Выходит в свет «Лавка дурных снов» — десятый сборник рассказов американского писателя Стивена Кинга. С любезного разрешения издательства АСТ «Газета.Ru» публикует рассказ «Загробная жизнь» и комментарий автора к нему.

Загробная жизнь

Полагаю, c возрастом большинство людей начинают все чаще задумываться о том, что их ждет по ту сторону, а поскольку мне уже давно за шестьдесят, я тоже об этом думаю. Эта тема затрагивалась в некоторых моих рассказах и как минимум одном романе («Возрождение»). Я не могу сказать рассматривалась, поскольку рассмотрение предполагает, что будут сделаны некие выводы, а ничьим заключениям в данном вопросе мы доверять не можем. Еще никто не посылал из царства смерти видеоролик с мобильного телефона. Понятно, что есть вера (и море книг о том, что «небеса существуют»), но она не нуждается в доказательствах по определению.

По сути, все сводится к двум возможным вариантам. Либо там ЧТО-ТО ЕСТЬ, либо там НИЧЕГО НЕТ. При втором варианте вопрос снимается сам собой, и обсуждать тут нечего. А при первом открывается поистине безграничный простор для фантазии, и хит-парад загробной жизни возглавляют небеса, преисподняя, чистилище и реинкарнация. А может, вы получите то, во что всегда верили. Не исключено, что мозг оснащен некоей встроенной программой, которая запускается, когда все остальное выключается, и мы готовы сесть на этот последний поезд. Для меня рассказы переживших клиническую смерть являются тому подтверждением.

Мне бы хотелось — как мне кажется — иметь возможность прожить жизнь еще раз, будто в фильме с эффектом присутствия, чтобы снова испытать радость от хороших событий вроде женитьбы и нашего решения завести третьего ребенка. Конечно, мне пришлось бы пройти и через неприятные моменты (а их у меня тоже хватало), но разве они стоят того, чтобы отказаться еще раз испытать восторг, охвативший меня при первом настоящем поцелуе, или упустить возможность не нервничать и действительно насладиться свадебной церемонией, которая прошла как в тумане?

Эта история — не о таком повторении, вернее, не совсем о нем, но размышления на эту тему подтолкнули меня к написанию рассказа о загробной жизни одного человека. Жанр фэнтези позволяет говорить о вещах, невозможных в литературе, описывающей реальную жизнь, что делает этот жанр не просто нужным, а жизненно необходимым.

***

23 сентября 2012 года Уильям Эндрюс, инвестиционный банкир из «Голдман Сакс», умирает во второй половине дня. Эта кончина не является неожиданной — жена и взрослые дети находятся у его постели. В тот вечер, оставшись наконец в одиночестве после нескончаемого потока соболезнующих родственников и знакомых, Линн Эндрюс звонит своей старинной подруге, продолжающей жить в Милуоки. Ее зовут Салли Фриман, это она познакомила их с Биллом, и кто, если не Салли, заслуживает узнать о последней минуте их тридцатилетнего брака?

— Почти всю неделю из-за лекарств он находился в забытьи, но в конце пришел в сознание. Он открыл глаза и увидел меня. И улыбнулся. Я взяла его за руку, и он слегка ее сжал. Я наклонилась и поцеловала его в щеку. А когда выпрямилась, он уже отошел. — Она ждала возможности поделиться этим несколько часов, и теперь, когда все рассказала, расплакалась.

Предположение, что улыбка предназначалась именно ей, было вполне естественным, но она ошибалась. Билл смотрит на жену и трех взрослых детей — они кажутся ему ужасно высокими, обладающими нечеловечески хорошим здоровьем существами, что населяют мир, который он сейчас покидает, — и чувствует, как уходит боль, не перестававшая мучить его последние полтора года. Выливается, будто помои из ведра. И он улыбается.

С уходом боли в теле мало что осталось. Билл чувствует себя легким как пушинка. Жена берет его за руку, тянется к нему из своего заоблачного здорового мира. Оставшиеся силы он расходует на то, чтобы сжать ее пальцы. Она наклоняется. И собирается его поцеловать.

