"Карабкаясь из-под глыб распавшейся советской системы, мы попадаем из одного процесса распада в другой. И нам снова вешают лапшу на уши", - Григорий Померанц

Не так давно я слышала по «Эху Москвы» выступление Евгении Альбац, которая говорила, что советские семьдесят лет надо вычеркнуть из памяти, из сознания. Это те самые годы, в которые я и мой муж родились, росли, учились, работали. Он воевал, сидел в лагере. В брежневские годы - срыв защиты диссертации, постоянная угроза ареста. И вместе с тем глубокая, напряженная внутренняя работа, наполненная счастливая жизнь без всякого имущественного достатка. Писали оба. В стол. Конечно, нас не печатали, только «самиздат», а потом открылся и «тамиздат» - для мужа.

Все наши друзья были оппозиционными по отношению к власти. Были диссидентами, требовавшими у власти одного: выполняйте собственные законы! Так вот, вычеркнуть из памяти и сознания это время — значит, «вычеркнуть» и всех нас, тогда живших.

***

Одним из наших друзей был генерал Григоренко. Я не знаю человека более достойного, более светлого, чем Петр Григорьевич. Это был истинный рыцарь и великомученик. В юности он пошел в Красную армию, считая, что именно она борется за справедливость (перед этим ему пришлось увидеть страшную несправедливость со стороны белых). Прошел, разумеется, всю войну, дослужился до генерала, и вот уже после Сталина стал одним из активнейших диссидентов. Он выступил против режима, когда его вера рухнула окончательно и когда молчать он не мог. Этот человек был всегда живым. Быть живым — это значит, по-моему, жить с наполненным сердцем, жить всегда по совести. Только так и жил Петр Григорьевич. Да, в советские годы его сажали в психушку, его пытали, а потом обманным путем выслали за границу. Невозвращение было для него хуже смерти, но вернуться ему не дали. И вычеркнуть эти годы из памяти и сознания — это вычеркнуть и его, генерала Григоренко.

Думаю, уверена даже, что наше прошлое не вычеркивать надо, а осмысливать. Время это начиналось с октября 1917-го — с Ленина. Мы теперь хорошо знаем, что Октябрьская революция была великой бедой для России. Ну а то, что Ленин был исчадием ада, это уже стало общим местом. Однако я осмелюсь в этой односторонней оценке усомниться.

*** Для меня бесспорно, что ленинская революция открыла ящик Пандоры, что дела ее были страшны. Но все же я считаю, что людей надо судить не только по их поступкам, но и по мотивам этих поступков. Сейчас хочу сравнить Ленина… с Великим инквизитором, как он описан у Достоевского в «Братьях Карамазовых». Действия инквизитора не менее страшны, чем ленинские — костры инквизиции. Он и самого Христа собирался сжечь. Да вот задержался и стал излагать Ему свою веру. Христа он считал идеалистом, не видящим реальности.

Христос говорил, что взявший меч от меча и погибнет, а в другом месте — «не мир, но меч» (это относилось только к духовной борьбе, к отсечению греха). Две эти фразы, взятые вместе, составляют нечто цельное, соответствующее образу Христа. Разрубив их, мы самого Христа разрубим. Это и сделал Великий инквизитор, отбросивший предупреждение против меча материального. Он был уверен, что только мечом можно излечить этот мир. Вера в то, что меч (топор, гильотина) — целитель, была верой интеллигенции ХIХ века. Эту веру и излагает инквизитор Христу. Иисус молча слушает его, а потом… целует.

Да, Христос целует инквизитора, понимая одно: это не своекорыстный злодей. Он совершенно честен, искренне верит, что помочь людям иначе нельзя. Его вера ужасна. Она губит его душу, она губительна и для всего мира. Но все-таки это вера. Инквизитор — личность трагическая. Людям предстоит разобраться самим, чья вера истинная — Христа или инквизитора. Христос не внедряет свою веру насильно. Он уходит, дожидаясь, когда люди сами придут к Нему. (Интересно, что Ч. Айтматов в романе «Плаха» приходит к выводу, что второе пришествие — это и будет время, когда люди сами придут к Христу.)

