Почему животные могут быть умнее людей, какие древние мифы формируют наши представления об экономике, чем исламский вопрос для западной цивилизации напоминает еврейский вопрос и что сталинская архитектура говорит о России — все это в нашем традиционном обзоре новых и самых интересных книг нон-фикшн от Алексея Цветкова.

Франс де Вааль. Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных? Альпина нон-фикшн  Косатки выстраиваются в ряд, чтобы вызвать большую волну, смывающую тюленя со льдины. Слоны умеют узнавать себя в зеркале и использовать орудия. Птицы изготавливают инструменты, осьминоги узнают человеческие лица, обезьяны обучаются на чужих ошибках и возмущаются несправедливым дележом добычи.  Голландский этолог, пишущий книги о поведении животных, уверенно претендует на титул «Конрад Лоренц наших дней». Он критикует восприятие животных как роботов, управляемых генетическими программами, и доказывает, что столь очевидная грань между мышлением человека и животных гораздо тоньше и прозрачнее, чем принято считать.

Животные умеют здороваться, но умеют ли они прощаться? Насколько четко они могут планировать будущее, исходя из прошлого опыта? Чем ограничены их познавательные способности? Проницаем ли для нас их внутренний мир?

Да, мы умеем работать на компьютере, но летучая мышь умеет охотиться на подвижную добычу, анализируя отражение собственных пронзительных звуков.

Любой организм, включая человека, — это один из тысяч уникальных способов переработки информации.

Приматы легко различают друг друга на фотографиях, делятся знаниями и инструментами, но могут и обманывать друг друга, если им это выгодно. Им прекрасно знакома схема отношений «услуга за услугу». Выросший среди людей шимпанзе чистит картошку и моет пол.

Животные — это не упрощенные версии человека, но альтернативные способы отношений с реальностью.

Любая психика описывается через взаимодействие трех элементов: внимание, мотивация и познавательные способности. Индивидуальность и общественные навыки развиваются там, где они нужны для приспособления к среде.

Человека подводит взгляд скотовода, управляющего животными, но более проницателен был взгляд охотника, наблюдающего и понимающего другие виды жизни в их естественной среде. Охотник пробует «думать», как они, мысленно ставя себя на их место.

Томаш Седлачек. Экономика добра и зла. Ад Маргинем Пресс

Самый известный из чешских экономистов, эксперт правительства и советник президента Вацлава Гавела написал книгу по истории экономики для всех неэкономистов, а в особенности — для гуманитариев.

Почему в эпосе о Гильгамеше нет ни одного упоминания о купле или продаже? Что такое «потребительская нирвана»? Как связано библейское представление о линейном, а не цикличном времени с идеей ссудного процента? В каких античных диалогах родилась теория потребительной стоимости? Как Фома Аквинский относился к частной собственности? Почему Локк и Милль считали, что изначально люди владели всеми земными благами коллективно? И где в разных религиях проходят границы солидарности и взаимопомощи?

Экономические споры — это этические разногласия, разные представления о том, каким должен быть наш мир и как приблизить его к этому идеалу.

Разные стратегии и модели определяются моральным выбором людей, поэтому любое решение экспертов не нейтрально, это всегда суждение о добре и зле. Даже самыми рациональными людьми, считающими деньги и планирующими прибыль, управляет тот или иной недоказуемый миф.

Таких объясняющих мифов несколько, а потому никакой единственной истины и наилучшего для всех решения в экономике быть не может, а может быть только конкуренция «великих сюжетов», управляющих нами.

Кому принадлежит право на природные ресурсы: народу? правителю? элите? Богу и его земным наместникам? И кому в разных этических моделях принадлежит человек: самому себе? семье? государству? обществу в целом? Как в разных эпохах соотносятся цены и ценности, выгода и мораль, праздность и занятость, наследство и налоги, кредит и долг, эгоизм и забота об общем благе?

Седлачек находит экономические сценарии в древних мифах и притчах у шумеров, иудеев, эллинов и, наоборот, замечает сказочный аспект в самых рациональных доктринах нынешних оракулов рынка.

Энн Нортон. К мусульманскому вопросу. Издательский дом Высшей школы экономики

 Есть ли у женщин право поддерживать паранджу и многоженство? Является ли «исламский фундаментализм» новым и реформаторским течением внутри этой религии? Как изменили самосознание и язык американцев недавние войны в Ираке и Афганистане? Будет ли ислам препятствием для политики мультикультурализма?

Американский профессор политологии и специалист по постколониализму написала книгу, которая может стать приятным лекарством от популярной исламофобии. На примерах современной массовой литературы и влиятельной прессы она доказывает, что «столкновение цивилизаций» — это лукавый пропагандистский штамп. Все главные столкновения происходят внутри цивилизаций.

