Популярные группы

Интервью Александра Ткаченко порталу "Православие и мир"

Православное издательство «Никея» выпустило книгу яркого и самобытного публициста, постоянного автора журнала «Фома» Александра Ткаченко. «Бабочка в ладони» — это сборник ярких лирических и полемических эссе и очерков. Портал «Православие и мир» беседует с Александром о его новой работе, о журналистике, о вере и о любви.

Что значит быть христианином? У Вас в книге есть глава «Зачем современному человеку христианство». Как Вы считаете, современному человеку труднее, чем людям прошлого, быть хорошим христианином?

Быть христианином, значит — сделать заповеди Евангелия главным содержанием своей жизни. Осознанно, без принуждения, сознавая, что это — самый благой путь жизни, прежде всего для тебя самого. Современный человек в этом смысле отличается от людей прошлого лишь тем, что живет сегодня, а не, скажем, в средние века. Если человек вдруг понимает, что ненависть, зависть, гнев, обида — все это разрушает и губит его душу, — какая разница, в какое время это происходит? Если человек пробует бороться с этими разрушительными движениями своего сердца; видит, что не в состоянии с ними справиться, и взывает к Богу о помощи — не все ли равно, какая эпоха на дворе?

Быть христианином во все времена тяжело. Потому что человек болен грехом, расстроившим все его естество и не дающим жить по заповедям, которые являются выражением нормы человеческого бытия.

Быть христианином во все времена нетрудно. Потому что Всемогущий Господь всегда рядом и всегда готов подать каждому из нас исцеление наших духовных болячек.

Христианин — тот, кто видит, что духовно болен.

Христианин — тот, кто понял, к Кому нужно обращаться за исцелением этой болезни.

Первое — тягостно, но необходимо. Второе – радостно и утешительно.

Что такое любовь?

Любовь — уподобление Богу, реализация основной потенции, заложенной в человеке от его сотворения. Если человек создан по образу и подобию Божию, а Бог есть Любовь, значит и в моей жизни любовь должна стать основным содержанием каждого поступка, слова и даже мысли, на что бы они ни были направлены. И уж тем более с любовью стараюсь смотреть на каждого человека, с которым меня сводит жизнь. Потому что любовь к ближнему — прямое выражение нашей любви к Самому Христу, сказавшему об этом прямо: …так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. (От Матфея 25:40)

Память об этих словах очень отрезвляет и помогает даже к неприятным мне людям относиться если не с любовью, то хотя бы доброжелательно. А если не получается так отнестись, то по крайней мере, я совершенно точно знаю, что это — мой грех, что так быть не должно, и не может быть никаких оправданий такому безлюбовному отношению.

Что такое для Вас счастье?

Состояние внутреннего мира, тишины, отсутствия в душе действия страстей, ощущение присутствия Бога в мире и в тебе. Иногда так бывает после Причастия. Иногда — рядом с человеком, который сам является носителем такого душевного мира.

Как и когда Вы пришли к вере?

Лет в двадцать у меня появилось смутное, неоформленное, но очень искреннее желание — стать верующим человеком. Но как это сделать я не знал. Неожиданно я оказался перед странным фактом религиозной жизни: у человека, оказывается, нет такого «мускула», который можно было бы напрячь, и — оп! — ты уже стал верующим. Человек не может заставить себя уверовать, даже если очень сильно этого хочет. А я — хотел. И сильно.

В моем понимании, верующие люди обладали чем-то очень важным. Какой-то огромной и необходимой для нормальной жизни правдой, которой у меня тогда не было. Парадоксальная вещь: мы можем очень много сделать сами, но не в состоянии заставить себя что-то полюбить, чего-то желать, или во что-то поверить. Это лежит уже за пределами нашей волевой сферы. А поскольку Бог — Личность, то и вера в Бога является двусторонним процессом, и чтобы уверовать в Бога, нужно чтобы Бог Сам открылся тебе каким-то образом. Но если желание стать верующим у человека появилось, и если оно искреннее, то никогда такое желание не останется без ответа, и Господь обязательно его услышит.

Примерно в этот же период крестилась моя мама. У нас дома появилось много духовной литературы: церковные книжки, брошюры. Мы с моей будущей женой Ниной тогда только начинали встречаться. Однажды, листали какую-то художественную книгу, и там оказалась обширная цитата из Евангелия. Нина говорит: «Смотри, какой язык красивый!» Я тут же побежал к маме в комнату, попросил у нее Новый Завет. «Во, гляди, — говорю, — тут этой красоты – на каждой странице». Посмотрели — и вправду, все написано таким же красивым языком. А на следующий день мне нужно было ехать в Калугу на неделю. И я решил взять с собой в дорогу мамин Новый Завет, чтобы получше ознакомиться с содержанием, написанным в столь красивой форме.

