Мир знает про нее все: про несчастливое детство, татуировки, детей и мужей, про ссору с отцом и смерть матери. Пожалеть ее никому в голову не придет – с ее-то гонорарами, ее губами и «ее Брэдом». А она относится к миру иначе. Встреча с Анджелиной Джоли, которая жалеет многих и не жалеет ни о чем.

Я сижу в роскошном лобби высококлассного лондонского отеля. Люстры одолжили свои изгибы у графики Бердслея, позолоченная стойка портье, неверный лондонский свет героически прорывается сквозь витражи в стиле ар-нуво... В воздухе витает стойкий запах богатства. Или это запах чего-то драгоценно-парфюмерного, исходящий от пары, которая занимает соседние со мной кресла в ожидании застрявшего в пробке авто? Багаж «Луи Виттон», смуглая кожа, иссиня-черные волосы, светлый костюм из необработанного шелка, тонкий контур усов и бороды. Так выглядит он – как шейх вдали от подданных. А вот какова она, в высшей степени неясно. Она в чадре, в черном шелке с головы до пят, мне неудобно ее разглядывать, но уверен: изучай я женщину даже самым пристальным образом, за черным покрывалом не различил бы черт, а по-прежнему мог бы рассмотреть только узкие ступни с темно-красным педикюром в босоножках на тонких каблуках, столь же узкие кисти рук и беспокойные, немыслимо длинные пальцы… И вдруг эти пальцы сжимают подлокотники. Так, что белеют костяшки. А из-под струящегося черного покрова доносится изумленно, медленно, по слогам: «Ан-ша-лина Шо-ли…»

Пришла та, которая назначила мне здесь свидание. Та, которую знают на нашей планете все: пролетарии и магнаты, феминистки и обитательницы гаремов, и в Африке, и в Гренландии. На ней серебряные колечки, серебряные браслеты на правой руке и черная резинка для волос на левой, сандалии за пять долларов, черные джинсы и майка без рукавов. Ну и знаменитые татуировки… Однако окружающая интерьерная избыточность меркнет. Потому что она такая: хоть и училась актерской профессии по системе Станиславского, хоть и считает, что артист должен найти героя в себе как какую-то часть собственной натуры, но все равно – не уважает она «предлагаемые обстоятельства». И ни под какие не подстраивается.

Деловито поинтересовавшись, не я ли «тот самый Ян», она устремляется в Фортепьянный бар, так что и я, и ее же охранник еле за ней успеваем. Что и понятно: мощь характера и длина ног дают ей известную фору. Она заказывает бокал вина. Темно-красная жидкость у ее лица вдруг делает очевидным то, чего я не замечал, даже когда «оно» занимало целый экран в кинотеатре.

У нее необыкновенно ясные глаза. Ясные, но, как и в ее биографии, в ее карьере, в ее драматической удачливости, в них есть «подкладка», еще одна сторона, темная. Они голубые, но местами карие. Какие-то коварно-двуслойные – такие бывают у детей, когда природа и наследственность будто еще не остановили свой выбор на определенном цвете. В ней и правда есть что-то от ребенка, от подростка – порывистость и нежелание «носить» вот именно это тело, что ли.

Об этом я и решил спросить с самого начала – о теле Анджелины Джоли. Только вот вопрос этот сформулировать оказалось не так-то просто.

После съемок в «Особо опасен» Тимура Бекмамбетова Джоли будто подхватила инфекцию «русскости». Теперь в шпионском триллере Salt она играет агента ЦРУ Эвелин Солт, обвиненную в шпионаже в пользу России и старающуюся вернуть себе доброе шпионское имя.

Занимательно, однако, что роль эту мог сыграть… Том Круз. Точнее, для него был написан сценарий, но Круз решил не присоединяться к проекту, и тот был «феминизирован». А кто среди женщин Голливуда может конкурировать с Крузом? Ответ очевиден.

- Широко известно, что в юности вы… как бы это сказать… экспериментировали со своим телом. Резали себя. И даже рисовали собственной кровью. Что это было? Протест? Неудовлетворенность своим телом?

Анджелина Джоли: Тогда я чувствовала себя... недостаточно живой. Настолько пустой, что не хотела жить. Я хотела ощутить жизнь. И резала, чтобы чувствовать боль, видеть свою кровь. Это значит, что сердце бьется, что я живу, я реальна… Я не знала, на что направить свою страсть, свою ярость. Если бы вы знали меня тогда… Я была брутальнее своей репутации. А еще я была человеком очень мягким и ранимым. Дурные девчонки плачут чаще хороших девочек.

- Вы говорили обо всем этом открыто. Не жалеете о тех признаниях?

