Мнительность — ужасно неудобная в быту привычка. Но она делает нашу жизнь интереснее и насыщеннее, считает Елена РОДИНА

В детстве мне не разрешалось гладить котов. Мама-медик считала, что на котах, как и на собаках, кроликах, хомяках и прочей мохнатой домашней живности, водятся блохи и гладить зверей вредно. Как говорит мой американский муж — «не полезно». Я же проводила каждое лето в деревне у бабушки, и коты там были, как назло, очень заманчивого вида: толстые и мягкие. Бабушкин кот Монька часто валялся на стуле в гостиной, вытянув лапы и подставив миру пушистый живот. Как-то раз я набралась храбрости и спросила бабушку, можно ли мне погладить кота — с условием, что я вымою руки с мылом и таким образом уберегусь от блох. Бабушка дала добро, и я, загипнотизированная, гладила недоумевающего Моньку полчаса без остановки. Мои ощущения представляли собой смесь дикого восторга с неизбежным страхом перед смертельными болезнями, грозящими тем, кто нарушает правила и гладит подозрительных деревенских зверей.

Мнительность прекрасна тем, что проявляет себя во всех жизненных сферах. Это такой законспирированный страх смерти: у каждого он хоть немного, да есть. Можно быть мнительным и бояться заболеть страшной болезнью, а можно переживать из-за того, что на тебя кто-то не так посмотрел или, наоборот, не посмотрел. Как гидра с сотнями голов: стоит отрубить одну, как другая цапает тебя за палец.

В нашей семье мнительность носила медицинский характер: мы боролись с микробами, некипяченой водой и грязными дверными ручками в общественных местах, за которые нужно было браться, вытянув конец рукава и ни в коем случае не руками. На фоне грязнуль-одноклассников, беспечно тянувших в рот стерки и смело кусающих упавшие на пол булочки, я чувствовала себя довольно одиноко, пока не познакомилась с девочкой, чья мама была хирургом. Они с братом мыли овощи и фрукты с мылом. Это стало началом большой дружбы.

Когда мне исполнилось 19 лет, я поехала на лето в Америку работать на базе отдыха. Мама, опасаясь заграничных микробов, положила в мой чемодан маленькую бутылочку чистого спирта — чтобы я не забыла продезинфицировать поверхности в комнате общежития.

На базе отдыха было очень много студентов, и одна вечеринка сменяла другую. Очень скоро для маминого спирта было найдено гораздо более веселое применение, чем дезинфекция поверхностей: мы с друзьями успешно продезинфицировали им свои внутренности, предварительно разбавив спирт дешевым апельсиновым соком из пакета. Бактерии мне уже были не страшны. Какие там бактерии, если появился новый источник переживаний — разбитое сердце.

На той же базе отдыха я стала встречаться с парнем. Я вела себя легкомысленно (особенно после выпитого спирта), а он старался анализировать каждое мое слово. Он казался ужасно влюбленным и — страшно мнительным. Когда я просила его сфотографировать меня на фоне морских котиков, он спрашивал, почему я не хочу фотографироваться с ним — я что, думаю, что он недостаточно хорош? Хуже этих плоскорылых котиков? Когда я смотрелась в зеркальце машины, чтобы поправить вечно торчащие в разные стороны волосы и убедиться, что помада не размазалась по зубам, он утверждал, что я слишком часто собою любуюсь — не думаю я случайно его бросить? Стоило мне поговорить с кем-нибудь мужского пола, как мой дружок спрашивал: ну и как поживает твой новый бой­френд? Да-да, тот самый, с развитыми мышцами спины. Как человеку, неискушенному в отношениях, мне это даже льстило. Правда, все поменялось за несколько месяцев до моего отъезда: я вдруг поняла, что сама в него влюбилась и не хочу никуда уезжать. Друг же, очевидно, смирился с моим отъездом и стал вести себя все более рассеянно и легкомысленно, следуя логике: что тратить нервы, раз все равно скоро уедет.