Но прежде чем она успевает коснуться губами его щеки, у него перед глазами возникает дыра. Она не черная, а белая. Дыра расширяется и поглощает тот единственный мир, который он знал с 1956 года, с появления на свет в маленькой больнице округа Хемингфорд, штат Небраска. В последний год Билл много читал о переходе от жизни к смерти (он делал это на своем компьютере и всегда тщательно удалял историю посещений сайтов, чтобы не расстраивать Линн, стойко излучавшую неувядаемый оптимизм). Хотя большинство прочитанного показалось ему полной чушью, но так называемый феномен «белого света» представлялся вполне правдоподобным. С одной стороны, о нем сообщалось во всех культурах. С другой — возможность такого явления допускалась наукой. Согласно одной теории, белый свет мог являться результатом внезапного прекращения подачи крови к мозгу. Более изящная теория утверждала, что мозг выполняет последнее глобальное сканирование, пытаясь извлечь из памяти опыт, сопоставимый с умиранием.

А может, это не что иное, как прощальный фейерверк.

Как бы то ни было, Билл Эндрюс сейчас наблюдает как раз такое явление. Белый свет поглощает родных и просторную комнату, из которой служащие морга вскоре увезут его бездыханное тело, накрытое простыней. В своих изысканиях он узнал про аббревиатуру ПВ, означавшую «предсмертные видения». Во многих случаях околосмертных переживаний белый свет превращается в тоннель, в конце которого умирающего ждут уже усопшие родственники или друзья, а может, ангелы, или Иисус, или еще какое-нибудь благодетельное божество.

Билл не рассчитывает на торжественный прием. Он ждет, что прощальный фейерверк растворится в темноте, но этого не происходит. Когда яркий свет тускнеет, он не оказывается ни в раю, ни в преисподней. Он в прихожей. Наверное, ее вполне можно было бы принять за чистилище, окажись она бесконечной; стены окрашены в казенный зеленый цвет, а пол покрыт старой истертой плиткой. Прихожая упирается в дверь с табличкой «АЙЗЕК ХАРРИС, УПРАВЛЯЮЩИЙ», и до этой двери всего двадцать футов.

Какое-то время Билл стоит и оглядывает себя. На нем пижама, в которой он умер (по крайней мере, он полагает, что умер), и он босиком, но никаких последствий рака, который сначала попробовал его тело на вкус, а потом оставил только кожу да кости, нет и в помине. Он видит, что снова весит порядка ста двадцати фунтов — его оптимальная форма (понятно, что с небольшим животиком), — как до болезни. Он ощупывает свои ягодицы и поясницу. Никаких пролежней. Замечательно. Он делает глубокий вдох и выдыхает без кашля. Просто отлично!

Билл идет по прихожей. Слева висит огнетушитель с необычной надписью: «Лучше поздно, чем никогда!» Справа — доска объявлений. К ней приколоты старые фотографии с неровными краями. Над ними крупными буквами выведено от руки: «КОРПОРАТИВНЫЙ ПРАЗДНИК 1956 ГОДА! ОТЛИЧНО ОТДОХНУЛИ!».

Билл разглядывает фотографии, на которых изображены начальники, секретарши, рядовые сотрудники и стайка веселящихся детей. Какие-то парни следят за барбекю (на одном из них красуется непременный поварской колпак), молодежь обоих полов играет в «подковки» и волейбол, купается в озере. На мужчинах — плавки, которые спустя полвека выглядят почти неприлично короткими и тесными, но почти все мужчины подтянуты, и лишь у нескольких есть животик. В пятидесятых было модно держать себя в форме, думает Билл. На девушках — старомодные цельные купальники с бретельками а-ля Эстер Уильямс, в которых женщины выглядят так, будто вместо ягодиц у них между спиной и бедрами есть просто выпуклость. Отдыхающие едят хот-доги. Пьют пиво. Похоже, все и правда веселятся по полной.

