Вице-президент Российского общества Достоевского Карен Степанян рассказал Правмиру, с чего началась его любовь к писателю, о своем пути к Богу, об отношении к фильмам и спектаклям по Достоевскому, высказыванию Константина Леонтьева о розовом христианстве «Братьев Карамазовых». А начали мы разговор с новой книги Карена Степаняна «Достоевский и Сервантес: диалог в большом времени».

Карен Степанян родился в 1952 году в Ереване. В 1974 году окончил филфак Ереванского университета, диплом защитил по «Двойнику» Достоевского. Сразу после университета поступил в аспирантуру ИМЛИ в Москве. С 1978 года работал в «Литературной газете», с 1988 года работает в журнале «Знамя». Заведует там отделом критики. Доктор филологических наук, вице-президент Российского общества Достоевского, главный редактор альманаха «Достоевский и мировая культура».

Автор книг «Достоевский и язычество (какие пророчества Достоевского мы не услышали и почему)», «„Сознать и сказать“: „реализм в высшем смысле“ как творческий метод Ф. М. Достоевского», «Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского». Недавно в издательстве «Языки славянских культур» вышла новая монография К. Степаняна «Достоевский и Сервантес: диалог в большом времени».

Так ли замечателен князь Мышкин?

— Карен Ашотович, известно, что Сервантес был одним из любимых писателей Достоевского, но ваша книга — едва ли не первая в России, в которой сопоставляется их творчество.

— Не только в России. Действительно, Достоевский говорил, что наибольшее влияние на него оказали три гения мировой литературы: Шекспир, Сервантес и Шиллер. При этом написано много книг, в которых Достоевского с какими только писателями ни сопоставляют (не буду называть, чтобы никого не обидеть, но некоторые сопоставления кажутся странными), а книги «Достоевский и Сервантес» нет ни в России, ни в Испании, ни вообще в мире, хотя Мышкина и Дон Кихота сопоставляют часто. Нет, кстати, и книги «Достоевский и Шекспир». «Достоевский и Шиллер» есть — такую работу около полувека назад написал известный германист Николай Вильмонт.

Почему я взялся за эту книгу? Из всех произведений Достоевского наибольшие дискуссии сейчас вызывает «Идиот». Долгое время в восприятии романа доминировала абсолютная апологетика Мышкина, он понимался не просто как положительный персонаж, но как безусловный идеал Достоевского, как «князь Христос» (между тем эту запись в черновиках к роману можно воспринимать очень по-разному). Только последние лет 10–15 об этом стали спорить, многие сомневаются, так ли он замечателен, такую ли программу для человека предлагал Достоевский, и как вообще понять образ князя Мышкина, который всем хочет добра, но все вокруг него умирают физически и/или духовно.

В связи с этими дискуссиями мне захотелось сопоставить князя Мышкина с близкими ему по типу литературными героями. Безусловно, ближе всех ему Дон Кихот, об этом писал сам Достоевский. Я начал их сравнивать и увидел, что и традиционное восприятие «Дон Кихота» более чем спорно. Многие, мне кажется, в него просто не вчитываются, а часто и читали его не полностью — только первые главы или вообще адаптированный вариант для детей (разумеется, в детстве). А если читать роман полностью и вдумчиво, то, по-моему, трудно не понять, что это произведение скорее трагическое, чем комическое. Дон Кихот тоже хочет восстановить добро и справедливость в мире, помочь обиженным, воскресить «золотой век», но все, кому он берется помочь, оказываются после его вмешательства в положении худшем, чем были до того.

Потом я понял, что мало просто сопоставить эти два романа, надо их рассматривать в контексте творческой биографии того и другого писателя, в контексте развития литературы и искусства, духовной истории Испании и России, с XVI–XVII веков, когда жил Сервантес, до XIX века.

Чем больше я изучал творчество и личность Сервантеса, тем более загадочной мне его личность представлялась. Например, все мы знаем, что Достоевский был приговорен к смертной казни, которую отменили в последний момент. Так вот, Сервантеса в алжирском плену приговаривали к смертной казни трижды, причем казни страшной. Там человека подвешивали на железном крюке для мяса, оставляли на жаре, и он умирал в мучениях.