Так вот, если Ленина я сравниваю с Великим инквизитором, то Сталина считаю воплощением другого героя Достоевского — Смердякова, не верящего ни в какие идеи спасения человечества, вообще не думающего о человечестве. Цену для него имеет только прагматизм. Сталин брал на вооружение идеи то Бухарина, то Троцкого. Потом, убив обоих, присмотрелся к идеям Гитлера, и они пришлись ему весьма по вкусу.

Но если Смердяков в романе повесился, то наш новый Смердяков отнюдь не вешается, а вешает и расстреливает миллионы других. Но при этом он не может обойтись без лицемерия.

Не верующий ни во что, он становится вождем людей, жертвенно верующих. Партия Ленина постепенно становится партией Ленина-Сталина, а завещание Ленина о том, чтобы ни в коем случае не ставить Сталина во главе партии, тщательно скрывается. Под знаменем Ленина-Сталина происходит уничтожение почти всех верных ленинцев. Между тем действительно общим у Сталина с Лениным остается одно: «Цель оправдывает средство». Эта общность есть у всех тоталитарных лидеров — у Ленина, Сталина и у Гитлера. Да, не только Сталина, но и Ленина можно в этом объединить с Гитлером, хотя цели у Ленина и Гитлера абсолютно разные.

Ленин теоретически отрицал идеализм и романтизм, однако первые революционеры, последовавшие за ним, были идеалистами и романтиками. Да, они убивали, сносили храмы и расчищали дорогу к свободе, равенству и братству огнем и мечом. Но они и сами подвергались смертельной опасности, всегда готовы были жертвовать жизнью, а не совестью. Совесть была отдана их идее. Мне рассказали, что когда Римский Папа (кажется, Иоанн Павел II) посмотрел фильм «Коммунист», в котором герой погибает мученической смертью, он сказал: «Вот это истинная вера».

Сталину надо было, чтобы люди служили ему так же верно, как Ленину. А для этого нужно было укреплять в людях веру. И ему это удавалось, люди верили Сталину, как Ленину. Конечно, вера была ложной, но это была вера в борьбу со злом, это была жертвенная вера, дававшая людям смысл жизни. Коммунисты (истинно верующие) считали, что строят Царство Божие на земле. Обходились без слова «Бог», но внутри была Его безымянная ипостась — совесть.

Доверие Сталину было огромным, абсолютным. Поэтому дети арестованных, даже расстрелянных родителей шли на фронт защищать Родину, считая, что родители взяты были по ошибке, скорее всего, без ведома Сталина. Разоблачение Сталина было подобно взрыву атомной бомбы для сознания старых большевиков. Мой отец, исключенный перед смертью Сталина из партии, снятый с работы и обвиненный чуть ли не в краже белья из рабочего общежития, лежавший дома с инфарктом, был в безумном горе, когда умер Сталин. Через месяц я первый раз в жизни увидела отца рыдающим. Это было 4 апреля 1953 года, когда диктор сообщил об отмене «дела врачей» и сказал, что к ним были применены «недозволенные методы следствия». Сорокавосьмилетний больной мужчина метался по кровати и кричал так, что было страшно слушать. У него рухнула вера.

А ведь совсем недавно, когда я, двадцатипятилетняя, с ним спорила, он негодовал: «Из тебя так враг может вырасти!» И говорил мне порой: «Если поверить тебе, то я должен кончать жизнь самоубийством». Он был недалек от этого. Спасла его Ольга Шатуновская, его друг, тоже старый большевик, отсидевшая двадцать лет в тюрьмах и лагерях, а потом, по поручению Хрущева, проводившая реабилитацию миллионов невинных жертв. Мой муж Григорий Померанц написал книгу о ней «Следствие ведет каторжанка».

Так вот, потеря веры была страшней потери жизни. В романе Гроссмана «Жизнь и судьба» есть разговор фашиста Лисса с арестованным старым большевиком Мостовским. Гитлеровец доказывает большевику, что война наших режимов ошибка, что режимы эти тождественны. Большевик в ужасе от этих доказательств. В этом ужасе вся разница. Большевик верит совсем не в то, во что фашист. Может быть, в прямо противоположное. Вот только средства достижения цели у них одинаковы. А если цель оправдывает средства, то средства, в конце концов, и пожрут цель. Как это у нас и случилось.