На одной фотографии отец Ричи Блэнкмора вручает Эннмари Уинклер поджаренное маршмеллоу. Но это просто невозможно, потому что отец Ричи работал водителем грузовика и в жизни не посещал корпоративных праздников. Эннмари была девушкой Билла в колледже. На другом снимке он видит Бобби Тисдейла — они учились в одной группе в колледже в начале семидесятых. Бобби, который любил называть себя «Умником Тизом», умер от сердечного приступа, не дожив до сорока. Скорее всего, к 1956 году он уже родился на свет, но ходил в детский сад или учился в первом классе — и никак не мог пить пиво на берегу какого-то там озера. На фото Умнику на вид лет двадцать, то есть столько же, сколько было в колледже, когда он учился с Биллом. На третьей фотографии мама Эдди Скарпони играет в волейбол. Эдди стал лучшим другом Билла, когда его семья переехала из Небраски в Парамус, штат Нью-Джерси, а Джина Скарпони — однажды он увидел, как она загорает во внутреннем дворике своего дома в одних белых просвечивающих трусиках — стала одной из любимых фантазий Билла на этапе осваивания мастурбации.

Парень в поварском колпаке — Рональд Рейган.

Билл пристально вглядывается в черно-белую фотографию, почти касаясь ее носом, — и последние сомнения исчезают. Сороковой президент Соединенных Штатов переворачивает гамбургеры на корпоративном пикнике.

Что же это за фирма?
И куда он попал?

Эйфория, охватившая его, когда он понял, что снова здоров и не чувствует боли, постепенно улетучивается. И уступает место растущему чувству тревоги. То, что на фотографиях есть знакомые лица, сбивает с толку, а то, что большинства присутствующих он не знает, лишь усиливает смятение. Он оборачивается и видит ступеньки, ведущие к еще одной двери. На ней большими красными буквами выведено слово «ЗАПЕРТО». Значит, остается только кабинет мистера Харриса. Он шагает к нему и, чуть помедлив, стучит.

— Открыто.

Билл входит. Возле стола, заваленного бумагами, стоит мужчина в мешковатых брюках на подтяжках. Прилизанные каштановые волосы расчесаны на прямой пробор. На носу — очки без оправы. Стены увешаны транспортными накладными и старыми вырезками со смазливыми красотками — Билл невольно вспоминает об автотранспортной компании, в которой трудился отец Ричи Блэнкмора. Билл заходил туда пару раз с Ричи, и диспетчерская там выглядела точно так же.

Судя по календарю на стене, сейчас март 1911 года — ничуть не лучше 1956-го. По обе стороны от входа есть по одной двери. Окон нет, но с потолка свисает стеклянная трубка, под которой стоит бельевая корзина. Корзина заполнена желтыми листками, похожими на счета. А может, это памятки. Перед письменным столом — стул, на котором возвышается стопка папок.

— Билл Андерсон, если не ошибаюсь? — Мужчина проходит за стол и садится. Руки он не протягивает.
— Эндрюс.
— Ну да. А я — Харрис. Вот мы и встретились снова, Эндрюс.

Учитывая исследования Билла на предмет смерти, в этих словах кроется смысл. Он чувствует облегчение. Если, конечно, его не ждет превращение в навозного жука.

— Так это реинкарнация? В этом все дело? Айзек Харрис вздыхает.
— Вы все время задаете этот вопрос, и я все время отвечаю: не совсем.
— Но я умер?
— Вы чувствуете себя мертвым?
— Нет, но я видел белый свет.
— Ах да, знаменитый белый свет. Вы были там, а теперь вы здесь. Одну минутку.
Харрис копается в бумагах на столе, не находит нужной и начинает искать в ящиках. Вытаскивает несколько папок и выбирает одну. Открывает, просматривает пару страниц и кивает.

— Просто освежаю память. Инвестиционный банкир, верно?
— Да.
— Жена и трое детей? Два сына и дочь?
— Все верно.
— Прошу прощения. У меня пара сотен странников, и всех трудно упомнить. Я уже давно собираюсь навести порядок в папках, но этим должна заниматься секретарша, а раз они мне ее не предоставили…
— Кто они?
— Понятия не имею. Вся связь осуществляется через пневмопочту. — Он стучит по трубке. Она покачивается, снова замирает. — Работает на сжатом воздухе. Последнее слово техники.

Билл берет папки со стула для посетителей и вопросительно смотрит на хозяина кабинета.