Мама на радостях мне не только Евангелие дала, но и еще несколько книжечек разных, которые она привозила из своих поездок в Киево-Печерскую Лавру. И я взял все это дело с собой в электричку. Хорошо помню, что первой православной брошюрой, которую я в своей жизни прочел, была книжка о. Рафаила (Карелина), что-то о вреде телевидения. Отчетливо помню свою реакцию на прочитанное: «Елки-палки, а ведь не врут попы-то!» Все, что было написано в книжке про телевизор, про восприятие человеком телевизионных передач, полностью совпадало и с моими оценками. А потом я начал читать Евангелие…

И всё! Я вцепился в него и просто оторваться не мог: читал, читал, читал… Хотя, это очень утомительное занятие, особенно с непривычки. Но все равно, я читал и с удивлением видел, что все представления о добре и зле, которые в мире существуют, оказывается, вовсе не абстрактны и не относительны. И все этические категории, которые существуют в мире, они ведь и в самом деле имеют исток и объяснение вот в этой, невзрачной с виду книжечке.

Для меня это было настолько поразительно, что я оказался в настоящем культурном, психологическом и Бог весть в каком еще шоке. А потом со мною и вовсе началось нечто странное, чему я до сих пор не могу найти никакого рационального объяснения и лишь могу рассказать, как это было. Я вдруг ощутил в своем сознании некий мощный процесс: все, что я к тому времени пережил, прочувствовал, передумал, вся информация, которая лежала у меня в сознании бесформенными грудами хлама, вдруг начала как бы сама собой выстраиваться в строгие последовательные ряды; прямо — здесь и сейчас.

Все мои знания о мире за несколько минут пришли в упорядоченное состояние. Этот процесс происходил независимо от моей воли, я лишь с изумлением наблюдал за ним как бы со стороны. И когда он завершился, я увидел абсолютно ясно, что… да, мир действительно сотворен Богом. Действительно, Бог этот мир до сих пор поддерживает в бытии. Действительно, если этот мир до сих пор не развалился, и люди еще не перервали друг другу глотки, то лишь исключительно потому, что в нем все еще действуют принципы, описанные в этой книжке. Всё!

С этого момента я стал верующим человеком. Садился в электричку неверующим, а вылез из нее — верующим. Вот так!

Ох, как же мне тогда стало страшно и неуютно! Обычно люди говорят, что когда они уверовали, у них был восторг какой-то, радость. Не знаю… Я вышел тогда из электрички в состоянии, близком к панике. Стою на перроне, и думаю: «Ну и как теперь дальше жить-то?»

С одной стороны, сбылось то, о чем я в глубине души мечтал уже довольно давно — Бог мне открыл Себя. Но вот как жить в присутствии Бога, зная, что Господь меня видит ВСЕГДА, знает каждое мое действие, каждое слово и даже каждый помысел? Ничего ведь теперь от Него не скроешь, не утаишь… Жуткое с непривычки ощущение. Наверное, это было то самое, библейское — «Страшно грешнику впасть в руки Бога Живого». Потом я понял, что это осознание своей греховности перед Очами Божиими и ужас от этого осознания являются очень важной предпосылкой для духовной борьбы христианина со своими грехами и страстями. А тогда просто стоял на заснеженном перроне, и мне было страшно жить дальше так, как я жил до этой встречи с Богом.

Когда Вы начали писать о вере — в качестве журналиста? Почему вдруг?

У меня было несколько удачных публикаций в областных газетах. А вообще я более десяти лет работал на стройке, каменщиком. Так уж получилось тогда, в начале девяностых, что после окончания колледжа культуры, я вдруг понял, что музыканты в нашей стране не очень-то и нужны.

Пришлось осваивать более практичную профессию. Сначала трудился в строительной организации, потом строил храм в городе Жиздра, потом — шабашил по Подмосковью — строил печки и камины. Но в глубине души всегда чувствовал, что это — не мое, что не лежит у меня душа к ручному труду. Чувство противоречивости такой жизни постепенно накапливалось, набирало силу. И в какой-то момент я вдруг понял, что если не сменю профессию, то просто пропаду, сопьюсь, уйду в депрессию. Это ведь очень страшно — годами заниматься делом, к которому не лежит душа…

Кроме кладки кирпича, я неплохо умел играть на гитаре и как-то складывать слова в строчки. Профессионально заниматься музыкой мне не хотелось, и я решил попробовать себя в журналистике. Купил компьютер, освоил «слепую» печать по Шахиджаняновскому тренажеру и начал думать — кому из серьезных изданий может показаться интересной моя писанина.

«Фома» на тот момент (как, впрочем, и по сей день) казался мне самым предпочтительным православным изданием. И я послал туда на пробу свою критическую статью на только что вышедшую тогда книгу отца Андрея Кураева о «Мастере и Маргарите». Ответа не было две недели. За это время мне пришлось изрядно повоевать с мыслями об «этих зажравшихся москалях, которые окромя друг друга и знать никого не желают», о «столичных пижонах», «мгимошных мажорчиках» и о многом другом в том же духе.

Наконец мне эта «духовная брань» надоела, и я просто позвонил в редакцию. Меня соединили с Гурболиковым. С этого момента в моей жизни началась новая глава, которая продолжается и по сей день.