Цель оправдывала средства у Ленина, Сталина и Гитлера. Старый большевик верил в цель, провозглашенную Лениным, был в ужасе от цели Гитлера и не замечал или старался не замечать сталинского безразличия ко всякой цели, кроме укрепления тоталитарного государства. Этого не хотел замечать и мой отец, хотя все-таки замечал… Всю жизнь над его столом висела фотография Ленина, читающего «Правду», и никогда в нашем доме не было портретов Сталина, вполне чтимого отцом. Это ощущалось дурным тоном, бездарно навязываемой пропагандой (отцу казалось, что сам Сталин должен был страдать от этого!). Когда один раз в жизни гость за нашим столом произнес тост за Сталина 7 ноября, мои родители были глубоко шокированы. Постепенно настоящая вера сменялась пропагандой, зомбирующей людей. Вера идеалистов, считавших себя верными материалистами, мертвела. Люди превращались в зомби или в лицемерных негодяев. Этот процесс и привел к концу социализма в нашей стране.

*** Итак, вера, дающая смысл жизни, помогала огромному большинству людей прожить семьдесят лет при людоедском режиме. И нельзя, просто несправедливо ставить знак равенства между сталинским или даже брежневским режимом и людьми, жившими в то время. Эта страшная ошибка нашего постперестроечного мышления привела к хаосу в сознании, к торжеству пошлости и цинизма.

Да, страна делилась на палачей и жертв. Да, нами правили палачи. Но мы, жившие в страшной несвободе, были внутренне намного свободнее, чем большинство людей свободных стран и нашей страны сегодня. То, что мы видим сегодня у нас, и то, что было все время на Западе, который мы бесконечно идеализировали, - все это очень похоже на ангела Церкви Лаодикийской, ни холодного и ни горячего, а лишь теплокровного. В нем нет подлинного накала веры, а потому Бог и хотел «извергнуть» Его из уст Своих.

Бог, смысл, полнота жизни будет там, где есть истинная жажда, где есть неутолимая жажда веры, там будет и вера.

Я помню, как к нам в те, брежневские, годы приезжала журналистка из Англии и говорила, что хотела бы быть здесь с нами. Здесь она чувствует настоящее биение жизни, а дома — обустроенное существование. Парадокс? Но это правда.

Таким личностям, как Платонов, Гроссман, Пастернак, Ахматова, Даниил Андреев (список можно продолжать бесконечно), — дышалось с большим трудом. Их или душили совсем, или отмеряли воздух по очень скудным меркам. Но властителями наших дум были они, а не те, кто их душил. И четверостишие Ахматовой об этих годах тоже говорит о многом: «Нет! и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл — / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был». Да там был народ, тесно связанный со своей землей, Родиной. Оставалось еще немало тех, кто верил в коммунистическую идею. Но было кроме этого и множество других, простых людей, бесконечно любивших свою землю и русскую культуру, включавшую в себя культуры соседних республик. Вера долго была общей, и это сроднило, сплотило народы.

Патриотизм - что это такое? «Deutschland über alles». Мы лучше всех! Разве это патриотизм? Нет - это национализм, переходящий уже в нацизм. Безумие национального эго. Настоящий патриотизм - это щемящее сверхрациональное чувство своей неотделимости от родной земли, от родной среды. И это чувство столь же священно, как любовь к матери и детям.

***

Иногда чувство Родины бывает источником творчества, и когда оно иссякает, перерождается и само творчество. Так случилось у Набокова. Когда чувство Родины в нем угасло, он стал виртуозным мастером, может быть, тончайшим фокусником, но это все не раскрывало, а закрывало душу, постепенно делая ее почти что ненужной, заменяемой изящной формой. Исчезла боль, и появилось любование вместо любви. Вот процесс такой замены происходит сегодня у нас на глазах.