Сервантес, находясь в плену, трижды организовывал побеги, и каждый раз его замыслы раскрывали (или его предавали) и приговаривали к такой мучительной казни, но в последний момент ее отменяли. Почему отменяли, точно неизвестно. То ли он проявлял такую силу духа, что это впечатляло его мучителей, то ли они хотели получить за него выкуп побольше, но факт, что автор «Дон Кихота» трижды стоял лицом к лицу со смертью. А это открывает для человека, особенно для гениального писателя, многие таинственные глубины бытия.

Еще один факт из биографии Сервантеса у нас малоизвестен — за три года до смерти он становится терциарием (членом полумонашеского братства мирян) Францисканского Ордена, а за несколько недель до ухода из жизни принимает полное посвящение. Причем сознательно, по зову сердца, а не ради крыши над головой или бесплатных похорон, как пишут многие. Да, он нуждался в конце жизни, но не так сильно, чтобы принуждать себя к монашеству. Это был его сознательный выбор, который, конечно, тоже надо учитывать. Даже такой предвзятый по отношению к мировоззрению Сервантеса последних лет его жизни автор, как американец Дж. М. Хэй, признает, что «великий писатель не был лицемером» — «не капюшон и (монашеский) пояс сделали его монахом: он глубоко проникся их духом, прежде чем надел их на себя».

Последний роман Сервантеса — «Странствия Персилеса и Сихизмунды» — на русский переведен, но в России практически неизвестен — даже многие литературоведы не знают, что есть такой роман. Между тем он очень интересен и, как я пытаюсь показать в своей книге, по многим параметрам сопоставим с «Братьями Карамазовыми».

Начал я писать книгу в 2007 году, этой весной она вышла. Шесть лет работал.

— Название «Диалог в большом времени» отсылает к Бахтину, однако уже с первых страниц очевидно, что вы полемизируете с ним.

— Я полемизировал с Бахтиным и в своей предыдущей книге — «Явление и диалог в романах Достоевского» (вышла в Санкт-Петербурге в 2009 году). Бахтин считает, что основным структурообразующим элементом романов Достоевского является диалог. А я пытался показать что главные структурообразующие моменты его романов — явление Христа и (или) явление Богородицы в начале каждого из его великих романов и затем уже диалог (полилог) — согласие, спор, отрицание — персонажей об этом.

Вспомните начало романа «Преступление и наказание». Христос появляется в монологе Мармеладова в трактире, у старухи-процентщицы висит икона Спасителя, и Раскольников, придя к ней делать пробу, замечает это, первые события романа происходят 8 июля по старому стилю (это установил Б. Тихомиров) — на Казанскую, в письме, которое читает Раскольников, мать напоминает ему о Казанской иконе Божией Матери, которая стояла у них дома, и он вспоминает эту икону. То же самое в «Идиоте», в «Бесах» (в первом — на картине Гольбейна, во втором — в эпиграфе). А потом уже вокруг этого разворачивается диалог, кто-то из героев принимает Благую весть, кто-то отрицает ее, кто-то выдвигает контрверсию, но диалог в романах Достоевского идет в основном об этом — о явлении Христа, о Его образе, о Его Благой вести.

Ну, а в новой книге я пытаюсь показать, что «Идиот» и «Дон Кихот» — не карнавальные романы (как полагает Бахтин), потому что цель их авторов — не разрушение иерархий, не смена полюсов — замена «верха» «низом», а именно восстановление истинной иерархии, определение места человека в мироздании и его предстоянии перед Богом, а переодевание и лицедейство здесь — признак безумия и утраты связей с реальностью. Это романы христианские, христианские трагедии. В книге я посвящаю этому целую главу. Безумие Мышкина и Дон Кихота — не клиническое

— Вы и к Дон Кихоту как персонажу относитесь критически, а ведь это имя стало символом бескорыстия, альтруизма, борьбы за правду. Хотя в начале романа Сервантес прямо пишет, что идальго, начитавшись рыцарских романов, «вовсе потерял рассудок».

