Представьте себе государство, в котором социальный статус граждан определяется их умением правильно говорить (граммар-наци были бы в восторге). Шепелявость, картавость и гнусавость стали свойствами разговорной речи и успели перейти в письменную; даже в виде фантастического допущения это выглядит довольно пугающе, хотя и позволяет себя прочесть без утраты смысла.

Юрий Петрович идет и думает с негодованием: «Неполядок. Где дволники? Ублать мешок! Лазвелось мусола, хоть сам бели метлу в луки и убилай. И это на плавительственной улице! В сталые влемена небось такое бы не позволили. Влаз нашли бы, чей мешок, и пливлекли к ответу. Сейчас не то. Полядка не стало. А погода-то! Ишь как плимелзло. А снега нет как нет. Это какой улон сельскому хозяйству, уложаю будущему! Нет, ланьше все было не так. Помягче климат был».

“Логопед” Валерия Вотрина - лингвистическая антиутопия. Действие в ней происходит фактически в советском государстве: существует единственная правящая Партия, и если ты хочешь быть принятым в нее, ты должен говорить идеально. Этого требует Совет логопедов - закрытая наследственная каста, которая ревностно следит за чистотой языка не только членов Партии, но и кандидатов в члены Партии. Те, конечно, сопротивляются, как могут - простому народу совершенно наплевать на грамотность и языковые нормы. Кандитатов посылают в специальные исправдома, где заставляют улучшать произношение, иногда доводя тем самым до безумия. Отряды ломилиции бдят и истребляют еретиков (языковые секты). После полусотни лет такого строгого логопедического контроля в стране возникает много недовольных.

...Эти либеральные взгляды на язык в среде логопедов в последнее время были очень сильны. Либералы считали, что кандидаты не виноваты в том, что их речь не соответствует утвержденным орфоэпическим и орфографическим нормативам. Их так научила говорить среда, народный язык сам перекинулся на них и возрос. Они говорят: «Просу просения». Они говорят: «Пвощу пвощения». Говорят, наконец: «Плошу площения», — так что же, нужно их за это гнать? Язык являет себя через малых сих, произрастает на них, обнаруживает свой произвол. Они глаголют его словами, они им одержимы. Над своими словами они не вольны. Разумеется, Юрий Петрович не выходил за рамки. Он, например, считал неправильным говорить «отвазивается», на чем настаивали многие. Произносить «настоясие» тоже было, на его взгляд, неправильно. В этом он следовал параграфу 3178 «Правил произношения согласных звуков», утвержденных соответствующим постановлением Высокой Управы. Тут его логика была проста: по итогам проведенных исследований и опросов очень малый процент граждан шепелявил — произносил «ж» как «з» и «ш» как «с». Среди кандидатов таких граждан тоже было мало. Получалось, что норма устанавливается большинством. А большинство произносит «р» как «л», тогда как в соответствии с параграфом 211 вышеуказанных Правил, утвержденных соответствующим постановлением Высокой Управы, предписывается произносить «р» как «р», и никак иначе. Такие вопиющие факты отставания нормативно-правовых актов от жизни очень печалили Юрия Петровича.

Роман Вотрина, конечно, не о речевых нормах - он более глобален. Очередное расслоение народа на буржуазию и пролетариат - теперь по языковому признаку - довольно интересно перекликается с реальными лингвистическими изменениями в русском. Классическим примером здесь служит уголовный жаргон, обильно проникший в язык в 90-х гг. прошлого столетия: то же самое происходит с речью героев “Логопеда”. Когда к рулю приходит “простой народ”, он приносит свой язык с собой - а правильное произношение становится клеймом и признаком “недобитого интеллигента”, Именно эту “речь народа” автор выводит в мистической фигуре Языка - который движим одним животным стремлением заставить всех говорить на себе, без всяких ограничивающих норм.

Огню были преданы две главных столичных библиотеки, и почти двое суток полыхал громадный костер. Над городом стлало книжный пепел, опаленные странички, словно мертвые бабочки, бились в окна. Кварталы ближе к главной площади, на которой происходило аутодафе, занесло дымом, словно война вновь пришла на улицы. Зеваки весело чихали в этом чаду и приговаривали:

— Нисего себе книзки дымят…

— Пуфкай говят — их ве фитать невовмовно!

— Эх, мозно было бы на более полезное дело пустить — на нузники обсественные!

— Ха-ха! Ну, сказал, так сказал! Сутник!

Не успел дым рассеяться, а прошедшие дожди — прибить и пригладить огромное пепелище, по домам в центре города пошли специальные команды. Началась великая конфискация старых книг. В большинстве своем владельцы книг безропотно их отдавали. Но были случаи, когда книги пытались скрыть, спрятать, передать другим. И тогда вместе с книгами увозили их владельцев. Новые костры из книг запылали в разных районах столицы.

“Логопед” довольно мрачен по настроению и по атмосфере. Хотя в последнее время я довольно скептически отношусь к современной русской литературе из-за ее депрессивного настроя, роман мне понравился - за счет описанной концепции и исполнения. Рекомендую его любителям антиутопий и лингвистической фантастики - они точно не останутся разочарованными.