Я же, заглядывая ему в глаза, гадала: что он обо мне думает? любит ли еще меня? и почему он так долго говорит об этой дылде в красных колготках, она что, ему нравится больше, чем я? В какой-то момент мы отправились вместе на выставку картин модной нью-йоркской художницы Эми Силман, и друг мой затерялся в компании своих приятелей-художников в бархатных пиджаках. Я осталась позади, забытая всеми и совершенно несчастная. Хорошо помню, как сидела на скамейке возле музея и представляла все самое страшное: он меня больше не любит, жизнь потеряла всякий смысл. Мой мозг рисовал кошмары расставания, и я была готова разрыдаться прямо там, в музее. Слишком много драматической литературы было прочитано: я представляла себя героиней-стюардессой из «Волхва» Фаулза, оказавшейся недостаточно интеллектуальной для своего возлюбленного, сопоставляла себя с бесчисленными брошенными женщинами из романов Мердок. В итоге мои фантазии не подтвердились, хотя мы все равно расстались — позднее и по гораздо более прозаическим причинам: я уехала доучиваться в Россию, ему нужно было делать карьеру в Нью-Йорке. Но мгновения воображаемого несчастья на музейной скамейке остались в моей памяти навечно.

Годы спустя, когда я устроила свою жизнь вдали от родителей и маминых забот о бактериях и блохах, вместе со способностью варить настоящий борщ и смешивать пунш я приобрела собственную мнительность бытового масштаба. Будучи рассеянной, я начала фантазировать о том, что случайно оставила ключ в двери или забыла выключить утюг.

Однажды мы с другом поехали кататься на велосипедах в лес довольно далеко от нашего дома. Стоило нам очутиться в самой удаленной от дома точке, как я вспомнила, что заваривала чай, но вот никак не могла сообразить, выключила я чайник или нет. «Ты случайно не помнишь, — как можно более беспечным тоном спросила я друга, — выключила ли я чайник?» Друг посмотрел в ответ с суровой подозрительностью: «Я помню, как ты бегала по всему дому с чашкой чая. Но не видел, чтобы ты что-то выключала». Мы повернули обратно. Никогда в жизни я не ехала с такой скоростью и энергией. Обес­покоенные кролики, белки и пешеходы разлетались от нас во все стороны. В моей голове роились образы нашего съемного домика, съедаемого пламенем, пожарных машин, льющих обильную пену на наши жизненные сбережения и на мой новенький макбук. Как назло, за пару дней до этого наш чересчур чувствительный индикатор дыма в очередной раз запищал, когда мы жарили яичницу, и друг сбил назойливый гаджет с потолка тапком. Так что, скорее всего, макбук сгорит, прежде чем пожарники смогут залить его пеной. Я представляла, как буду всю жизнь выплачивать необъятный долг за сожженное имущество и мне придется работать официанткой в «Макдоналдсе», а ночью подрабатывать уборщицей в местной школе. Мой друг меня бросит и каждое Рождество будет посылать открытки с изображением горящих елок. Разумеется, чайник оказался выключенным. Но после этого мой друг невзлюбил чай и всегда старался приглядывать за мной, когда я оказывалась в районе плиты. Очевидно, чтобы приглядывать более эффективно, он даже предложил пожениться. Он очень организованный и сводит мои страхи к минимуму, проверяя перед уходом, все ли мы выключили и не торчит ли ключ из замка. На мою мнительность он смотрит сквозь пальцы и считает, что это проявление творческой натуры. Алкоголь, правда, я все еще предпочитаю принимать внутрь, только вот маму уже не проведешь, и спирт она мне больше не присылает. Приходится обходиться вином.

До сих пор, после того как я поглажу кошку или собаку, я старательно мою руки. Кто знает, вдруг у нее блохи.

Фото: Gregor Hohenberg