— Мне кажется очень точным замечание Кафки. Когда ему сказали, что у Достоевского все герои душевнобольные, он ответил, что это не болезнь, а художественное средство, которое использует писатель. Рассматривать Мышкина и Дон Кихота с точки зрения психиатрии было бы неверно. По большому счету их безумие — не клиническое, оно заключается в том, что они хотят своими силами спасти мир, а это по силам только Богу.

Когда человек решает без помощи Божьей, а полагаясь только на свое разумение, свое чувство справедливости, на свои понятия о добре и зле, спасти мир, это кончается крахом, как и всякое взятие на себя роли не по силам. Героев Достоевского и Сервантеса приводит к безумию их маниакальная идея.

Надо сказать, что Дон Кихот в первые столетия своего существования в качестве литературного персонажа понимался как персонаж комический, и только немецкие романтики в XIX веке сделали из него героя, который должен спасти человечество. Такой образ соответствовал духу нового времени. А Сервантес и Шекспир как гении увидели опасность такой идеи еще тогда и показали это в своих произведениях, созданных практически одновременно, — в «Дон Кихоте» и «Гамлете».

Действительно, и Гамлет, и Дон Кихот, полагаясь на свои представления о добре и зле, пытаются переделать мир в соответствии с этими представлениями, считая, что тем самым они его спасают. В новое время идея о человеке, призванном по своему разумению переделать мир к лучшему, пусть через насилие и даже убийство — лишь бы его вели «благородные» идеалы, а «издержками» можно пренебречь, — утвердилась в умах (а утвердили ее французские энциклопедисты и немецкие философы), и за образец был взят Дон Кихот.

Со временем опасность этой идеи становилась все очевидней, и уже в XX веке Томас Манн предупреждал, что могут появиться «дон кихоты зверства», то есть люди, которые, в отличие от литературного Дон Кихота, обладают силами, средствами и возможностями начать переделку мира. И мы видим, что в ХХ веке практически в одном поколении оказалось немало таких людей: Сталин, Гитлер, Франко, Муссолини, Салазар, Мао Цзэдун, Чан Кайши…

Сейчас эта тема чрезвычайно актуальна, потому что мы видим, как в последние годы у нас в России «креативные личности» — как они сами себя называют, — тоже пытаются переделывать страну и мир, не думая о том, что бывает в результате таких переделок и чему мы были свидетелями в XX веке. Поэтому хотя по жанру книга моя литературоведческая, в смысле актуальности, считаю, она и публицистическая.

Сопоставляю я в книге Дон Кихота и Мышкина и с реально существовавшими духовными лицами близкого им типа — Франциском Ассизским, Игнатием Лойолой, Савонаролой — и здесь тоже обнаруживаются любопытные и значимые схождения. Для меня органично было движение к православию

— Скажите, пожалуйста, Достоевский привел вас к Богу или, наоборот, религиозные поиски — к Достоевскому?

— Как ни странно, к Богу меня привел Лев Толстой. В детстве я читал много и бессистемно, но какие-то представления о том, что есть некая высшая сила, в душе теплились, хотя родители были атеистами (во всяком случае, на сознательном уровне), и вообще ничто вокруг меня мне этого подсказать не могло. Просто было какое-то внутреннее ощущение.

— Когда я читал «Уроки Армении» Битова, у меня сложилось впечатление, что в Армении, в отличие от России, и в советское время хотя бы на культурно-историческом уровне сохранялось христианство.

— Возможно, где-то сохранялось, но я рос в такой семье и в таком окружении, где мне ничего об этом не напоминало. Кроме литературы. Когда я прочитал «Воскресение», особенно финал романа, четко понял для себя, что Бог есть. Полвека прошло, а я до сих пор помню это чувство.