— Положите на пол, — говорит Харрис. — Пока сойдет. На днях обязательно наведу порядок. Если, конечно, дни существуют. Наверное, должны существовать — и ночи тоже, — но кто знает, как оно на самом деле? Сами видите, окон тут нет. Часов тоже.

Билл садится.

— Но если это не реинкарнация, то зачем называть меня странником?

Харрис откидывается на спинку стула и закладывает руки за голову. Смотрит на пневмопочту, которая некогда наверняка являлась последним словом техники. Скажем, в 1911 году, хотя Билл допускает, что она могла использоваться и в 1956-м.

Харрис качает головой и недовольно хмыкает.

— Если бы вы только знали, какими все вы становитесь назойливыми. Судя по папке, это наша пятнадцатая встреча.
— Но я в жизни здесь не был, — возражает Билл. И, подумав, добавляет: — Правда, это не моя жизнь, верно? Это моя загробная жизнь.
— Вообще-то эта жизнь моя. Это вы здесь странник. Вы и другие придурки, которые ходят туда-сюда. Вы выберете одну из дверей и уйдете. А я останусь. Здесь нет туалета, потому что мне больше не нужно справлять нужду. Нет спальни, потому что больше не нужно спать. Я занимаюсь только тем, что сижу и принимаю всяких приходящих болванов. Вы появляетесь, задаете одни и те же вопросы, а я даю одни и те же ответы. Вот такая у меня загробная жизнь. Нравится?

Билл, который в ходе своих изысканий неплохо поднаторел в богословских постулатах, решает, что мысль, посетившая его в прихожей, была верной.

— Вы говорите о чистилище.
— Именно. Вопрос только в том, сколько я здесь еще пробуду. Должен признаться, что, если меня не переведут, я наверняка съеду с катушек, хотя сомневаюсь, что такое в принципе возможно, раз мне не нужны ни сортир, ни кровать. Я знаю, что мое имя вам ни о чем не говорит, но мы уже это обсуждали раньше — не каждый раз, но неоднократно. — Он машет рукой с такой силой, что приколотые к стене листки трепещут. — Это и есть — или был, уж не знаю, как правильно — мой офис при жизни.
— В тысяча девятьсот одиннадцатом?
— В нем самом. Я бы спросил вас, Билл, известно ли вам, что такое «платье-рубашка», но поскольку я знаю, что не известно, скажу: это женская блузка на пуговицах, напоминающая рубашку. На рубеже веков мы с моим партнером Максом Блэнком владели фирмой по пошиву таких блузок. Бизнес прибыльный, но вот работницы — настоящий геморрой. Так и норовили сбежать покурить, а главное — воровали продукцию, которую выносили в сумках или под юбками. Поэтому мы запирали все двери, чтобы они не могли выйти на улицу, пока смена не кончится, а на выходе обыскивали их. Короче говоря, однажды там случился пожар. Мы с Максом спаслись, добравшись по крыше до пожарной лестницы. А многим женщинам не повезло. Хотя, если разобраться, они сами во всем виноваты. Курить было категорически запрещено, а большинство все равно курили, и пожар начался от непотушенной сигареты. Так сказал начальник пожарной охраны. Нас с Максом судили за непредумышленное убийство, но, хвала Господу, оправдали.

Билл вспоминает висящий в прихожей огнетушитель с надписью «Лучше поздно, чем никогда» и думает: «На повторном слушании дела, мистер Харрис, вас признали виновным, иначе вы бы тут не сидели».

— И сколько погибло женщин?
— Сто сорок шесть, — говорит Харрис, — и мне жалко всех до единой, мистер Андерсон.

Билл не поправляет его. Всего двадцать минут назад он умирал в собственной постели, а сейчас потрясен историей, о которой раньше никогда не слышал. По крайней мере, так ему кажется.

— Вскоре после того как мы с Максом спрыгнули с пожарной лестницы, женщины буквально ее облепили. И чертова лестница не выдержала тяжести. Она оторвалась и упала, увлекая за собой с высоты в сотню футов на булыжник пару дюжин женщин. Они все погибли. Еще сорок выпрыгнули из окон девятого и десятого этажей. Некоторые горели. Все они тоже умерли. Пожарные натянули внизу спасательную сетку, но они ее прорывали и разбивались о землю, будто банки с кровью. Жуткое зрелище, мистер Андерсон, действительно жуткое. Кое-кто прыгал в шахты лифтов, но большинство… просто… сгорели заживо.

