С момента нашего расставания с Людмилой Гурченко прошло девятнадцать лет — ровно столько, сколько прожили вместе. И я ни за что не стал бы ворошить прошлое, если бы не одно из ее последних интервью. Газетных и журнальных публикаций, телевизионных передач в канун юбилея Людмилы Марковны было великое множество. Некоторые я читал и смотрел. Не потому что ностальгирую о прошлом (вот уж нет!) или надеялся услышать о себе доброе слово — с чего бы такие метаморфозы, если с начала девяностых хожу в подлецах и предателях. Двигало мною элементарное любопытство: как некогда близкий человек изменился за два десятилетия? Стал ли мудрее?
Лучше бы я задушил свое любопытство в зародыше. Штампованные, переходящие из одной передачи в другую фразы, замусоленные остроты, ужимки, которые в «исполнении» и тридцатилетней женщины вызывают неловкость... Апофеозом юбилейной вакханалии стала программа «Марковна. Перезагрузка». Такого острого чувства стыда за другого человека я не испытывал, наверное, никогда. Хотелось крикнуть в экран: «Люся, что ты делаешь?! Зачем тебе это?!» Сразу за воплем души последовал вздох облегчения: «Слава богу, бывшая жена нигде не упомянула моего имени...»
Конец тихой радости положил телефонный звонок. Звонил один из старых приятелей: «Костя, тут в (далее следовало название «желтого» еженедельника) Марковна интервью дала. Я поначалу тебе даже звонить не хотел, но потом подумал: все равно узнаешь. Прежние гадости, которые Люся про тебя говорила и писала, по сравнению с этим — ничто... Кость, такое не прощают! Те из наших, кто читал, — в прострации, не понимаем, как она могла такое написать?!»
Естественно, я тут же пошел и купил газету. Интервью называлось «Мои мужья — это отбросы и обмылки». Процитирую самый «яркий» отрывок: «Никто не смеет так поступать со мной. Как можно продавать стулья и кастрюли после того, что было? После меня?! ...Он признавался мне в любви, а за моей спиной готовил свою будущую жизнь. Обмылок!! Сейчас ему не хватает, чтобы вслед шептались: «Смотри, Купервейс пошел — муж Гурченко». Надо быть благодарным, что тебя вынули из дерьма, сделали из тебя человека, а ты взял и плюнул...»
Да-а, сильно. «Обмылком» меня Людмила Марковна еще не называла, да и извлеченным из «дерьма» — тоже. Девятнадцать лет прошло, а она все придумывает новые и новые эпитеты. Откуда такие «долгоиграющие» злоба и ярость? Может, она меня все еще любит? Или не может смириться, что, уйдя от нее, я не стал бомжом, не спился и не почил под забором?
Я не стану искать встречи с Гурченко, чтобы выяснить отношения. Но и проигнорировать ее очередную, сдобренную оскорблениями ложь тоже, наверное, будет неправильным. Вот и расскажу — правда, без особого удовольствия — как все было на самом деле. Мы познакомились летом 1973 года во время подготовки ежегодной программы «Поет товарищ кино», премьера которой неизменно проходила во Дворце спорта «Лужники», а потом показывалась в домах культуры крупных городов. Гурченко должна была петь несколько песен, а эстрадный оркестр под управлением Александра Горбатых, где я был пианистом и аранжировщиком, ей аккомпанировал. После первой же репетиции солистка подошла ко мне:
— Спасибо. Вы великолепный пианист, и ваша интерпретация мелодии мне очень нравится.
От похвалы и рукопожатия знаменитой актрисы я, двадцатитрехлетний начинающий музыкант, зарделся и потерял дар речи. Чтобы заполнить неловкую паузу, Гурченко начала рассказывать о своих пристрастиях в музыке.
— А вы оперу «Иисус Христос — суперзвезда» слышали? — наконец выдавил я из себя охрипшим от волнения голосом.
— Нет.
— Я вам на следующую репетицию кассету принесу.
Кассету Гурченко вернула спустя полтора месяца — на Московском международном кинофестивале. Поблагодарила, а потом вдруг, зябко обняв себя за плечи, еле слышно сказала: — У меня умер папа.
На моих глазах выступили слезы: — Очень сочувствую и понимаю.
Люся взяла мою руку в свои ладони и крепко сжала: — Папа слушал вашу кассету за пять дней до смерти, ему очень понравилось... — и почти без перехода, тряхнув головой: — Знаете что? Я приглашаю вас сегодня вечером в пресс-бар кинофестиваля. Он в ресторане гостиницы «Россия». Будет интересная компания — поговорим, попоем, потанцуем.
Я с готовностью закивал: — Хорошо, обязательно буду!
А у самого внутри — паника. В пресс-баре элитные напитки, деликатесы. Где взять деньги, чтобы заплатить за ужин? И сколько это вообще может стоить? Больших сбережений я не имел. Какие накопления, когда молодая жизнь бьет ключом?! Помчался домой, собрал свои заначки — сто пятьдесят рублей. И весь вечер мучился: хватит мне этих денег или нет?