А Достоевского, когда я учился в школе — в шестидесятые годы, — только-только включили в школьную программу, но проходили тогда роман «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание» стали проходить позже. Все, что по программе, я читал, конечно, раньше, чем начинали проходить, прочитал и «Униженных и оскорбленных» и был в недоумении: столько слышал, что Достоевский — гениальный писатель, а роман «Униженные и оскорбленные» меня в этом не убедил.

Возможно, я бы еще долго не читал Достоевского, но вскоре на экраны вышел фильм Льва Кулиджанова «Преступление и наказание» с Тараторкиным в главной роли, с Лебедевым, Смоктуновским, Басовым и другими замечательными актерами. Посмотрев фильм, я тут же прибежал домой, взял с полки этот роман, прочитал его буквально за ночь и с тех пор заболел Достоевским. Я тогда учился на первом курсе, а потом написал по нему несколько курсовых, диплом, и в Москву, в аспирантуру Института мировой литературы, приехал с темой «Достоевский».

Но тогда тоже еще были проблемы с изучением Достоевского, и они не решились дать мне такую тему, сказали, что могут дать только компаративистскую — «Достоевский и кто-то». Я выбрал Фолкнера, кандидатскую защищал по теме «Повествователи у Достоевского и Фолкнера».

С приходом к Богу все сложнее. Как я вам уже сказал, еще в детстве, читая книги, я задумывался о неведомой мне высшей силе, а когда прочитал «Воскресение», окончательно понял, что Бог есть. И во время учебы в Ереванском университете, и когда переехал в Москву, эти проблемы меня по-прежнему волновали, но по моей малой образованности и, прямо скажу, незнанию предмета мне казалось, что надо создать некую универсальную религию, в которую входили бы все ценности христианства, буддизма, других религиозных учений, а одного христианства недостаточно…

Долгое время я пребывал в таком интеллигентском, точнее, образованческом отношении к религии, но потом пережил личную трагедию и сразу понял, что единственное спасение — прийти в церковь. Пришел, крестился в маленьком храме в Подмосковье. Это было в 1984 году, мне только что исполнилось 32 года, с тех пор началась моя церковная жизнь, более серьезное осмысление религии.

— Не выбирали между Православной Церковью и Армянской?

— Нет, у меня никаких сомнений не было. Армению я очень люблю, знаю не только армянский язык, но и древнеармянский — грабар, у меня дома есть Евангелие на грабаре, я его читал. Но все-таки рос и воспитывался я в русской культуре, больше всего любил русскую литературу, она с детства играла главную роль в моем формировании и играет до сих пор, поэтому для меня органично было движение к Православию.

Кроме того, как раз в тот момент, когда переживал трагедию, о которой говорил, мне попался сборник «Памятники древнерусской литературы». Фактически это были жития святых, хотя и сокращенные советской цензурой, я их прочитал, что тоже помогло мне тогда выжить и подвинуло в сторону Православия.

Уже в процессе воцерковления возникали всяческие рефлексии в отношении Армянской Церкви, я прочитал на эту тему ряд исследований православных авторов, и некоторые из них пишут, что расхождение Армянской и Православной Церкви началось с того, что представители Армянской Церкви не смогли участвовать в IV Вселенском Соборе. Они просто не доехали до Халкидона, где проходил Собор. То есть началось все с недоразумения, но потом расхождения принимали все более серьезную форму, и сегодня они довольно значительны. Это, конечно, грустно, но у меня до сих пор нет сомнения в том, что в 1984 году я сделал правильный выбор. Акцент надо делать на том, что нас сближает

— Вам, наверное, известно, что многие православные очень любят «Книгу скорбных песнопений» Григора Нарекаци и говорят, что этот святой Армянской Церкви по духу очень близок православию?

— Конечно, я слышал об этом. И в последнем 30 номере альманаха «Достоевский и мировая культура» напечатана большая статья «Достоевский и Нарекаци». Автор — Б. Зулумян, армянская исследовательница из ИМЛИ, в статье много интересных сопоставлений. О том, что у Нарекаци, жившего в X–XI веках, много общего с Достоевским, мне еще в студенческие годы говорил мой научный руководитель Левон Мкртычевич Мкртчян. Сам он еще тогда отмечал это в своих статьях о Нарекаци.