Попутно пересказывая влиятельных философов Алена Бадью, Славоя Жижека, Жака Деррида и Сьюзен Сонтаг, Нортон обнаруживает, что такие понятия, как «свобода» и «современность», не столь очевидны.

«Мусульманин» сейчас — это «другой» западной цивилизации.

Огненные бунты в арабских предместьях Парижа, живые бомбы, покушения в ответ на карикатуры образуют «карту тревожности» западного сознания. Тут одинаково пробуксовывает и либеральная, и консервативная логика. Исламский вопрос в новом веке становится столь же принципиальным для западного общества, как и еврейский вопрос когда-то. Гражданское равенство, положение женщин, свобода слова, контроль за сексуальностью и альтернативные модели брака будут пониматься заново в ответах на «исламский вызов».

Является ли Европа уникальной атеистической цивилизацией или же она до сих пор должна держаться своих христианских корней? Была ли демократия исключительно европейским изобретением? Позволено ли нам восхищаться социальными установками, которые мы при этом считаем чужими для себя, или нужно ожидать приведения всех обществ к универсальной норме?

Дэвид Гребер. Утопия правил. Ад Маргинем Пресс

 Популярный антрополог, экономист и вдохновитель недавнего движения «Оккупай Уолл-Стрит» исследует феномен бюрократии, остроумно увязав вместе такие понятия, как «воображение», «капитализм», «структурная глупость» и «учредительная власть».

Почему в современном обществе критика бюрократии чаще приносит голоса правым, а не левым партиям? Избавляют ли «рыночные решения» от кафкианского чиновничьего кошмара? Верно ли, что чем социальнее государство, тем более громоздким будет его аппарат? В чем разница между корпусом госчиновников и офисной иерархией корпораций?

Гребер вводит понятие «продуктивного упрощения», проявляющего главный конфликт любой ситуации. Мы тратим все больше времени на выполнение бюрократических ритуалов и бумажную волокиту, но при этом всерьез говорить об этой проблеме вышло из моды, потому что любые слова тут бесполезны.

Армия — Большой Бизнес — Правительство образуют заранее заданный круг привычного поведения, из которого невозможно выпрыгнуть. Так отмеривается норма нашей креативности.

Нынешняя элита мудро блокирует дальнейшее развитие таких технологий, которые могли бы изменить всю систему.

В одних обществах люди осознают себя через то, что они производят, а в других — через то, что они потребляют. Из этой разницы следуют два совершенно разных понимания управления и власти.

Как связаны принципы «свободной торговли» и инструменты «международного управления»? В чем политическая разница между Шерлоком Холмсом и Джеймсом Бондом? Почему большинство обещаний фантастической литературы и кино прошлого века так и не сбылось? Насколько совпадают устройство Римской империи и небесная ангелическая иерархия в христианстве?

Владимир Паперный. Культура Два. Новое литературное обозрение

 Знаменитое исследование русско-американского культуролога, некогда опубликованное в самиздате, потом сделавшее автору имя за границей и теперь переиздаваемое в России.

Паперный предлагает объяснительную модель, нащупывает универсальный культурный код, используя архитектуру как самый очевидный язык любой цивилизации. Рассматривая прежде всего сталинский период, он обнаружил два полюса, или конкурирующих проекта.

Культура 1 — это революция, авангард, движение, новый язык для новых людей, растворение прежних символов и рост вариативности, горизонтальное планирование и создание небывалого будущего.

Культура 2 — это имперская консервативная традиция, кристаллизация, иллюстративность, обращенность к прошлому, культ вертикали и центра.

Большой стиль или авангардная провокация? Они отличаются, как восклицательный знак от вопросительного в конце одной и той же фразы.

Максимальная искушенность в делах культурной политики (архитектурных манифестаций, монументальной пропаганды, рекламы и т.п.) позволяет исследователю предположить, что качание маятника между этими двумя полюсами определяло перемены задолго до советской революции (начиная с основания Петербурга) и продолжает определять их до сих пор.

Паперный иронично критикует слишком поверхностное и расхожее мнение о насильственном, искусственном, заданном «сверху» возникновении Культуры 2.

Он видит парадоксальную преемственность, зеркальность полюсов. Самое же интересное случается на границах, в недолгие моменты перехода, когда одна культура опять победно поглощает другую.

Как должен был выглядеть московский Дворец Советов по мнению Корбюзье? Что за симметрия проспектов открылась бы, если смотреть с плеча статуи Ленина на крыше этого дворца? На каком из московских зданий Сталин приказал добавить шпиль? Почему индивидуальный пошив одежды разрешили только в 1930-х? Зачем в северном климате строились средиземноморские террасы?