В фильме Досталя «Штрафбат», который считаю великим фильмом, в армии появляется священник. Это совершенно неправдоподобно, но художественно оправданно. Его спрашивают бойцы, где он научился воевать. «На гражданской». — «А за кого ты там воевал?» — «За белых, конечно, неужели за красных?» Но когда на родную землю идет завоеватель, тут уже цветов не разбирают. Он за Родину, хотя отнюдь не за Сталина. (А Деникин, который просил, чтобы его взяли простым солдатом в Советскую армию?) Хоть шли в бой с криком «За Родину, за Сталина!» (пропаганда была сильна), воевали и умирали все-таки всегда за Родину.

Главного героя фильма Твердохлебова хочется назвать не иначе, как истинным праведником. У этого человека нравственное чувство абсолютное, как может быть абсолютным слух. И нравственное чувство и неотделимое от него мужество. А ведь это то самое, на что равнялись советские дети, советская молодежь — все те, кого так презрительно именуют сейчас «совком».

По тому же «Эху Москвы» (кстати, моему любимому) я услышала в беседе с Павлом Гусевым, главным редактором «МК», те же интонации, что меня огорчили в передаче Евгении Альбац. Он сказал примерно следующее: «Хорошо будет тогда, когда вымрут те, кто помнит советское время и «добрые советские фильмы».

Вероятно, имелось в виду, что те, кто тоскует по добрым советским фильмам, испытывает ностальгию и по всему советскому прошлому. То есть опять — или все плохо, или все хорошо. А ведь картина не была черно-белой. И не все надо было уничтожать до основания. И лучше всегда подумать наперед: а что будет «затем».

Мне, помнящей добрые советские фильмы, очень много лет. Совсем недолго ждать моих похорон. Но я не думаю, что это всерьез решит чьи-то проблемы.

Наряду с лакировочными фильмами, обслуживавшими идеологию, были действительно замечательные, высокохудожественные фильмы. И что очень важно, были они очень целомудренными, хранящими души в чистоте. Как экранизировали классику, особенно Чехова!.. К классике вообще относились бережно. Мы воспитывались на классической русской литературе, и поэтому из нас не так легко было вытравить стремление к действительно высокому.

Нет, далеко не все укладывается в современные стереотипы. Идеология была ложной, вера в коммунизм страну обманула. И все-таки это была вера, на смену ей должна была прийти другая, подлинная вера, а пришли безверье и прагматизм.

***

Жизнь показала нам, что Царство Божие на земле невозможно, пока не будет открыто Царство Божие внутри нас. Ну не сможем мы чувствовать себя счастливыми, пока не научились видеть и слышать мир, подаренный нам, пока не станем спрашивать с самих себя больше, чем со всех других, — в первую очередь с себя, а потом уже с кого бы то ни было вовне. Царство праведных могут построить только праведники. Идеализм? Утопия? Я уверена, что это единственная реальность, при которой можно сохранить жизнь на Земле.

Мы пережили страшные времена, когда разрушались церкви, вера в Бога преследовалась, коммуниста могли исключить из партии за то, что он покрестил ребенка. Аресты священников, надругательство над иконами. И в это самое время Феникс восстает из пепла: появляются люди подлинного религиозного опыта, испытавшие встречу с Высшей Реальностью. Именно в пустоте, где нет никакой опоры на внешнее, даже на самые прекрасные традиции, происходит встреча с живым Богом. Появляются такие поэты, как Даниил Андреев, стихи позднего Пастернака, такие замечательные праведники, как поэт Александр Солодовников, — обращение внутрь, в глубину, и только в нее.

В романе Гроссмана «Жизнь и судьба» есть герой Иконников. Человек, который потерял веру в Бога, увидев Освенцим и раскулачивание русских и украинских крестьян. Жизнь стала бессмысленной. Бога в ней нет. И вдруг он попадает в избу простой русской крестьянки и видит какую-то сверхъестественную доброту, видит человека, для которого всякая боль — своя боль. В том числе боль врага, немецкого солдата — своя. Солдаты эти квартируются в ее избе, чистят автоматы, и один из них случайно ранит себя на ее глазах. И она помогает ему, поит его, это в то время, когда те же немцы повели расстреливать ее мужа, связанного с партизанами. Она, может быть, и не знает вовсе о заповеди любви к врагам. Ее никто этому не учил. Но в ее сердце живет невероятная «дурацкая» (так назвал ее Иконников) доброта. Вот что ошеломило Иконникова. Он понял вдруг, что Бог есть, раз есть такая доброта. Жизнь его снова обрела смысл. Ничего нового он не открыл. Две тысячи лет назад сказано, что Царство Божие внутри нас. Но эти слова были мертвы, пока не родились заново в нем самом.

