тогда, но повел себя весьма необычно — попросил прощения и ушел. Я остался тогда сидеть с дурацкой улыбкой и совершенно нелепыми чувствами, как будто сделал большую гадость. Я даже хотел попросить прощения, хотя до сих пор не понимаю — за что.

Вот и этот человек говорит, что нужно прощать и любить даже тех, кто тебя обижает. Интересно, как это? До сих пор у меня слезы подступают к глазам, когда я вспоминаю, как меня предали. Что — может, простить?

Ведь тогда вся моя жизнь стала пустой. Всё, ради чего я жил, оказалось не со мной, чужим. Всё потеряло смысл. И это можно простить? Этот странный учитель говорит — что нужно. Но как?

Он еще говорит, что нужно — любить. Я много думал над этим. Конечно, можно любить, можно постоянно о ком-то думать, заботиться. Это даже приятно. Только вот когда тебя предают, как это пережить? Продолжать любить? Интересно — я так не думал. Действительно, если люблю я, то это и есть — моя любовь. А если не любят меня, то это уже вроде как и не мое вовсе дело. Так, что ли? …Все садятся на землю. Мы уже долго идем, хотя усталости и не чувствуется. Уже солнце, кажется, пошло на закат. Может, сосед прикроет дверь в моем доме? Как же надо тогда любить? Не судите — да не судимы будете? Сильно сказано.

У нас — если не осудил ты, значит, сам окажешься виноват. Проще осудить, чем оправдаться. Какие вкусные рыба и хлеб. Я такой хлеб ел в детстве, когда мама пекла. Она любила печь. Когда она пекла, то словно совершалось великое таинство, весь дом замирал, все ссоры прекращались, сердце наполнялось чудесным трепетом. В тот момент все друг друга любили. Все чувствовали любовь моей мамы.

Да, это — тот самый хлеб. Никто так меня не любил, как мама. Сколько раз я обижался на нее. Ведь, по неразумию, именно за то доброе, что она делала для меня, порой обижался — а она всё равно любила. И когда уходил из дома и болтался неизвестно где…

Только мамина любовь и держала меня. Да, никто и никогда так меня не любил. Это — тот самый хлеб. По-моему, сосед называл мне имя этого человека. Конечно же, правильно — всех прощать. Ведь обиды — мои, это — только мой удел, и мою только жизнь они отягчают.

Конечно же — надо, но как тяжело. В момент обиды горечь и слезы застилают глаза, и нет никакой возможности остановить эту бурю чувств. Потом, может быть, и получится заставить себя успокоиться, но только потом. Сколько успеваешь сделать такого, о чем стыдно и вспоминать. Ужасно… Да, конечно, ты прав, но как научиться прощать — еще до обиды? Любить? Не получается ли это всё как-то слишком просто? Прощать, любить, не обижаться — прямо какой-то рецепт счастья. …Когда у меня отнялись ноги, все меня бросили. Я считал себя преданным.

Жена ушла от меня. Детей, правда, у нас не было, но я считал, что мы любили друг друга. Сейчас у нее другая семья и растет сынишка. Лучший друг только раз зашел ко мне, но почему-то после его ухода мне стало еще тоскливей.

Как мне всё удалось пережить, знает один Господь. Я плакал. Я узнал тогда, что значит плакать. Я выл, как воет собака. Я не хотел жить. Потом уже я начал пытаться двигаться. Сначала с помощью палок и сложных приспособлений. Потом ноги чуть-чуть отошли, и я стал выходить за калитку…

Только сосед иногда приходит ко мне, чтобы скоротать свой вечер. Да — сейчас уже не та обида, не то отчаяние, но как только память рисует мое прошлое, так снова слезы подступают к глазам. А ты говоришь: любить, прощать. Даже если я и буду убеждать себя, что я простил и люблю, то куда деть из сердца всю эту горечь? Я хотел бы поверить тебе, но то, что я пережил, ставит между мной и твоими словами непреодолимую стену. Прости, я за тобой шел, чтобы… Нет, этого не может быть! Я ведь не… Я уже пять лет не мог сделать и шага без дикой боли — а сейчас ноги не беспокоят меня, и я забыл о своей болезни. Это значит, что я выздоровел? Это же невозможно. Я с утра иду со всеми и только к ночи вспомнил, что не могу так ходить. Может, это подействовало лекарство? Нет, я уже год не имею возможности его покупать.

Что же это? Мне страшно. Меня исцелил Ты? И Ты беседовал со мной, ничем не обратив моего внимания на то, что Ты исцелил меня. Только когда я стал собираться уходить, глаза мои открылись. Я никогда не чувствовал себя таким счастливым. Благодарю Тебя. Прости, что я сомневался в Твоих словах. Я еще так глуп, мой Учитель. Я буду верным Твоим учеником… я буду стараться. Это единственное, чем я могу отблагодарить Тебя. Я понимаю это… Он ушел. Ушел совсем один. А я? Странно, но я не чувствую, что мы расстались. Такое ощущение, что если я задам Ему вопрос, то тут же получу ответ. И внутри появилось совершенно новое, радостное и теплое чувство. Куда-то пропал страх перед будущим.Теперь я совершенно точно знаю, что прежнего уже не будет и даже не могу представить себе, как мог так жить раньше. Сейчас это чувство говорит во мне, что всё плохое уже прошло. Дальше будет не так. Будет хорошо. Что? Ты говоришь — это чувство веры?

Протоиерей Георгий Сучков (1965 — 2006 гг.)

Родился в Петербурге в семье педагогов. После учебы в псковской школе служил в армии. Окончив в 1991 году Саратовскую консерваторию, Георгий стал певчим Свято-Троицкого кафедрального собора в Пскове. В том же году рукоположен в дьякона, а в 1992-м — в иерея. С 1994 по 1998 годы служит в псковском храме святого Александра Невского. А с 1998 года и до самой кончины о. Георгий — настоятель храма «Старого» Вознесения. В 2005 году возведен в сан протоиерея. Отошел ко Господу 15 января 2006 г.