Анджелина Джоли: Наоборот, рада, что сделала их. И вот эту татуировку в память о юности. (Пожатием плеча Джоли указывает на татуировку на правом предплечье, подзаголовок пьесы Теннесси Уильямса, – «Молитва о диких сердцем, заключенных в клети».) Рада потому, что теперь ко мне подходят люди, которые тоже «заключены в клети», тоже не видят смысла в своей жизни и тоже увечат себя. Они задают мне вопрос, один и тот же: почему я это делала и почему перестала? Моя, может быть, патологическая откровенность помогает другим остановиться. Они чувствуют: я сама была на краю, а потому искренне никого не сужу. Так что я ни о чем не жалею. Никогда не жалела. И не верю в плодотворность сожалений. Пока ты жалеешь, стыдишься себя. Пока стыдишься, ты в клетке. А я не стыжусь своей жизни. Теперь не стыжусь.

- Что повлияло? Успех?

Анджелина Джоли: О нет, успех и слава способны только подлить масла в огонь. Я пережила это – иметь успех и знать при этом, что полностью бесполезна и лишена цели. Так называемая слава – яд, если ты успешен, но не видишь себя успешным как личность. Все меняется, когда у тебя появляются дети. Приемные или родные, не важно. Ты начинаешь как-то контролировать эту жизнь, даже если бешенство отчасти еще продолжается. Ведь быть матерью или отцом – необратимая связь с реальностью. Мне этого всегда не хватало. Все мои предыдущие связи – до того, как в моей жизни появился Мэддокс (первый ребенок, которого усыновила Джоли. – Прим. ред.), – не были совершенно честными, и я не ощущала их реальными.

- Кому вы в жизни доверяете?

Анджелина Джоли: Никому. Я не доверяю этому странному слову – «доверие». Доверие не может быть полным! Моя мать была мне самым близким другом. Но я знала, что она может сделать нечто (безусловно, в моих интересах, но – без моего ведома), что повредит мне… Но это не проблема. Не проблема, если научиться доверять себе. Я сейчас смотрю в зеркало и вижу не то, что вы. Не эффектную высокую женщину (она иронично улыбается). Я вижу человека, достигшего внутреннего перемирия с собой. Я вижу женщину, у которой дети. Я вижу на своем лице след, который каждый день оставляют те, кого я люблю. Кому-то нравится моя внешность, кому-то нет. А вот эта красота внутреннего спокойствия существует для всех. (За рояль в баре, где мы беседуем, садится пианист. И начинает играть что-то из раннего Элтона Джона. Джоли делает паузу и смотрит в сторону рояля.) Знаете, мама говорила, эту песню играли на их с отцом свадьбе.

- О родителях я и хотел спросить. Может быть, дефицит доверия, который вы испытываете, – это из-за их развода, из-за ваших сложных отношений с отцом?

Анджелина Джоли: А с отцом у меня нет отношений – однажды он сделал их слишком публичными, заявив через прессу, что якобы боится за мое умственное здоровье. Зачем ему понадобилась эта публичность? Просто он поступает в угоду своей известности. Я же эту дань платить не намерена. Достаточно того, что я пожертвовала свободой жить нормальной жизнью нормального человека. Внутренней свободой, свободой личных отношений я жертвовать не буду. А он принес свои отношения со мной в жертву. Так все между нами и кончилось. Хотя, когда я была ребенком, он был потрясающим отцом. Тренировал футбольную команду, и я в ней была единственной девчонкой… Помог с первыми ролями… Но со временем я начала видеть его иначе. А потом эта история…

- Прошло шесть лет, но вы все еще чувствуете обиду?

Анджелина Джоли: Обиду – нет, уже нет. Но выводы сделаны. Я поняла: надо быть со своими детьми. Быть всегда. Я становлюсь похожа на мою мать. Она не признавала дистанции между собой и нами – мной и Джейми (актер и режиссер Джеймс Хэйвен – брат Джоли. – Прим. ред.). Она была пассивна во многих отношениях, слишком деликатна. Даже когда собиралась накричать на меня, чтоб я наконец убрала в своей комнате. И в результате не могла. Но когда что-то случалось с нами, она сражалась как тигрица. Я с годами и внешне все больше на нее похожа. И ее опыт, безусловно, на меня повлиял. Измены отца были для нее очень травматичны, я уже подростком это поняла. И поэтому так никогда и не могла завести роман с женатым мужчиной. Никогда не хотела иметь дел с обманщиком – утром я не смогла бы смотреть на себя в зеркало… Я всегда сочувствовала матери – в том смысле, что со-чувствовала. Чувствовала в унисон с ней. Только не понимаю, как она могла растить нас одна.

- Но ведь это нередкий случай – женщина после развода сосредотачивается на детях и так и не выходит замуж.

Анджелина Джоли: Это-то я понимаю, я и сама была несколько лет одна с Мэддоксом. Но бывали такие потрясающие моменты, горько-сладкие, – когда мой ребенок сделал первые шаги, когда меня утвердили на роскошную роль. А мне даже не с кем было разделить радость. У меня никогда не было этого желания – разрыдаться в чье-то плечо. Да и способности такой нет. Я даже жалею, что не умею. Но у меня всегда было это странное чувство: рыданиями ничего не достичь, объятия в трудный момент не помогут… Мне даже как-то неловко, когда меня обнимают. Вообще открытое выражение чувств... С этим определенно не ко мне. Но радость надо делить с тем, кого любишь. А с пустотой, с отчаянием лучше справляться самому.