***

Вот какая вера должна была сменить веру в коммунизм. Вот какие энтузиасты должны были начать работу не по строительству новой идеологии, «русской идеи», а по воскресению подлинной веры, без которой душа умирает.

Много говорилось о русской духовности, потом над ней стали смеяться, наша спиритуальность вылилась в особое пристрастие к спиртному, к размыванию всех форм, хаосу, бедламу. Это так. И все-таки русская духовность есть. Она может быть в том, что народ наш более чем какой-либо другой не может жить без веры. Цветаевский город Гамельн, упорядоченный, сытый и до смерти скучный, — не для нас. Мы будем или в сто раз безобразнее или прекраснее, но так мы не можем. (К. Леонтьев считал, что в России легче встретить святого, чем просто порядочного человека.) И вот это-то надо увидеть тем, кто хочет не стыдиться за свой народ. Надо увидеть боль народа и его растерянность в период безверья. Нам предстоит очень трудная работа, но понимать, что она нужна, необходимо. А для этого прежде всего надо не зачеркивать, не отбрасывать всю нашу историю, а осмыслять и усваивать ее уроки.

Если наш Октябрь проклят, то почему же Майдан — это свет? Ну да, в Октябре боролись против светлого, как нам сейчас кажется, прошлого, а на Майдане — против нашего черного настоящего и не менее черного советского прошлого, с которым надо было поскорей покончить. Но разве же не видно, что средства борьбы в Октябре и на Майдане были весьма и весьма сходными? Значит, опять цель оправдывает средства? Или Майдан был абсолютно мирным? Первый Майдан — «оранжевая» революция, действительно был мирным и привел к власти Ющенко, которого потом тем же мирным путем сместили, заменили… Януковичем. А Ющенко успел объявить национальным героем Бандеру и, кажется, памятник ему поставил.

Конечно, наши официальные СМИ несли очень много лжи. Переворот февральский в Киеве не был фашистским. Вначале это был протест честных людей против ошалевшего коррумпированного воровства. Но протест должен вовремя остановиться и не дать себя использовать чуждым силам.

Один убежденный сторонник Майдана писал, что «Правого сектора» было каких-нибудь двести-триста человек, а Москва раздула это до миллионов. Знаете, мне вспомнился анекдот о том, что одна сваха, расхваливая невесту, сказала, что у нее только один малюсенький недостаток: она чуточку беременна. Так вот, да, раздули, да создали антиукраинскую истерию, но раздули огонек, который все же был. Пусть на президентских выборах рейтинг «Правого сектора» свелся почти к нулю, но все же «оранжисты» или «майдановцы» признавали Бандеру своим героем и не отказались от услуг «Правого сектора» при вооруженном перевороте.

***

Может быть, рывок на Запад в ЕС это и был основной стимул Майдана? Многие мои друзья говорят, что в этом нет ничего худого. Что и России хорошо было бы вступить в ЕС. Тут я не специалист и судить не берусь. У меня есть только интуитивный протест. Но вот что никакие экономические и политические блага не стоили тех жертв, того хаоса и кровопролития, которые за этим последовали, — за это я ручаюсь.