Вы уже не один год работаете в «Фоме», выпустили книгу. По сути, писать приходится на одни и те же темы — и с каждым годом все труднее, наверно, будет писать свежо, оригинально, чтобы не повторяться. Есть ли у Вас такая проблема — проблема перегорания? Если есть, то как преодолеваете ее?

Проблемы перегорания нет. Дело в том, что я сажусь писать новую статью лишь в том случае, если сам открываю для себя в церковном Предании нечто такое, что поразило меня до глубины души, ответило на мучившие меня вопросы, обрадовало, восхитило. И вот, по глубокому моему убеждению, писать о Православии следует лишь в том случае, если ты хочешь поделиться с другими людьми этой своей радостью и восхищением. Поэтому, проблемы перегорания нет.

Есть другая опасность: проблема охлаждения, угасания духа в его стремлении к Богу. Ведь источником радости в христианине является Христос, Любовь Божия к людям, которая при правильной духовной жизни, открывается человеку во все большей полноте. И этому процессу нет пределов, поскольку Божия Любовь неисчерпаема. А вот сам человек может отпасть от этой любви. И если я почувствую, что во мне пропадает радость открытия нового в Православии, это будет для меня серьезным признаком каких-то искажений в моей духовной жизни, куда более серьезных, чем простой творческий кризис. Пока, слава Богу, этого не происходит. Хотя, конечно, бывают ситуации, когда не знаешь — о чем писать. Но тут уж не следует отделять творчество православного публициста от общих принципов творчества. Вдохновение необходимо не только поэтам, но и авторам православного журнала для сомневающихся.

А вообще, каждый раз приступая к работе над очередной статьей, я испытываю тот самый, описанный Сергеем Довлатовым «священный трепет перед чистым листком бумаги, вставленным в пишущую машинку». Каждый раз мне страшно начинать новую статью, каждый раз я уверен в том, что у меня ничего не получится. И каждый раз приходится преодолевать этот страх молитвой к Господу с просьбой послать мне трезвый разум, любящее сердце, ясное слово. И если в моих статьях есть что-то действительно ценное, то я не отношу это к себе. Потому что лучше чем кто-либо знаю — как рождались эти статьи.

Есть ли кто-то, на кого Вы равняетесь в своем журналистском и писательском деле?

Все, что написано мною на сегодняшний день, я писал для «Фомы». А поскольку этот журнал — авторский проект Владмира Легойды и Владимира Гурболикова, мне неизбежно пришлось ориентироваться на их стиль, внутреннее видение и понимание проблем, о которых говорит «Фома». По счастью, оказалось, что во взглядах у нас очень много общего, так что особо переламывать себя не пришлось. Но, работая рядом с такими опытными православными журналистами, я постоянно вижу в своих материалах какие-то ошибки, недостатки. И когда пишу очередную статью, всегда помню о том, что ее будут читать Легойда и Гурболиков. И конечно же, стараюсь равняться на их возможное восприятие написанного мною.

А еще недосягаемой вершиной для меня всегда являлись книги (особенно ранние) отца Андрея Кураева. Я читал их и с пронзительной ясностью понимал, что никогда не смогу писать так, как он. Нет у меня ни его эрудиции, ни блестящего стиля, ни образования, ни владения методологией научного исследования… Но это сознание никогда не мешало мне в своем творчестве равняться на его замечательные работы, как на один из лучших образцов разговора о христианской вере с современным читателем.

Кто читатели Вашей книги?

Не берусь определенно ответить на этот вопрос. Абсолютно точно могу включить в эту категорию лишь моих друзей, которым я её подарил. Хотя один из них рассказал, как читал «Бабочку» в метро, и его спрашивали, где он приобрел эту книгу. Для меня это было приятной неожиданностью!

Знаю от издателей, что книга очень хорошо раскупается в монастыре Оптина Пустынь — там за один только первый месяц после издания уже несколько раз просили привезти новую партию.

Книга написана публицистическим языком, можно назвать ее «популярным богословием». Такие книги глубоки, но читаются легко. Как Вам кажется, такой стиль книг — это будущее богословия? И стоит ли человеку браться за сложные богословские труды, если ему трудно их читать?

Не стоит отождествлять церковную публицистику с богословием. Мои статьи не являются богословскими работами. Это лишь некий опыт моего личного осмысления богословского и аскетического наследия Церкви, который для кого-то может оказаться близким и созвучным его собственному восприятию жизни. А кому-то может быть ближе совсем другой стиль, другая подача материала. Поэтому я за то, чтобы у нас издавались книги, написанные в разной манере, чтобы каждый читатель мог выбрать тот вариант «популярного богословия», который был бы для него наиболее понятным. Главное — стараться писать о Православии так, чтобы содержание статьи или книги не откладывалось в душе читателя мертвым грузом, чтобы человек почувствовал после прочтения необходимость что-то изменить в себе, в своей жизни. А уж каким языком это будет написано — вопрос вторичный.

