Чтобы сознательно прочитать роман “Живые и взрослые: по ту сторону”, мне пришлось сначала вернуться к первой части - за пару лет я успела забыть нюансы и настроение. Я увидела, что, к сожалению, я довольно много тогда упустила и не очень верно истолковала - впрочем, возможно, что на нынешнее прочтение повлияла меняющаяся политическая обстановка. И вторую книгу цикла с трудом можно назвать подростковой фантастикой. Да, это все равно фантастика с советским колоритом (кто бы мог подумать, что его так необычно можно применить), но в первой части главные герои еще слишком малы и не замечают подоплеки событий.

Второй роман развивается вроде бы по тому же пути: опять нужно спасти людей, сохранить мир и уничтожить зло. Разные тревожные звоночки появляются уже в процессе: зачем госбезопасности знать, кто убил главного злодея в первой части? Зачем отправлять подростка к мертвым в одиночку? Вопросы множатся и наслаиваются друг на друга, разрушая светлую "идеальную" картину мира.

Должен же быть какой-то выход, правда?

Или они наконец стали взрослыми и оказались в мире, где нет правильных решений, где нельзя выбрать лучший вариант, где все выборы — худшие?

Да, подростки повзрослели и столкнулись с подлостью и ложью - не повседневным мелким враньем, а масштабным обманом, переписыванием истории, в котором задействована Контора. Это разрушает их картину мира - и все крепче привязывает вселенную, выдуманную автором, к нашей действительности. Нитки-скрепы раскиданы по всему повествованию: Голубиные горы, фильмы “Матрикс” и “День хорька”, Вью-Ёрк. У героев остается только их дружба - она действует в любых мирах.

...Они все смеются, потому что теперь знают — что бы ни случилось, где бы они ни учились, они навсегда останутся друзьями, и если с одним случится беда — когда с одним случится беда, — они снова соберутся вместе, вчетвером против всего мира. Против мира, который невозможно изменить, но в котором можно бороться и одержать победу.

Они смеются, а перед ними — панорама самого большого и красивого города по эту сторону Границы. Смеются, а вокруг них — распускаются на ветках весенние листья, пробивается к свету зеленая трава, птицы не то чирикают, не то поют. Смеются, а над ними — небо, голубое как Маринины глаза, и в нем проплывают редкие островки облаков, нерукотворных небесных фракталов.

Ложь, несправедливость, лицемерие - все это присутствует в книге, но не делает ее тем депрессивным чтением, к которому обычно скатывается современная российская литература: наоборот, роман светлый и обнадеживающий, хотя герои уже получают щелчок по носу от такой неидеальной реальности. Рекомендую его подросткам и взрослым, все еще верящим в добро.

*** Я довольно редко бываю въедливым и настойчивым читателем, который стремится разобрать текст на компоненты - для меня важнее магия. Это довольно наивный подход, но сухой литературоведческий анализ мне банально не нравится. Со второй частью “Живых и взрослых” возникла закавыка: я пыталась осознать роман, и у меня не получалось, что меня задевало. Замирая от собственной наглости, я написала Кузнецову и попросила ответить на интересующие меня вопросы. Так получилось следующее мини-интервью.

1. Как пришла идея создания “Живых и взрослых”, что вас вдохновляло?

Меня вдохновили те книжки в жанре young adults fantasy, которые были написаны за последние двадцать лет по-английски и которые я люблю.

Было две идеи, которые казались мне важными.

Во-первых, почти все они так или иначе эксплуатировали викторианский хронотоп - то есть работали с темами и образами викторианской литературы, даже если их действие происходило как бы в наши дни: закрытая школа в "Гарри Поттере" сама по себе очень викторианское место, а мотив "мальчика-сироты" тоже стандарт литературы XIX века. С тем же мотивом работает Лемони Сникет, добавляя к нему тему наследства и английской викторианской эксцентрики. И, конечно, Филипп Пулман, который конструирует мир Лиры как очень викторианский мир. Я подумал, что это не случайно: викторианская эпоха это как бы источник детской литературы, как мы ее знаем - Льюис Кэррол и Киплинг прежде всего, но и Милн с Барри, хронологически жившие позже, очень отталкивались от своего викторианского детства, когда писали Винни-Пуха и Питера Пена. Почему так? Ответ, мне кажется, в том, что для викторианской эпохи ребенок впервые стал важен, потому что это была эпоха, когда переосмыслялся секс: он уже существовал, но еще не был концептуализирован Фрейдом. Отсюда - повышенное внимание к детству, как времени утраченной невинности. И - вернемся к нашим дням - оттуда же представление о викторианской эпохе, в широком смысле эпохе второй половины XIX-начала XX века как об эпохе "детства" современной Европы, опять же - утраченной невинности. Ведь тема и Барри, и Милна, и Киплинга - это взросление героя, расставание с детством. Секс - это такая травма викторианца, поэтому конец детства - начало секса и знания - это конец классической английской книжки. Маугли готов влюбиться, Кристофер Робин уходит в школу и так далее. Так вот, подумал я, что является аналогом этой эпохи для России? Ответ был мне очевиден (по крайней мере тогда): это семидесятые годы. Поздний Советский Союз в самом деле напоминал Британскую Империю времен королевы Виктории (конечно, не я первый это подметил). Отношение к сексу, отношение к детям, имперский дискурс и все такое прочее. Опять же - заметная часть нашей детской классики родом из брежневских времен.