— Как одиннадцатое сентября, только жертв поменьше.
— Вы всегда это говорите.
— И теперь вы сидите тут.
— Верно. Иногда я задаюсь вопросом, сколько еще мужчин так же сидят в кабинетах. И женщин. Я уверен, что женщины тоже есть. Я всегда придерживался передовых взглядов и не вижу причин, почему женщины не могут занимать, причем работая весьма успешно, низшие руководящие должности. Мы все отвечаем на одни и те же вопросы и занимаемся одними и теми же странниками. Вы можете подумать, что нагрузка становится чуть меньше всякий раз, когда кто-то решает выбрать дверь справа, а не эту, — он показывает на дверь слева, — но нет. Нет! По трубопроводу прилетает новый контейнер — вжик! — и у меня появляется новый придурок взамен старого. А то и два. — Он наклоняется вперед и произносит с чувством: — Это дерьмо, а не работа, мистер Андерсон.
— Моя фамилия Эндрюс, — поправляет Билл. — И послушайте, мне жаль, что вы так это воспринимаете, но бога ради, вы же должны хоть как-то отвечать за свои поступки! Сто сорок шесть женщин! И двери-то заперли вы!

Харрис бьет кулаком по столу.

— Да они нас обирали дочиста! — Он берет папку и трясет ею. — И от кого я это слышу?! Ха! Чья бы корова мычала! «Голдман Сакс»! Мошенничество с ценными бумагами! Прибыли миллиарды, а налоги — с миллионов! Жалкие гроши! А пузырь на рынке недвижимости — это как? Доверие скольких клиентов вы обманули? Сколько людей потеряли все свои сбережения из-за вашей жадности и близорукости?

Билл знает, о чем говорит Харрис, но все эти махинации (ну… большая их часть) проворачивались на куда более высоких уровнях. Он был сам поражен не меньше других, когда все вдруг пошло вразнос. Ему кажется, что главным доказательством его невиновности является статус странника, а вот Харриса обрекли на сидение в этом кабинете. Биллу ужасно хочется сказать, что пустить человека по миру и сжечь его заживо — это две большие разницы, но зачем сыпать соль на рану?

— Давайте оставим эту тему, — говорит он. — Если вам есть что сообщить мне по существу, пожалуйста, приступайте. Введите меня в курс дела, и я вас больше не потревожу.
— Это не я тогда курил, — произносит Харрис тихо и угрюмо. — И не я бросил спичку.
— Мистер Харрис! — Билл чувствует, как стены начинают давить на него. Если бы мне пришлось тут сидеть, я бы точно застрелился, думает он. Правда, если верить Харрису, такого желания у него бы не возникло, как не возникает желания справить нужду.
— Ладно, оставим. — Харрис фыркает, но уже без злости. — А суть дела вот в чем. Если вы выйдете в левую дверь, то проживете свою жизнь еще раз. От А до Я. От старта до финиша. Выйдете в правую — и исчезнете навсегда. Пуф! Погаснете, как спичка на ветру.

Сначала Билл молчит. Он теряет дар речи и не верит своим ушам. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он вспоминает своего брата Майка и несчастный случай, произошедший с ним в восемь лет. Потом почему-то его мысли перескакивают на дурацкую кражу в магазине, которую он совершил, когда ему было семнадцать. Обыкновенная шалость, но не вмешайся тогда отец и не поговори с нужными людьми, на планах учебы в колледже можно было бы ставить крест. А то происшествие с Эннмари в студенческом клубе… он до сих пор с содроганием вспоминает о нем, хотя прошло уже столько лет. И, конечно, самое главное…

Харрис улыбается, и отнюдь не по-доброму. Что ж, выходит, он зря решил, что инцидент между ними исчерпан. А может, Харрис просто мстит ему за то, что он счел его заточение в этой бюрократической камере заслуженным.