Что я могу сказать? В одной работе я писал, что в XII–XIII веках, в самом начале раскола, в православном и католическом богословии, в искусстве было много общего — тогда расхождение только начиналось, — а чем дальше, тем расходились все больше. То же самое могу сказать об армянском и православном богословии и искусстве, а Нарекаци был, в первую очередь, богословом и затем христианским поэтом.

Недавно вышла «Книга скорбных песнопений» на двух языках — на развороте слева идет армянский текст, справа — русский перевод, и перевод очень хороший, точный! Конечно, много общего с Достоевским… Я считаю Нарекаци гением такого же уровня, как Шекспир, Сервантес, Достоевский, а гении где-то в надзвездном пространстве встречаются и пишут они, конечно, каждый в своем ракурсе, но об одном и том же, о вечном.

— Сегодня как раз есть тенденция к сближению, межконфессиональному диалогу, хотя богословские разногласия, конечно, сохраняются, евхаристического общения с другими конфессиями нет.

— Да, идет сближение. Сам Достоевский хорошо знал и любил западноевропейскую культуру, многим был ей обязан. Моя коллега Татьяна Касаткина последнее время активно разрабатывает эту тему. Недавно у нее в Италии прошла выставка «Живет в тебе Христос. Достоевский: образ мира и человека — икона и картина». Она сопоставляет там большое количество православных икон и западноевропейских живописных полотен, которые полностью соответствуют идейному и образному миру Достоевского, роману «Идиот», другим его произведениям, но «Идиоту» особенно — он писался в Европе.

О влиянии на Достоевского западноевропейской литературы написано много, но я думаю, что еще десятой доли этого влияния не выявлено. Много брал Достоевский у своих любимых Сервантеса, Шекспира, Шиллера, и у Бальзака, Диккенса, Теккерея, всем этим авторам он многим обязан, но создал свой неповторимый художественный мир.

Он говорил, что Европа нам так же дорога, как Россия, потому что западная культура, которая основывается на католичестве — один из двух столпов христианской культуры. Второй, естественно, православие. Тем более в нынешних условиях, когда идет тотальная атака на христианство, надо находить в первую очередь то, что нас сближает и помогает нам выстоять в этой духовной брани.

Хотя нельзя забывать и о расхождениях. Некоторые мои коллеги склонны, к сожалению, игнорировать расхождения католичества и православия, мне это кажется неправильным. В книге «Явление и диалог…» у меня есть глава «Достоевский и Рафаэль», где речь идет о том, как принятие «филиокве», отразилось в различиях между произведениями этих двух гениев. Но акцент все-таки надо делать на том, что нас сближает.

— А в Армении сегодня есть интерес к Достоевскому, к русской культуре?

— Мне трудно об этом судить, потому что последнее время я редко бываю в Армении, мало кого знаю из профессорской и студенческой среды. Но надеюсь, что такой интерес есть. Я писал в одной из своих работ, что Россию и Армению, русских и армян объединяет то, что в основе не только наших культур, но всего нашего существования лежат Книга и Крест — они помогают нам сохранить себя, не исчезнуть с лица земли.

А такие попытки в истории были неоднократно — многие стремились стереть с лица земли и Россию, и Армению. Обе страны как за якорь держались за Крест и за Книгу. Это очень большая основа для сближения. Хотел бы верить, что в Армении это не забыто. Но как обстоит дело сейчас, я, к сожалению, сказать не могу. Режиссеры стараются исключить из Достоевского религиозную проблематику

— Вы сказали, что к Достоевскому вас привел фильм Кулиджанова. А какие еще экранизации Достоевского и театральные постановки по его произведениям вам кажутся удачными?