Серьезные богословские труды, на мой взгляд, следует читать в том объеме, который позволяет усваивать прочитанное, переплавлять его в собственную жизнь, делать частью своего личного духовного опыта. Богословские знания не должны быть просто неким объемом информации, которым человек набил свое сознание и при случае может блеснуть эрудицией в этом вопросе. Преподобный Макарий Великий писал о таких «богословах» следующее: «…не стяжав в себе слова Божия, а только припоминая и заимствуя слова из каждой книги Писания или пересказывая и преподавая, что выслушал у мужей духовных, увеселяет, по-видимому, других, и другие услаждаются его словами; но как скоро окончит свою речь, каждое его слово возвращается в свое место, откуда взято, и сам он опять остается нагим и нищим, потому что не его собственность то духовное сокровище, из которого он предлагает, пользует и увеселяет других, и сам он первый не возвеселен и не обрадован Духом».

Вопросы, поднятые в книге, одновременно и богословские, и психологические — рядом на прилавке можно увидеть книгу, которая будет говорить о том же, но с точки зрения психологии. Зависть, обида, осуждение… В чем Вы видите пересечение Вашей книги с психологией?

Я не специалист в области психологии, но, по-моему, эта дисциплина оказалась некоторой попыткой секуляризованного человечества ответить на те вопросы, которые верующие люди ранее решали как раз с помощью богословия и аскетики. То есть, психологию, в известном смысле можно рассматривать как одну из составляющих аскетики, ныне, увы, оторванную от богословия. Это, кстати, признают и сами психологи, знакомые с аскетическими трудами святых Отцов нашей Церкви. Например, известный психолог, основатель нескольких направлений в американской психологической науке Уильям Джеймс, прочитав «Слова подвижнические» преподобного Исаака Сирина, воскликнул в изумлении: «Так это же писал величайший психолог!»

Современная психология рассматривает душу человека, исходя из его внутренних интенций, социальных функций, сексуальной ориентации и проч. Но важнейшая составляющая духовной жизни человека – его отношения с Богом – остается за гранью интересов этой науки. Задача психологии — обеспечить человеку максимально возможный психологический комфорт в этой, земной жизни. Задача аскетики — помочь человеку максимально полно подготовить себя к жизни будущего века. Это очень существенное различие. Ведь психологический комфорт можно обеспечить и не исцеляя причину душевной боли, а как раз напротив — загоняя ее вглубь, анестезируя, убеждая человека в том, что эта боль — ложная, фантомная. К сожалению, психология практикует и такие способы.

Проведу параллель со стоматологией: если больной зуб лечить анальгетиками, он действительно перестанет болеть, но в конце концов умрет, сгниет и развалится. С болезнями души происходит нечто подобное. В аскетике есть такой термин: «окамененное нечувствие». То есть, душу можно довести до такого состояния, когда она перестает болеть не потому, что здорова, а потому, что там уже и болеть-то нечему.

Самая большая проблема психологии — отсутствие четких и внятно выраженных критериев психической нормы в человеке и отклонений от нее. Отсюда — удивительная разноголосица различных психологических школ в этом фундаментальном вопросе. Например, яркий представитель гуманистической психологии Виктор Франкл говорит, что отсутствие смысла жизни является для человека глубочайшей психологической проблемой, что когда человек задумывается над этим вопросом, он проявляет тенденцию к здоровью, и страшно, когда он о смысле жизни не думает. А создатель психоанализа Зигмунд Фрейд, напротив, считает, что когда человек задумывается о смысле жизни, это — проявление психического нездоровья, потому что нормальные люди не рефлексируют.

Причина здесь, на мой взгляд, в игнорировании психологией религиозной составляющей бытия человека, в рассмотрении человеческой души лишь как некоей части или даже — функции организма.

В православном же богословии и аскетике душа — ярчайшее выражение образа Божия в человеке. Поэтому, здоровье души заключается в максимальном уподоблении Богу, как Первообразу. А болезнь души, соответственно — в отклонении от этого божественного Первообраза. В отличие от психологии, православная аскетика дает четкие определения, как нормы, так и ненормальности в душевной жизни человека. Но самое главное — дает образец этой нормы в Евангельском описании Христа — Бога, ставшего Человеком.

Если говорить о моей книге, то общим с психологией в ней могут быть лишь некие диагнозы болезней души, которые часто одинаковы как в православной аскетике, так и в психологической науке. Но вот способы излечения этих болезней в психологии сильно отличаются от способов, предлагаемых Православием.

Как правило, люди любят читать книги, говорящие о вере и о том, как с ее помощью изменить свою жизнь. Читатель радуется, что правда совпадает с его интуитивным пониманием добра, плачет над своими грехами, искренне хочет измениться. Но даже если книга сильная, редко бывает так, что она реально заставляет человека что-то сделать, перевернуть в своей судьбе. Что уж говорить: даже прочитав Новый завет, к реальным делам переходят единицы. Как Вы думаете, в чем цель книг, подобных Вашей, если они не действенны в большинстве случаев?

Книга не может и не должна заставлять человека что-то переворачивать в своей судьбе. Сделать это способен только сам человек. Причем — абсолютно добровольно, свободно от всяческого принуждения и осмысленно. Книга может стать лишь некоторой предпосылкой к принятию такого решения. А может и не стать.

Какие темы из книги для Вас были самыми сложными?