Опять же я знаю, что многие страдающие честные сторонники Майдана во всем последующем кошмаре обвиняют только одного человека — Путина, и Путин становится сказочно всемогущим. Но неужели люди, затевавшие переворот, не могли предвидеть пожара, который потом может разгореться? Неужели на Украине, и Восточной и Западной, все сторонники Майдана? Что, антимайдановские настроения, дошедшие до гражданской войны, нельзя было предвидеть? Да, российские официальные СМИ нападали на киевское правительство. В то же время российские либеральные СМИ столь же яростно нападали на свои официальные. Но вот что я прочла в «Новой газете» от 4 июня с.г. и всей душой разделяю чувства автора: «Когда находишься в Донецке, понимаешь, что информационная война, которая ведется украинскими и российскими СМИ, абсолютно стерла границу реальности и понимания с обеих сторон, что на самом деле происходит сейчас на востоке Украины. Реальными остаются только жертвы этой войны».

***

У Григория Померанца есть книга под названием «Страстная односторонность и бесстрастие духа». Страстная односторонность почти всегда говорит правду, но не всю правду. Чтобы сказать всю правду, надо подняться до уровня Волошина, укрывавшего у себя в доме в Гражданскую войну всех гонимых; защищавшего красных от белых и белых от красных и хорошо понимавшего, что справедливость — кровавая добродетель.

То, что «дьявол начинается с пены на губах ангела», это фраза Померанца стала уже пословицей. Борьба за справедливость довела до одесской Хатыни и до грузовиков с гробами, отправляемых из Донецка в Россию. В украинских СМИ, пишет та же «Новая», погибших назвали наемниками и террористами. Не думаю, что все погибшие были таковыми. Нет, не думаю. Среди погибших был и друг нашей семьи, известный переводчик Андрей Миронов.

Померанц говорил, что патриотизм это гордость и стыд за свою Родину, два сильных чувства, неотделимые друга от друга. Стыда за свою Родину мы испытали предостаточно. Умирали от стыда в 1968-м, когда наши танки вошли в Чехословакию. Муж мой, прошедший всю войну, испытывал великую гордость от победы, слишком дорого нам доставшейся, но гордость эту залил жгучий стыд за поведение наших солдат в побежденном Берлине. Стыд и великая боль. Вот боли за свою страну и свой народ в наших либеральных СМИ мне сильно не хватает. Есть стремление отделиться, противопоставить себя не только правительству России, но и стране. И это моя боль. Что же касается стыда, то его не оберешься.

Мне невыносимо стыдно, когда по каналу «Культура» показывают торжественное открытие памятника Сергею Михалкову — эталону пошлости и лакейства. И мне не просто стыдно, но и невероятно больно за то, что «болотное дело» становится вечным. И за то, что Россия посылает в Восточную Украину своих националистов, своих прохановцев и дугинцев, мне тоже очень стыдно и очень больно. А фанатичный национализм наш — это реакция на другую односторонность — засилье в наших умах прагматизма и безверия. И вряд ли мятеж на востоке Украины дела одной России. Там антимайдановские чувства были болезненными и органичными. Донецкие и славянские повстанцы чувствовали себя одной страной с Россией, они не хотели присоединяться к Западу, роль которого во всем этом кризисе кажется мне во многом провокационной. Я очень не хочу нашей изоляции, очень не хочу противопоставления России и Запада. Но думать о Западе как о совершенно правой и чистой стороне, к сожалению, не могу.

Влезать в политику я не хочу. Мой разговор о Крыме может быть чисто эмоциональным. Я смотрела документальный фильм «Оборона Севастополя». Трудно описать волнение, которое я испытывала, и преклонение перед героями этой общей нашей Родины. И говорить после этого о русской агрессии в Крыму, сравнивая ее с гитлеровской, по-моему, просто грешно.

Вместе с тем, когда узнаешь, что в Крым не пускают Джемилева, думать об этом невероятно трудно и за это очень стыдно.

Я хочу закончить мои клочковатые размышления об опасности одностороннего взгляда словами Григория Померанца. Он говорил: «Когда началась война в Чечне, я долго молчал. Мне хотелось понять всех — и чеченцев, и русское население Чечни, и молчаливое большинство русского народа, скованного страхом за распад державы. Я стал писать, когда все участники конфликта заговорили во мне на равных правах, когда сложился внутренний диалог принципов. Я не верил в правду одного принципа. Я верил в правду диалога, кружения вокруг пустого центра, пустого места, для применения принципов, потерявших жесткость, ставших текучими».

Зинаида МИРКИНА