— Может быть, мой ответ вас удивит, но самыми удачными экранизациями Достоевского я считаю фильмы Пырьева «Идиот» (к сожалению, он экранизировал только первую часть романа) и «Братья Карамазовы» (хотя тут и в меньшей степени). «Идиот» — наиболее удачный фильм. Думаю, Пырьев, будучи большим художником, догадался, чисто интуитивно, что Достоевского надо снимать исключительно на крупных планах — так, чтобы видны были глаза. Ведь в «Идиоте» все происходит в борьбе душевных и духовных сил, а эта борьба выражается через глаза. Конечно, и актеры у Пырьева хорошие, но именно такой стиль — крупные планы — помогает адекватно передать атмосферу романа.

Что касается недавней экранизации «Идиота» — девятисерийного фильма Владимира Бортко,-то я бы не назвал ее удачной в целом, но отдельные удачные сцены в фильме есть, хорош Евгений Миронов, и это, конечно, более-менее приемлемая экранизация, потому что были экранизации, не побоюсь сказать, чудовищные. Скажем, шестисерийный фильм по роману «Подросток» — это было, по-моему, в восьмидесятые годы.

В большинстве же случаев Достоевского и снимают, и ставят в театре как плохого Тургенева. То есть стараются по возможности исключить всю религиозную проблематику, оставить только надрывы, скандалы, истерики, полубезумных, как им представляется, героев. Я говорю «плохой Тургенев», потому что Тургенев в своем ключе и стиле писал гармоничные произведения, а здесь получается непонятно что.

В театре чаще всего ставят «Преступление и наказание», недавно поставили в театре Моссовета — в пятом номере «Знамени» напечатана моя рецензия на этот спектакль, — там, как и в большинстве других постановок, обрубают эпилог. Не нравится он режиссерам, и они считают возможным переделывать по-своему замысел автора.

Не нравится многим и эпизод, когда Соня читает Раскольникову Евангелие, но это ключевой момент, его не так просто выбросить, как эпилог. Что делают? В спектакле во МХАТе, который я видел в прошлом году, Соня выходит на сцену с большим корытом грязного белья, и почему-то в этом корыте под бельем лежит Евангелие. Раскольников говорит: «Почитай мне про воскресение Лазаря», она вытаскивает из груды грязного белья Евангелие, читает только первые три строчки, засовывает Евангелие обратно под белье и уходит. А в моссоветовском спектакле Раскольников просит Соню найти в Евангелии соответствующее место, потом сам берет Евангелие и читает «про себя», шагая по Сониной комнатке. В результате сцена как бы есть, а текста нет.

В одной из статей я прочитал такие строчки: «Конечно, все мы знаем трагический финал Евангелия». Так и Достоевского пытаются представить как писателя, который писал о безысходности человеческого существования. Поэтому если говорить о спектаклях по Достоевскому, которые мне понравились, я бы назвал только «Петербургские сновидения» в театре Моссовета, но не нынешнюю постановку, а давнюю — семидесятых, с Геннадием Бортниковым в роли Раскольникова.

Товстоноговского «Идиота» со Смоктуновским в главной роли я на сцене не видел, только в записи. Остальные спектакли, к сожалению, стали лишь поводом для саркастических рецензий, которые я писал.

— Мне понравился «Идиот» Куросавы, хотя там действие перенесено в Японию и даже обмениваются герои не крестиками, а амулетами.

— Первый раз я видел этот фильм в юности — в Ереване на каком-то закрытом просмотре показывали, — тогда он мне показался чужим, но когда через несколько лет пересмотрел, мне он тоже понравился. Многое понял Куросава в Достоевском. Вообще я читал много работ зарубежных достоевистов — и европейских, и американских, — есть замечательные исследования, но в целом кроме русских ближе всего подходят к пониманию Достоевского именно японцы. Что то, видимо, есть в японской культуре такое, что позволяет им почувствовать внутренний нерв его произведений.

— Ведь и Акутагава в чем-то очень близок Достоевскому.