Все. Простых тем в книге просто нет. Каждая давалась значительным усилием, к каждой приходилось искать массу справочного и иллюстративного материала. А самое главное — эти темы в той или иной степени были пережиты мною не только на бумаге, а в реальной жизни тоже. Я задумывался над ними не для статьи, а просто потому, что они меня мучили, не давали жить спокойно, требовали своего разрешения. И я искал его в Предании Церкви, прежде всего по глубокой внутренней потребности своей души. А уже потом, пытался оформить найденные ответы в виде журнальных статей.

«Бог, Которого мы можем уважать» — называется глава Вашей книги. Часто главный упрек, который неверующие люди бросают христианам — «Ваш Бог допускает страдание и смерть, это жестокий Бог». Что бы Вы ответили таким людям, которые «не уважают» Бога именно за это?

Я много раз писал об этом. Поэтому, позволю себе процитировать свои же слова из статьи, которая дала название сборнику, о котором мы говорим сегодня — «Бабочка в ладони»:

«… Бог не останавливает людей на путях зла, потому что почти все наши пути — зло перед Богом. Мы привыкли сами себе ставить оценки за поведение, и наивно думаем, что если Бог существует, то останавливать Он всегда должен кого-то другого, а не нас самих. Это чувство собственной непричастности к злу — самая страшная болезнь человеческого духа, именно здесь кроются корни самых ужасных преступлений. И Гитлер, и бесланские отморозки тоже ведь наверняка были убеждены, что ничего особо плохого в их «подвигах» нет.

Бог не останавливает нас потому, что ждет нашего покаяния, ждет, когда нам самим станет тошно и страшно от того, как мы живем и что делаем друг с другом в этой жизни. Глупо на Него обижаться за то, что Он не превратил мир в огромный концлагерь, где все творят добро и воздерживаются от зла не по своей свободной воле, а из страха получить парализующий разряд от некоего «божественного шокера».

Я уверен, что Бог ограничивает зло в мире, иначе мы давно имели бы по Беслану в каждом райцентре. Но меры этого ограничения мне знать не дано, потому что это — дело Божье. И слезинка ребенка не смущает меня по этой же причине. Просто я верю, что Господь растворит эту слезинку в океане Своей любви, верю, что Он подаст всем безвинно страдающим такое утешение, такую радость, по сравнению с которыми любое возможное страдание — просто ничто. Потому что любовь Божия неизмеримо сильнее человеческого зла».

Вы пишете в своей книге о тщеславии. А как не быть тщеславным и при этом «не зарывать свой талант в землю»? Ведь это естественное желание человека — проявить себя, рассказать о себе миру. Где проходит грань между нормальной потребностью быть яркой личностью и тщеславием? Вам, как автору книги и яркому публицисту, приходится бороться с тщеславием?

У меня по преимуществу проблемы другого рода: все время приходится убеждать себя в том, что мои материалы не плохи, а вполне читабельны. Комплекс провинциала, видимо, так себя проявляет. Изначально моя самооценка всегда очень занижена. И даже если потом какой-то текст пользуется успехом, и его хвалят, этих похвал мне хватает ровно настолько, чтобы почувствовать себя нормальным членом команды профессионалов, которые делают «Фому», а не случайно приблудившимся в редакцию неучем.

Хотя, конечно же, и на тщеславии себя ловлю постоянно. Но для этого вовсе не нужно быть автором книги и ярким публицистом. Тщеславиться можно очень парадоксальными вещами, например — количеством выпитого вчера пива, или даже — своим провинциальным комплексом неполноценности.

А бороться с тщеславием мне очень помогают слова преподобного Марка Подвижника: «Все скорбное, с нами приключающееся, находит на нас за возношение наше». Я много раз убеждался в истинности этого тезиса. И когда ловлю себя на тщеславном самолюбовании, то сразу же стараюсь привести себе на ум слова Марка Подвижника о том, что за это сомнительное удовольствие неизбежно придется платить последующими за ним скорбями. Вот, кстати, и один из ответов на вопрос — зачем современному человеку христианство.

Часто бывает так, что живет хороший человек, любит ближних, старается бороться с грехами, читает Писание. Но что-то у него не так — нет радости. Как будто жизнь потускнела, и восторг, слезы, волнение, предчувствие небывалого будущего — все осталось в прошлом. И это не обязательно немолодой человек, даже у молодых бывает так. Чего в жизни не хватает этим людям, что ускользает от них, как им помочь?

Это вопрос слишком общего порядка. Если бы Вы спросили меня о своем собственном опыте утраты радости жизни, то я бы попытался ответить. О других людях — не берусь.