И я подумал, что надо бы написать книжку для русских детей, которая отсылала бы к аналогу викторианской эпохи в нашей русской истории. Но писать реалистическую книжку мне было неинтересно - если честно, я довольно рано всей душой возненавидел окружавшую меня действительность (думаю, и любую другую возненавидел бы - я был очень протестный подросток). Поэтому я придумал мир, который имеет к реальному брежневскому СССР такое же отношение, как Пулмановский Оксфорд Лиры к реальному викторианскому Оксфорду. Ну, вот так оно и понеслось.

Во-вторых, мне очень нравилось, что современная детская литература имеет дело с такими темами как депрессия и отчаяние. Ну, мне всегда про это было интересно, а в моем детстве в детских книгах максимум писали про несчастную первую любовь. Помню, я даже написал рецензию на Лемони Сникета, где сказал, что если бы в моем детстве были такие детские книги, я был бы не так одинок (фразу даже взяли на обложку очередного тома, насколько я помню).

Короче, вот я и придумал историю, чтобы в ней был немного идеализированный мир моего детства, в котором чем дальше, тем больше, распускалось бы депрессия, отчаяние и бессилие. Но чтобы это была увлекательная книжка, конечно, и юному читателю не хотелось от нее в петлю. Поэтому кроме депрессивной и протестной Ники я придумал еще трех других героев, по образцу Дюма и всех прочих авторов, у которых по четыре персонажа.

И, как не смешно, для меня была еще одна важная идея, о которой я хотел говорить - кроме, собственно, тех идей, о которых я пишу и во взрослых книжках. Это история про ценность дружбы. Чтобы не говорить про свою книжку, скажу, что это важная идея в Гарри Поттере - о том, что взрослые врут, причем врут все, и поэтому единственное на что можно рассчитывать - друзья. Ну, вот об этом тоже можно написать.

2. Есть ли в романах какие-то ваши личные воспоминания и впечатления, вплетенные в текст?

Не больше, чем в любой другой моей книге. Скорее даже меньше. Впечатления, разумеется, есть - как же без впечатлений писать книгу? - но реально "вот это было со мной" почти нет. То есть описание Белого моря опираются на то, что я там провел много времени в юности, плюс какие-то детали, совсем несущественные для сюжета.

3. Кто, по вашему мнению, должен быть “целевой аудиторией” этих книг: подростки или все-таки взрослые?

Ну, формально - подростки. Но я люблю Лемони Сникета и Филиппа Пулмана, хотя я не подросток и прочел их взрослым. В принципе, мне хотелось написать книжку, чтобы она порадовала и подростков, и их старших братьев/сестер и родителей.

Как-то я сказал, что это книга для младших братьев и сестер фанатов "Шкурки бабочки", но это, конечно, шутка.

Как и в других моих книгах там есть какие-то отсылки к разным фильмам и книжкам, они развлекут тех, кто их увидит, но для понимания происходящего и получения удовольствия от этих книг совершенно не нужно знать, почему фульчи назвали фульчи.

4. Почему у второго тома вышла только электронная версия? Планируете ли издавать на бумаге?

Мой издатель хотел выпустить все три тома сразу, а я не хотел писать третий том, не издав второй (ну, у меня много других дел, в том числе я заканчиваю большой роман, и чтобы пойти писать третий том мне нужен какой-то внешний пинок от читателя, а где его возьмешь, если не издашь второй том?). Кроме того, мне было интересно поэкспериментировать с изданием книги сразу в электронном виде, в том числе в финансовом смысле. Гонорары за мои книги и так не делают погоды, так что было интересно рискнуть и посмотреть, как много соберет книга сама по себе. И что будет лучше работать: Круги, продажа через Литрес или абонентная подписка на Букмейте. Осенью расскажу первые результаты.

5. Любили ли вы читать в детстве советские книги? Если да, то оказали ли они влияние на текст?

Я в детстве любил все книги. То есть любил не все, но читал все подряд, в том числе - и советские детские книги. Это заметно и по "Хороводу воды", где есть специальная глава в жанре "советская повесть для детей". Мой редактор очень злилась и говорила, что невозможно редактировать, когда автор так старательно копирует штампы.

Но для "Живых и взрослых" ключевым автором, конечно, является Крапивин. Я шутил, что книжка начинается как Крапивин, а потом превращается в Стивена Кинга, но потом я почитал более позднего Крапивина и понял, что он отлично сам умеет превращаться в Стивена Кинга.

Но, конечно, у меня не было задачи повторять Крапивина и даже стилизовать его - просто из всех советских детских авторов я любил его больше всех и он из меня легко вылезает, если ему это позволить. Но, конечно, там не один Крапивин, если задуматься, то и Рыбаков с "Кортиком" и куча всего другого.