— Безусловно. У Людмилы Сараскиной есть очень интересная работа «Достоевский и Акутагава». Думаю, люди, знающие японский язык, могли бы найти параллели с Достоевским у многих других писателей, которые пока на русский не переведены или переведены мало. Есть интересные современные писатели

— Бахтин, с которым вы полемизируете, писал, что если многие европейские интеллектуалы — современники Достоевского — относились к газетам презрительно, сам Федор Михайлович внимательно читал газеты и другим советовал читать. Вы, занимаясь Достоевским, одновременно заведуете в журнале отделом критики, следите за современной литературой, к которой многие филологи относятся еще презрительней, чем современники Достоевского относились к газетам.

— К сожалению, современную литературу читаю мало. В восьмидесятые, девяностые прошлого века активно ею занимался, много писал о новых произведениях, но постепенно отошел от этого и пишу только о Достоевском. Понимаете, большинство произведений современной литературы таково, что статья о них будет интересна читателю (а не только узкому кругу профессионалов), только если вложить в нее часть своей души.

А когда пишешь о Достоевском, думаешь только о том, чтобы с Божьей помощью помочь читателю увидеть хотя бы десятую часть того духовного богатства, которое есть в его произведениях. Занимаясь Достоевским, растешь духовно, а чтобы заниматься современной литературой, надо, как сейчас говорят, инвестировать свой духовный капитал в статью, только тогда она будет более-менее интересна.

При этом я не согласен с теми, кто считает, что современная литература вообще недостойна внимания. Есть немало интересных писателей. Георгий Давыдов, Анатолий Королев. Михаил Шишкин. Правда, его ранние произведения нравятся мне больше, чем последние. Мне кажется, что они талантливее. А самым крупным современным прозаиком я считаю Владимира Маканина. К сожалению, последнее время он пишет мало, но его роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» — один из лучших русских романов за последние полвека.

Мне интересен Александр Иличевский, но это чтение не для всех — сложно он пишет. В этом году в первом номере «Нового мира» вышел роман писателя-дебютанта Антона Понизовского «Обращение в слух», во многом ориентированный на Достоевского — там четверо героев собираются в Швейцарии и говорят о вере, православии, Достоевском, судьбе русского народа. Любопытный роман, в шестом номере «Знамени» вышла моя рецензия на него. Посмотрим, что дальше будет, в какую сторону пойдет автор. Вне богословия здесь работать невозможно

— Всего 20 лет назад у филологов появилась возможность открыто говорить о религиозных мотивах в литературе. И тем, кто заговорил, часто достается от коллег — мол, не литературоведением занимаетесь, а богословием. Даже Валентина Семеновича Непомнящего в этом многие упрекают. Вам, наверное, тоже приходилось слышать подобные упреки в свой адрес?

— Неоднократно. И мне, и моим коллегам. Что я могу ответить? Нравится это кому-то или нет, но вся русская литература основана на православии. Те, кто нас упрекает в религиозном прочтении Достоевского, считают, что литературовед должен заниматься только текстом, не уходя ни в какие идеологические и религиозные области. Я не оспариваю право других так думать и заниматься таким «чистым» литературоведением, но свою задачу вижу в том, чтобы помочь читателю лучше разобраться в Достоевском, лучше понять, что сам писатель хотел нам сказать.

Достоевский хотел, чтобы мы подсчитывали количество прилагательных, придаточных предложений, изучали структуры его текста? Нет, думаю, ему важнее было, чтобы мы восприняли и усвоили его духовное послание. И я как литературовед стараюсь более-менее адекватно донести до читателя духовное содержание произведений Достоевского, а содержание это, конечно, христианское. Именно как литературовед — каждый должен заниматься своим делом, — но вне богословия здесь работать невозможно.

Многие наши коллеги на Западе рассматривают произведения Достоевского только как артефакт, но мне кажется, что сам Достоевский хотел другого. Он писал о себе: «хотя и не известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему». И вот наша задача, литературоведов, сделать так, чтобы Достоевский стал известен этому будущему народу — стал более понятен, более читаем. Пусть кто-то говорит, что это не литературоведение, а беллетристика, как часто говорят про мои работы и работы моих коллег. Мне неважно, к какому жанру причислят мои работы, мне важно помочь читателю лучше понять Достоевского.