По своему опыту могу сказать, что радость уходит, когда источником этой радости стал для меня не Бог, а что-то другое, что по самой своей сути не вечно и обречено на исчезновение. Тогда, вместе с источником, уходит и сама радость. Приведу еще одну цитату из книги «Бабочка в ладони»:

Церковь действительно предлагает нам радость, которая принципиально отличается от всего, что могло бы радовать человека за ее пределами. Дело в том, что все наши земные радости кратки, неустойчивы и неизбежно обречены когда-нибудь закончиться. Болезни, старость, внешние обстоятельства жизни отнимут все, что утешало когда-то наше сердце. И даже если судьба будет к человеку благосклонна, он не растеряет друзей, сохранит любовь, разовьет в себе многочисленные таланты и станет самым богатым в мире, все равно — на последнем повороте его жизненного пути смерть безжалостно отберет у него все это земное счастье. Одна лишь мысль о такой перспективе способна отравить существование самого заядлого оптимиста. А ведь избежать этого тотального банкротства еще никому не удавалось. И много ли стоит радость, наслаждаясь которой все время приходится чувствовать себя Золушкой на балу и помнить, что таймер включен на обратный отсчет?

Очевидно, что непреходящей ценностью для человека является лишь та радость, которую у него не сможет отнять даже смерть.

Часто зависть проявляет себя не так, что ты испытываешь негативные эмоции по отношению к человеку, а несколько иначе. Смотрит девушка, которой не везет в любви, на счастливую пару друзей, и становится ей грустно-грустно — до слез. И их она любит, и зла им не желает, но счастью их завидует. Какова природа такой зависти?

Думаю, что описанное Вами переживание одинокой девушки все же не является завистью, если оно не сопряжено с ее негативными эмоциями в отношении своих счастливых друзей. По точному определению святителя Ильи Минятия «…зависть есть печаль из-за благополучия ближнего, которая… ищет не добра для себя, а зла для ближнего. Завистливый хотел бы видеть славного бесчестным, богатого — убогим, счастливого — несчастным. Вот цель зависти — видеть, как завидуемый из счастья впадает в бедствие».

Если вот этого, пускай смутного и не сформулированного, но вполне реального желания видеть счастливых друзей такими же несчастными, как и она сама, у этой девушки нет, то вряд ли ее чувство является завистью. Это может быть просто печаль, скорбь, стремление к счастью, но вовсе не зависть.

Когда одинокому человеку становится грустно до слез, ему, наверное, стоит выплакать эти слезы перед Богом. И верить, что Он непременно пошлет каждому из нас все, что содействует нашему благу. А супружеская любовь, брак – установления Божии. И если одинокому человеку, жаждущему такой любви, она до сих пор не встретилась, этому может быть только одно объяснение: любовь обязательно придет позже. Нужно лишь верить, ждать и готовить себя к ней, чтобы ненароком не пройти мимо своей судьбы, когда Господь, наконец, сведет тебя с другой твоей половинкой.

Тот же факт, что это не произошло до сих пор, может объясняться промыслительным действием Божиим именно об этой девушке. Если она христианка, то в утешение ей апостол Павел сказал удивительные слова, применимые к любым нашим скорбям и объясняющие их духовный смысл: …хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает… (К Римлянам 5:3-5)

Опыт преодоления скорбей терпением раз от разу убеждает человека в том, что Бог не оставляет человека в скорбях. Это ведь очевидная вещь: когда нам плохо, мы чаще обращаемся к Богу за помощью. И раньше или позже получаем ее. Это — реальный опыт любого христианина, внимательно относящегося к своей духовной жизни. А из такого опыта появляется уже надежда на то, что и в последующих скорбях Бог будет с тобою и обязательно тебя утешит, как только это станет возможно. Ведь любая наша скорбь — прямое следствие нашего же духовного состояния, каких-то еще не обнаруженных нами грехов, которые и делают нашу жизнь безрадостной. Быть может, такой девушке просто нужно что-то изменить в себе, в своем сердце. И как только это произойдет, Господь тут же пошлет ей любимого.

Но может быть и так, что за этой понятной и безобидной девичьей печалью, действительно может прятаться та самая «печаль из-за чужого благополучия, которая ищет не добра для себя, а зла для ближнего». Поэтому, в таких скорбях нужно очень внимательно следить за своим сердцем, чтобы не впустить в него настоящую зависть. Потому что завистливый человек никогда не сможет стать счастливым.

Очень и очень часто неверующие люди стоят на позиции: «Я могу уважать вашу веру в Бога, но вашей Церкви я принять не могу». И далее следует длинный список претензий, из которых очень многие имеют под собой реальное основание. Как любить несовершенную Церковь? Как объяснять другим, почему ты в ней, несмотря ни на что. Как лично Вы миритесь с дурным в Церкви?

Есть два понимания того, что представляет собою Церковь. Одно из них можно встретить во многих семинарских учебниках и катехизисах. Звучит оно примерно так: «Церковь есть сообщество людей, объединенных общей верой, догматами, имеющими общую иерархию, богослужение…» и так далее. Ключевыми словами здесь является определение «сообщество людей». Каких людей — вот в чем вопрос? Преподобный Ефрем Сирин еще в четвертом веке сказал, что Церковь не только сообщество святых, но еще и сборище кающихся грешников. Исходя из озвученной выше формулировки, остается непонятным — как сообщество людей-грешников может быть святой Церковью.