— Я знаю, о чем вы думаете, поскольку слышал от вас об этом раньше. О том, как вы с братом в детстве играли в салочки и вы, убегая от него, захлопнули дверь в спальню и случайно отрубили ему кончик мизинца. Как из баловства украли в магазине часы и как отец пустил в ход свои связи, чтобы замять дело…
— Да, чистая биография, никаких правонарушений. Но отец все помнил. И не давал мне забыть об этом.
— И еще была девушка в студенческом клубе. — Харрис берет папку. — Тут, кажется, где-то ее имя. Я стараюсь по мере сил и возможностей обновлять данные в папках, но, может, вы сами подскажете.
— Эннмари Уинклер. — Билл чувствует, как лицо начинает пылать. — Это не было изнасилованием, так что не надо. Когда я навалился на нее, она обвила меня ногами, и если это не говорит о согласии, то я не знаю, что говорит.
— А она обхватывала ногами еще двух парней, которые были на очереди?
Билла так и подмывает сказать: «Нет, но мы хотя бы не сожгли ее заживо».

И все же.

Он мог играть в гольф, копаться в мастерской или обсуждать с дочерью (теперь уже студенткой колледжа) ее дипломную работу — и вдруг подумать об Эннмари. Где она теперь? Чем занимается? И что помнит о том вечере?

Улыбка Харриса превращается в довольную ухмылку. Возможно, работа у него действительно дерьмовая, но кое-что в ней явно доставляет ему удовольствие.

— Вижу, что на этот вопрос вы предпочитаете не отвечать, так давайте двигаться дальше. Вы думаете о том, что измените на новом круге космической карусели. На этот раз вы не прихлопнете дверью мизинец младшего брата, не станете красть часы в магазине в торговом комплексе «Парамус»…
— Это было в торговом комплексе «Нью-Джерси». Уверен, у вас в папке записано.

Харрис пренебрежительно захлопывает папку и продолжает:

— В следующий раз вы не позволите приятелям трахнуть свою подружку, когда она будет лежать на диване в подвале в полубессознательном состоянии. И — главное! — вы действительно отправитесь на прием к врачу, чтобы сделать колоноскопию, а не станете ее откладывать, поскольку теперь понимаете — поправьте меня, если я ошибаюсь, — что смерть от рака куда хуже зонда с камерой в заднице.

Билл говорит:

— Несколько раз я почти решался рассказать Линн о той вечеринке в клубе. Но в последний момент трусил.
— Но будь у вас шанс, вы бы все исправили.
— А будь у вас шанс, разве вы не открыли бы двери фабрики?
— Конечно, открыл бы, только второго шанса не бывает. Жаль вас разочаровывать. — Хотя по виду ему вовсе не жаль. Харрис выглядит усталым. Харрис выглядит скучающим. Харрис выглядит злорадным. Он показывает на дверь слева. — Пройдите в эту дверь — как делали столько раз раньше — и проделайте весь путь заново, начиная с семифунтового младенца, который покидает чрево матери и оказывается в руках доктора. Вас завернут в пеленку и отвезут домой на ферму в центральной части Небраски. Когда ваш отец продаст ферму в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, вы переедете в Нью-Джерси. Там, играя в догонялки, отрубите кончик мизинца своему брату. Вы будете учиться в той же средней школе, изучать те же предметы, получать точно такие же оценки. Вы поступите в Бостонский колледж и фактически станете участником изнасилования в том же подвале студенческого клуба. Вы будете наблюдать, как те же два парня — ваши друзья — будут заниматься сексом с Эннмари Уинклер, и хотя подумаете, что это надо прекратить, у вас не хватит духа. Через три года вы познакомитесь с Линн Десальво, а еще через два — женитесь на ней. Ваша трудовая деятельность будет точно такой же, ваши друзья будут теми же, и кое-какие действия вашей фирмы будут вызывать у вас беспокойство… но вы опять промолчите. Когда вам стукнет пятьдесят, тот же доктор будет уговаривать вас сделать колоноскопию, вы, как всегда, пообещаете решить этот маленький вопрос. Но не решите — и в результате умрете от того же рака. — Широко ухмыляясь, Харрис бросает папку на заваленный бумагами стол. — А потом появитесь здесь в очередной раз, и у нас снова состоится точно такая же беседа. Я бы посоветовал вам выбрать другую дверь и покончить со всем этим, но решение, конечно, за вами.