А Валентина Семеновича Непомнящего я считаю крупнейшим современным пушкинистом, всегда с удовольствием читаю его работы. На мой взгляд, это и есть настоящее литературоведение, что бы ни говорили люди, которые пытаются превратить эту интереснейшую гуманитарную дисциплину в подобие естественно-технической.

— А какие богословские работы о Достоевском вы считаете самыми интересными?

— В первую очередь я, конечно, назову книгу преподобного Иустина (Поповича) «Достоевский о Европе и славянстве». Писал о Достоевском отец Сергий Булгаков, меньше — отец Павел Флоренский, но его суждения тоже очень ценны. В нашем альманахе «Достоевский и мировая культура» мы печатаем работы современных авторов, преподавателей Свято-Тихоновского университета: Владимира Катасонова и отца Павла Ходзинского.

Есть замечательная книга русского эмигранта первой волны Георгия Мейера «Свет в ночи». Автор не был богословом, но очень глубоко чувствовал православие и в своей книге разбирает «Преступление и наказание» именно с православной точки зрения. Книга вышла во Франкфурте в 1967 году, а в России, к сожалению, до сих пор не издана, только несколько глав опубликовано. Достоевский привел в Церковь тысячи. Привел ли кого-нибудь Леонтьев?

— Наверное, вы не раз мысленно полемизировали с Леонтьевым, который называл христианство Достоевского розовым?

— Конечно, я много думал об этом. Проблема очень сложная. И сегодня многие православные священники и миряне не принимают православие Достоевского, считают, что оно розовое, «гуманистическое». Конечно, юношеские увлечения Достоевского фурьеризмом и другими модными в то время западными теориями повлияли на него… Многие мои коллеги говорят, что Достоевский с первого произведения, с «Бедных людей», был православным писателем. Я с этим мнением не согласен. У Достоевского был очень сложный духовный путь.

Я мечтаю, что кто-нибудь из нас напишет не просто биографию Достоевского, а его духовную биографию. В одной из своих статей такую попытку сделала Татьяна Касаткина. Достоевский шел к православию долго, трудно, мучительно, и, может быть, окончательно пришел только к концу жизни в «Братьях Карамазовых».

Леонтьев, однако, именно в «Братьях Карамазовых» увидел «розовое христианство». Мой краткий ответ ему такой же, как был 30 или 40 лет назад, когда я начал заниматься этой темой, читать Леонтьева. Достоевский привел в Церковь тысячи людей, я лично знаю многих, кто пришел в Церковь благодаря Достоевскому. Среди них есть и японец — начитавшись Достоевского, он крестился. Да и сам я… С годами все больше понимаю, что в православный храм меня привел в первую очередь именно Достоевский.

В моем поколении, которое росло без Евангелия, без каких-либо религиозных знаний, таких людей много. Думаю, что и в следующих поколениях они будут. Привел ли кого-нибудь в Церковь Леонтьев? Сомневаюсь.

Христианство Достоевского основано на любви. Можно, наверное, найти в его произведениях вещи не вполне догматические, но главная его мысль выражена в словах старца Зосимы: «Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том». А только эта мысль и может привести человека к вере. Потом он начинает понимать, как надо исповедоваться, какие есть догматы, обряды и так далее, но идет он ко Христу, Который раскрывает ему объятия и говорит: «Приходи ко Мне, Я тебя люблю». Вот Достоевский всегда ставил своих читателей на дорогу ко Христу, Который раскрывает объятия.

А Леонтьев… Я не вправе усомниться в искренности его веры, но мне кажется, что основана эта вера на уединении, отторжении и осуждении. Когда человек, сделав первый шаг к храму, сталкивается с осуждением и обличением, он, скорее всего, дальше не пойдет. Потом, конечно, ему надо помочь увидеть, что он грешен, но сначала он должен почувствовать, что Бог есть Любовь. Достоевский помогает это почувствовать.

Беседовал Леонид Виноградов