Есть и другое определение, которое предложил в 19 веке наш соотечественник, православный писатель, поэт, богослов Алексей Хомяков. В своей работе «Церковь одна» он сказал о Церкви слова, которые одними были приняты с восторгом, другими не приняты вовсе. Но как факт попытки богословского осмысления сущности Церкви Христовой, эти слова прочно вошли в историю отечественной богословской мысли. Вот как он написал: «Церковь — это единство Божией благодати, обитающей во множестве разумных существ, добровольно ей подчиняющихся». Как видим, смысловой центр в определении Церкви перенесен Хомяковым с сообщества людей, на — благодать Божию. И тогда понятно становится, что природа Церкви — богочеловеческая. Соответственно, все греховное, что мы можем наблюдать в ее жизни — от людей-грешников. А все святое — от благодати Божией, которую каждый из членов Церкви стяжает в той мере, в которой будет стараться осуществить заповеди Евангелия в своей жизни.

Поэтому, мне совсем не трудно мириться с дурными проявлениями, которые я вижу в других членах Церкви. Вернее, даже — не «мириться» (как можно мириться с грехом?), а относиться к ним снисходительно, как к симптомам тяжелой болезни этих людей. Болезни, которой я и сам подвержен. И когда я вижу в людях Церкви нечто недолжное, плохое, я тут же примеряю эти поступки на себя. И вижу, что к стыду своему, и я вполне мог бы отчебучить нечто подобное, а то и хуже того.

Я воспринимаю Церковь как — лечебницу, в которую больные, искореженные своими грехами люди, пришли за исцелением. Глупо сердиться на больного за то, что его раны плохо пахнут. Особенно, если ты сам — весь в бинтах и несет от тебя отнюдь не фиалками.

А остаюсь я в такой «несовершенной» Церкви потому, что уже получил в ней реальный опыт исцеления некоторых своих язв. И надеюсь по возможности вылечить остальные болячки.

Свят в Церкви — Бог. По мере приобщения к Нему, эту святость могут приобретать и люди, входящие в Церковь.

Вы пишете о грехе осуждения. Но вот для людей, далеких от Церкви, вся публичная проповедь Церкви слышится как одно сплошное осуждение. Неверующие не всегда могут разобраться в тонкостях, грех осуждает Православие или человека. Люди просто слышат: гомосексуалистам не место в нашем обществе, нескромно одетая девушка — блудница и позор семьи, тот, кто не ходит в храм — «потерянный» человек, и так далее. Причем осуждение они слышат от людей, которые и сами не без греха… В итоге у многих складывается такой образ Церкви: «объединение людей, которое осуждает всё и всех, кто к нему не принадлежит».

Да, к сожалению, такие мотивы отнюдь нередки в публичных выступлениях церковных авторов. Я с такой подачей этой темы категорически не согласен. Что значит — «нескромно одетая девушка — блудница»? Да Христос самой настоящей, уличенной в прелюбодеянии блуднице сказал «Я не осуждаю тебя»! Это как? Не в счет нынче?

Ужасно и отвратительно видеть, когда христиане в своем благочестии начинают уподобляться не Христу, а Его убийцам — фарисеям, считавшим грешников — низшей кастой, с соответствующим к ним отношением. Правда, подобное осуждение чужих грехов у нас сегодня зачастую принято объяснять как — обличение. Что ж… Еще раз приведу фрагмент из книги «Бабочка в ладони», в котором достаточно полно выражено мое отношение к этому вопросу:

Даже очень грязный человек может почувствовать себя чистым и опрятным, если встретит бедолагу, еще более грязного и неряшливого, чем он сам. Беда в том, что наша поврежденная грехом природа все время стремится к самоутверждению за счет признания другого человека более низким, плохим, греховным. И еще одна лазейка для этого больного стремления очень часто видится нам в словах Нового Завета об обличении греха: «Испытывайте, что благоугодно Богу, и не участвуйте в бесплодных делах тьмы, но и обличайте. Ибо о том, что они делают тайно, стыдно и говорить». (Еф 5:10-12) Казалось бы, вот — прямая санкция на осуждение чужих грехов, подкрепленная авторитетом Священного Писания. Однако, не стоит торопиться с выводами. Прежде чем приступить к обличению злых дел, всем стремящимся к подобного рода деятельности следовало бы сначала ознакомится с мыслями духовно опытных подвижников по этому поводу:

«Обманутые ложным понятием о ревности, неблагоразумные ревнители думают, предаваясь ей, подражать святым отцам и святым мученикам, забыв о себе, что они, ревнители, — не святые, а грешники. Если святые обличали согрешающих и нечестивых, то обличали по повелению Божию, по обязанности своей, по внушению Св. Духа, а не по внушению страстей своих и демонов. Кто же решится самопроизвольно обличать брата или сделать ему замечание, тот ясно обнаруживает и доказывает, что он счел себя благоразумнее и добродетельнее обличаемого им, что он действует по увлечению страстью и по обольщению демоническими помыслами».

Святитель Игнатий (Брянчанинов)

«Правду говорить дело хорошее, когда нас призывает к тому обязанность или любовь к ближнему, но сие делать надобно, сколь возможно, без осуждения ближнего и без тщеславия и превозношения себя, как будто лучше другого знающего правду. Но при том надобно знать людей и дела, чтобы вместо правды не сказать укоризны и вместо мира и пользы не произвести вражды и вреда».

