В крысиных бегах под громким названием «жизнь», где самый жирный кусок достается самому быстрому, самому ловкому, самому наглому. Кто, немедленно сожрав его, этот шматок вожделенного шпика под названием «успех», «деньги», «слава», чтобы другие его не сцапали, не ухватили быстрее него, вновь и вновь с еще большим ускорением устремляется за еще более жирным куском, а потом за еще более жирным, потом еще… а потом еще… а потом…

А потом в одно прекрасное утро он просыпается и понимает, что он ненавидит сало, и что он не крыса, а какой-нибудь хомячок-переросток. Или морская свинка. Подопытная морская свинка, потому что вся его жизнь – это череда опытов и экспериментов, которые ставили на нем неизвестные высокие боги, решающие все за него: перестройки, кризисы, дефолты, инфляции, девальвации, социализм, коммунизм, капитализм…

В метеоритном дожде мимо мелькающих дней, похожих один на другой, как братья-близнецы, в самом эпицентре этой замечательной жизни, которую давно перестал отслеживать и чувствовать (разве что только тогда внезапно обрушивается лавиной ужаса и предмогильного холода тридцать какой-то там день рождения – а еще вчера было шестнадцать!!) к тебе неожиданно приезжает какая-то маленькая старушка и называет себя твоей мамой (мама – она ведь всегда была такая молодая и красивая, и кормила тебя манной кашей с комочками). Между работой и ужином, работой и телевизором, работой и сном, работой и работой, работой, работой и работой... однажды утром ты просыпаешься и молнией в плохо выспавшийся мозг понимаешь: сегодня бежать на работу к положенным девяти часам тебе не надо.

…Понимаешь своим уставшим мозгом, но не своим уставшим телом, которое по годами выработанной и отработанной до четко отлаженного механизма электрической схеме устало прожектирует в привычное вертикальное положение и отправляется на кухню: брить, мыть, варить, пить, глотать.

Мозг отдает телу другую команду: лежать и дремать часов этак до девяти. Но тело не может понять, почему в мозгу произошел такой возмутительный сдвиг по фазе и, поигрывая плохо отдохнувшими за ночь мышцами, так и норовит вскочить, выпрыгнуть, скакнуть и в привычной позе голодного тираннозавра забегать по своей территории, хватая и заглатывая, натягивая и вытягивая, кидаясь и бросаясь, чтобы точно уложиться до семи тридцати, а после выскочить из дома, и вперед – на автобус, метро, электричку…

Постепенно до тела доходит плохо понятный сигнал, что сегодня ему так рано, как обычно, на работу не нужно. Но совладать с укоренившейся до мизинцев ног привычкой вставать в одно и то же время оно до конца не в состоянии. И поэтому мозгу и телу приходится мириться с праздным беспокойным лежанием под одеялом максимум часов до восьми. После чего все тело начинает зудеть, гудеть и нагреваться, обещая заболеть, перегореть, взорваться. Во избежание нежелательных последствий приходится встать, выйти на кухню, заварить кофе, остудить все микросхемы…

Между делом к беспокойному телу и в противовес мозгу присоединяется неизвестно откуда взявшееся и до этого мирно дремавшее чувство долга. Невзирая на все резонные уговоры и посылы идти спать дальше, оно еще больше просыпается и начинает так елозить своими противными колючками во всем теле, что терпеть мочи больше нет.

Я накидываю куртку, пробегаю щеткой по запылившимся туфлям и ровно на час позже положенного вылетаю за дверь, прямиком в майский переполох и кутерьму. А на улице – мать честная! – жизнь во всей ее силе: дрозды парочками выводят свои гимны солнцу, пчелы-труженицы хороводами танцуют вокруг яблонь и вишень, соседский кот Тимофей сидит зажмурившись на крылечке и вот-вот отдаст богу душу, паскудник, – так ему хорошо! Красотища какая!

…Ах, как же здорово выйти на улицу в погожий майский денек, прямо посреди занятых будней! Ты словно попадаешь в другое измерение, о котором не подозревал. Вот чистое до одури небо. А вон яркое до слепоты солнце. А вокруг забытая свобода. Вокруг свобода и ты в ее середине. И тебе никуда не надо бежать. Все на работе, а ты нет. Все борются за выживание в джунглях человеческих сердец. А тебе торопится некуда. Ты свободен. Сам себе хозяин. Ты – как ни странно, человек, и идешь по улице, и не только на работу…

Ах, это запретное чувство! Оно не совсем похоже на то чувство свободы, когда ты в законном, выданном тебе широким жестом щедрой начальственной пятерни отпуске, и совсем не похоже на то, когда у тебя случайный внеочередной выходной, в который ты вкалываешь еще поболе того, что на работе. Нет, оно совсем другое. Лучше. Ярче. Терпче на вкус. Оно – как Евино яблоко, сладко-кислой струйкой запретного плода промеж дрожащих пальцев, да в щедрую весеннюю землю…

Ощущение тихого интимного праздника. Тихого, потому что он не для всех. Он – только для тебя. Нет толп, огромного числа людей, торопящихся вкусить все радости жизни вперед тебя. Тихий, теплый озноб от того, что девяносто процентов твоих соплеменников не пытаются вырвать, выдрать и порезать на кусочки у тебя это желтое солнце, выпить это синее небо, растащить эту весеннюю кутерьму…

Навстречу, по бетонном тротуару вдоль весны, тебе попадается одинокий прохожий, настолько одинокий, словно на узкой тропе соснового пролеска, куда иногда ты ходишь. Взгляд его совсем не напряжен, смущенно не опущен, наигранно не отстранен. Он смотрит тебе в глаза, ты смотришь ему. И видишь, что они такого же цвета, что и небо, только чуть смурнее. Взгляд его не ожесточен. В этот будний час в нем нет борьбы. А даже что-то вроде нежности и всечеловеческого понимания, так давно забытого…

Однако все в этом мире проходит, а хорошее проходит, едва наступив, словно боится задержаться и завязнуть в этом мире. Мне пора быть на работе. А там, мамочки… шум, гам… кого-то уволили… кого-то взяли… заходил директор, и поэтому все взъерошены…

Моя идиллия желтого солнца и синего неба рассыпается в мгновение ока. Злость чувствуется на контрасте особенно ярко. Поначалу я задыхаюсь… но потом – глоток-другой этого живительного яду, этой белладонны… и я оживаю… прихожу в себя… и вот недавний, мимолетный я уже забыт, а я знакомый, «всегдашний» восстал.

Схема заработала… здрасьте, это я.