Билл выслушивает эту краткую проповедь с нарастающим чувством тревоги.
— Я ничего не буду помнить? Совсем ничего?
— Не совсем, — отвечает Харрис. — Вы, наверное, обратили внимание на некоторые фотографии в прихожей. — Корпоративный праздник.
— Каждый мой посетитель видит снимки, сделанные в год его или ее рождения и узнает кое-какие лица среди множества незнакомых. Когда вы начнете проживать свою жизнь еще раз, мистер Эндерс — если, конечно, вы сделаете именно такой выбор, — при первой встрече с этими людьми у вас будет чувство дежавю, будто вы уже через все это проходили. Что, конечно, соответствует действительности. Вы испытаете мимолетное чувство, почти уверенность, что за вашей жизнью и существованием вообще скрывается нечто большее, чем вам представлялось. Скажем… некая глубина. Но потом это пройдет.
— Но если все остается по-старому и нет никакой возможности изменить что-то к лучшему, зачем мы здесь? Харрис стучит по висящей над корзиной трубе пневмопочты, и та начинает качаться.
— КЛИЕНТ ХОЧЕТ ЗНАТЬ, ЗАЧЕМ МЫ ЗДЕСЬ! ХОЧЕТ ЗНАТЬ, В ЧЕМ СМЫСЛ!

Он ждет. Ничего не происходит. Он складывает руки на столе.

— Мистер Эндерс, когда Иов хотел знать, Бог спросил, где был Иов, когда он — Бог — создавал Вселенную. Думаю, что вы не заслуживаете даже такого ответа. Так что будем считать вопрос закрытым. Итак, что вы решили? Выбирайте дверь.

Билл думает о раке. О боли, которую перенес. Опять испытывать те же страдания… правда, он не будет помнить, что уже проходил через все это. Если, конечно, Айзек Харрис говорит правду.

— Вообще никаких воспоминаний? Никаких изменений? Вы уверены? Откуда вы можете знать?
— Потому что разговор всегда один и тот же, мистер Андерсон. Всегда и со всеми клиентами.
— Меня зовут Эндрюс! — внезапно срывается на крик Билл. Потом продолжает, уже тише: — Если я постараюсь, постараюсь по-настоящему, уверен, что мне удастся за что-то зацепиться. Пусть даже это будет случай с мизинцем Майка. А одного изменения может оказаться достаточно, чтобы… Не знаю…

Например, повести Эннмари в кино, а не на ту проклятую вечеринку?

— Мистер Эндрюс, существует поверье, что до рождения каждой человеческой душе известны все тайны жизни, смерти и Вселенной. А перед самым рождением над младенцем склоняется ангел, прикладывает палец к его губам и шепчет: Тсс! — Харрис дотрагивается до губного желобка. — Согласно поверью, это след от пальца ангела. Он есть у всех людей.
— А вы видели ангела, мистер Харрис?
— Нет, но однажды я видел верблюда. Это было в зоопарке Бронкса. Выбирайте дверь.

Раздумывая, Билл вспоминает рассказ Фрэнка Стоктона «Невеста или тигр», который им задавали прочесть в школе. Там у героя был выбор намного сложнее. Мне надо изменить хотя бы что-то одно, говорит он себе и открывает дверь, ведущую в жизнь. Хотя бы одно. Его окутывает белый свет возвращения.

Доктор, который осенью не поддержит республиканцев и проголосует за Эдлая Стивенсона (о чем его жена ни в коем случае не должна узнать), наклоняется вперед, будто официант, протягивающий поднос, и выпрямляется, держа за пятки голого младенца. Звонко шлепает его по попке, и тот заходится в крике.
— Миссис Эндрюс, у вас родился здоровый мальчик, — говорит доктор. — На вид около семи фунтов. Поздравляю.

Мэри Эндрюс берет младенца. Целует в мокрые щечки и бровки. Они назовут его Уильямом, в честь ее деда по отцовской линии. Он может стать кем захочет, делать все, что захочет. От этой мысли у нее захватывает дух. Она держит в руках не просто новую жизнь, а целую вселенную возможностей. «Разве может быть что-то чудеснее?» — думает она.