Святитель Филарет (Дроздов)

Нетрудно заметить, что два авторитетнейших учителя нашей Церкви, жившие во второй половине 19 века, независимо друг от друга высказывают практически одну и ту же мысль: не стоит обличать грешников, если только ты не был специально призван к этому Богом и не очистил свое сердце от страстей. Но если обратиться к древним Отцам, то их мнение по данному поводу будет еще более категоричным:

Никому не выставляй на вид каких-либо его недостатков, ни по какой причине. …Не укоряй брата своего, хотя бы ты видел его нарушителем всех заповедей, иначе и сам впадешь в руки врагов своих.

Преподобный Антоний Великий

Покрой согрешающего, если нет тебе от сего вреда: и ему придашь бодрости, и тебя поддержит милость Владыки твоего.

Преподобный Исаак Сирин

Никого не укоряй, ибо не знаешь, что случится с самим тобою. …Изреки слово утешения душе нерадивой, и Господь подкрепит сердце твое.

Преподобный Ефрем Сирин

Однажды братия спросили преподобного Пимена Великого: «Авва, следует ли, видя согрешение брата, умолчать и покрыть грех его?» — «Следует, — отвечал преподобный Пимен. — Если покроешь грех брата, то и Бог покроет твой грех».

— Но какой же ответ ты дашь Богу, что, увидев согрешающего, не обличил его?» — снова спросили у него. Он отвечал: «Я скажу: «Господи! Ты повелел прежде вынуть бревно из своего глаза, а потом извлекать сучок из глаза брата — я исполнил повеление Твое»

И если в вопросе обличения грешников мы не пожелаем уподобляться Пимену Великому, то с большой степенью вероятности рискуем уподобиться Михаилу Самюэлевичу Паниковскому, который, обличая бухгалтера Берлагу, тихо радовался тому, что на свете есть личности еще более жалкие и ничтожные, чем он сам.

Все христиане верят, что смерть — это не конец. Но лишь немногие могут сказать: «Я смерти не боюсь». Есть ли у Вас этот страх, если да, то как Вы живете с ним?

Конечно, есть. И когда люди говорят, что они не боятся смерти, я им почему-то не очень верю. Ведь даже Христос в Гефсиманском саду скорбел и молился до кровавого пота. Думаю, тут все же следует говорить не о наличии или отсутствии такого страха, а о способности с ним бороться, преодолевать его.

В журнале «Логос» мне довелось читать воспоминания иподиакона почившего в мае владыки Зосимы о том, как на его глазах умирал этот архиерей. После окончания Литургии владыке стало плохо с сердцем. Он лег на пол прямо в алтаре. Сказал: «Слава Богу — причастился. Теперь умирать не страшно». А через несколько мгновений воскликнул «Господи, ведь я же еще так молод, куда мне умирать-то?» Иподиакон, глядя на это, испугался, и со слезами начал просить владыку не умирать. И вот здесь произошло то, что потрясло меня в этой истории более всего: лежащий на полу умирающий архиерей увидел над собой плачущего, перепуганного мальчишку и… стал его утешать: «Ну, чего ты? Глянь, вон, какой я здоровенный! Разве же такие помирают?» Понимаете, даже перед смертью он думал не о себе, а о другом человеке! До конца, до самой последней черты…

Смерть такая штука, которой не удастся избежать никому из нас. И в кончине владыки Зосимы я увидел для себя некий образец подлинно-христианской кончины: упование на милость Божию в отношении к себе, и деятельное милосердие в отношении к ближнему.

Страх смерти у меня есть. И хотя смерть себе человек не выбирает, я все же очень хотел бы умереть так, как умирал владыка Зосима, сумевший растворить этот свой смертный страх любовью к другому человеку, нуждавшемуся в утешении.

Мы говорим: христианство — это свобода. А неверующие говорят: ваша Церковь лишает вас свободной воли, делает выбор за вас, пугает вас адом и превращает в рабов. Что такое свобода верующего, как бы Вы сформулировали?

В рабов нас превращают наши грехи и страсти. Это знает любой человек, например, пытавшийся бросить курить. У меня есть друг — прекрасный парень, умный, красивый, успешный. Жена тоже умница, трое деток. Все у него хорошо, жизнь удалась. Вот только время от времени напивается он вдрабадан и идет блудить по продажным девицам. Потом сам себя корит, переживает ужасно о том, что сделал, печалится, но… ничего не может с собой поделать. И в следующий раз все повторяется снова: водка, девицы… Вот и кем его, такого, считать: свободным человеком? или рабом? По-моему, это и есть — преддверие ада, где человек помимо своей воли влечется к тому, что причиняет ему страдание.

Христианство же предлагает людям освобождение от подобного рабства, указывает, как снова сделать свою волю свободной от страстей и не грешить там, где ты сам хотел бы остаться чистым.

Это и есть — свобода верующего человека.

Источник: портал «Православие и мир»

Автор: ТКАЧЕНКО Александр