- Как вы решились усыновить Мэддокса, не имея материнского опыта, будучи еще очень молодой, то есть с возможностью завести собственных детей?

Анджелина Джоли: Да ведь я не решалась. Все решилось без меня. Я не хотела иметь детей – я была внутренне деструктивна, нацелена на саморазрушение. И не думала, что смогу когда-нибудь стать настолько уравновешенной, чтобы нести ответственность за ребенка. Но в Камбодже во время съемок «Лары Крофт – расхитительницы гробниц» решила побывать в лагере беженцев – вдруг, думала, смогу чем-нибудь помочь. Я увидела этих людей, крошечных сирот… Ну и втянулась. И в следующий раз приехала в Камбоджу уже от ООН. В том приюте было 14 сирот, и Мэддокс был самым маленьким, он спал, я задержалась около него, и воспитательница даже не спросила меня, хочу ли я его подержать, а просто дала мне его в руки. Он не проснулся. Потом его купали. Он опять не проснулся. Потом я снова держала его на руках, и вдруг он открыл глаза и посмотрел на меня долгим-долгим взглядом. И улыбнулся. Я поняла: это мой ребенок, потому что его я смогу сделать счастливым. Ему было три месяца. В семь я привезла его в Америку.

- Именно тогда распался ваш брак с Билли Бобом Торнтоном...

Анджелина Джоли:Это лишь совпадение. Или… Понимаете, мы были вместе, потому что вместе нам удавалось смеяться. Мы оба прошли через ужас перед самими собой, разочарование, зависимость, боль. И в его жизни, и в моей героин был всегда где-то рядом, иногда придвигался вплотную… И он, и я несли в себе некую драму, но, оказавшись рядом, почему-то начали смеяться. Рядом друг с другом мы успокоились. Билли сочинял музыку в своей студии в подвале, я сидела на втором этаже с книгами – читала сутками. Начала больше думать, меньше копаться в себе, занялась благотворительностью. Выходя замуж за Билли, я выходила за человека, которым хотела бы стать. Билли потрясающий прозаик, настоящий композитор, но главное – он мир воспринимает как художник. Я хотела быть такой же. И, живя рядом с ним, конечно, выросла…

Выходит, мы получили друг от друга все, что могли дать. И стали друг другу не нужны. То, что нас соединило, нас и разлучило. Не Мэд. Время, когда мы с Билли расходились, было для меня сложным, но тогда я была невероятно счастлива. И именно как женщина. Из-за Мэда. Я была одна с ним, никто не помогал, мне пару раз пришлось даже открывать почтальону дверь в одеяле – я просто не могла понять, как надеть рубашку, если я держу его. Принимала душ, только когда он засыпал. Даже когда я чистила зубы, он, научившийся тогда ходить, держался за мою ногу. И все это говорило лишь об одном – Мэд лучшее, что произошло со мной в жизни.

- А потом, имея двоих усыновленных детей, вы решились завести Шайло.

Анджелина Джоли: И здесь будто не было моего решения. Осознанного, во всяком случае. Все дело в Брэде. Он с самого начала сказал мне, что хочет иметь родных детей. Я ответила, что хочу усыновить еще. Я никогда не хотела биологического материнства, не верю в узы крови, в то, что ощущение семьи обеспечивается кровным родством. Убеждена: семью надо заработать. Ну и Брэд не возобновлял того разговора. Усыновил Мэда и Захару. Они полюбили его, и он их. Меня совершенно оставили эти опасения – что Брэд всегда будет видеть в моих детях приемных, немного, но все-таки чужих. Было ясно – они ему родные. И в какой-то момент я как-то по-новому взглянула на него, когда он занимался с Мэдом и Захарой арифметикой и терпеливо объяснял, что останется от пяти палочек, если четыре положить в ящик… И вдруг почувствовала, что не имею ничего против того, чтобы забеременеть. Даже хочу. Не могу объяснить почему. Все это из ряда остро ощутимого, но плохо проговариваемого. Может быть, я никогда не была достаточно счастлива, чтобы самой произвести кого-то на свет, а тут почувствовала себя достаточно счастливой?

- У вас недвижимость в разных странах, живете вы, кажется, в переездах. Где ваш дом?

Анджелина Джоли: Мне даже не нравится эта идея – укорениться. Больше всего люблю момент, когда мы всей семьей едем куда-нибудь и я собираю в портмоне все наши документы. Получается пачка разноцветных паспортов: камбоджийский Мэда, вьетнамский Пакса, эфиопский Захары, намибийский Шайло (она родилась в Намибии), французские близнецов (они родом из Ниццы), мой американский паспорт да еще удостоверение ООН… И когда Мэд бегает по рынку в Аддис-Абебе и даже не отдает себе отчета, что вокруг все черные, а он азиат и от окружающих отличается… В своей семье я воссоздала модель человечества в идеальном виде. О каком еще доме можно мечтать?

АВТОР - Виктория Белопольская, Ян Янсен / The Interview People - PSYCHOLOGIES №40