Компания была большая, и счет выставили солидный. Когда мужчины потянулись за кошельками, Гурченко всех остановила и, вопреки протестам, заплатила сама. Что стояло за этим широким жестом? Остававшаяся еще очень острой боль потери и сопутствовавшее ей понимание ничтожности всего материального? Может быть.
Из ресторана мы вышли в четыре утра. Пешком шли по улице Горького (ныне — Тверская) до Садовой-Триумфальной, где в небольшой двухкомнатной квартире жила Люся. Прощаясь у подъезда, она сказала: — Мне так одиноко без папы.
Я подался вперед: — Люся, приезжай ко мне на день рождения. Я живу с родителями в Люблино. Познакомлю тебя с мамой и папой — они у меня замечате... — и осекся на полуслове, решив, что сказал бестактность — задел за самое больное.
— Я приеду. Напиши адрес.
Накануне наша семья весь день готовилась к приему гостей. Прежде всего — ГОСТЬИ. Помогая маме на кухне, я твердил как заведенный: Люся сказала, Люся любит, Люся приедет... Отец исподволь бросал на меня укоризненные взгляды, в которых я читал: «Еще развод не оформил, а уже снова — в омут головой...» Да, на момент встречи с Гурченко я был женат. Но от брака оставалась одна формальность — уже несколько месяцев мы жили раздельно.
Таня была замечательной девушкой, и я до сих пор чувствую перед ней вину. За то, что женился не по любви, а из любопытства: как там, в браке? — да еще из нетерпения вкусить плотских радостей. Родители моей подруги были серьезными людьми и дочку воспитывали в самых строгих правилах. О близости до свадьбы не могло быть и речи. А мне двадцать один год, только что вернулся из армии...
Поставив штампы в паспорта, мы с Таней пару месяцев жили у моих родителей, потом переехали к тестю с тещей. Там тоже долго не задержались — сняли квартиру. Все казалось: вот сменим в очередной раз место проживания и на новом создадим-таки настоящую семью. Иллюзии таяли с каждым переездом, пока — накануне первой супружеской годовщины — не растаяли совсем.
Сбор гостей был назначен на четыре часа. Люся не появилась ни в пять, ни в шесть, ни в семь. Я делал вид, что все нормально: развлекал гостей, веселился сам, но получалось как-то неестественно, натужно.
Она приехала в десять вечера, когда кроме меня, папы и мамы за столом оставались только двое моих друзей. Скованность и напряжение исчезли через несколько минут — как только гостья принялась рассказывать о фильме Лукино Висконти «Людвиг», на закрытом просмотре которого была в тот вечер. Потом села к роялю и стала петь. Уверен: в ту ночь наш дом в Люблино не спал — соседи слушали импровизированный концерт, в котором солировала сама Гурченко!
Уже светало, когда я вышел проводить последних гостей.
— Костя, ты устал, возвращайся домой, отдыхай, — сказал один из друзей. — Мне все равно в центр, доставлю Люсю к самому дому в лучшем виде.
— Хорошо, — согласился я и наклонился к окну машины, в которую мгновение назад впорхнула Гурченко: — Люся, ты мне позвонишь?
Она даже не повернулась — сделала вид, что не слышала вопроса. Машина увезла ее профиль с гордо вздернутым подбородком.
Этот случай Люся не раз мне припомнит: «Ты должен был проводить меня сам, а не отправлять с приятелем! Это оскорбительно и свидетельствует о твоей невоспитанности!» Впрочем, подобные нотации появятся в ее репертуаре только в середине восьмидесятых, когда вместе со звездной болезнью к Людмиле Марковне придет раздражение всем и всеми: мной, моими родителями, собственными матерью и дочерью.
А тогда, летом 1973 года, она все-таки позвонила. Пригласила на «Мосфильм», где озвучивалась картина «Дети Ванюшина». В ней кроме Гурченко были заняты Борис Андреев, Валентина Серова, Александр Кайдановский. Я сел в уголке и всю смену, не дыша, наблюдал, как работают великие. Запись закончилась поздно вечером, я поехал Люсю провожать. Принимая приглашение «выпить кофе», уже знал, что останусь до утра.
В августе в концертной программе моего оркестра образовался перерыв, и я решил поехать в Севастополь в отпуск. Когда сказал об этом Люсе, она загрустила. Однако отговаривать от поездки не стала. «Да, тебе нужно отдохнуть, — на мгновение задумалась, а потом вскинула глаза, в которых плясали озорные чертики: — А я к тебе приеду! Сейчас закончу свои дела в Москве, а перед тем как отправиться в Ленинград на озвучивание «Старых стен», у меня будет десять свободных дней. Так что — жди!» Я встречал ее в аэропорту и очень волновался. А если Люсе не понравится флигелек без окон, который нам выделили друзья моих родителей? Что говорить тогда про деревянный нужник с дыркой в полу и чугунный умывальник под увитым виноградом навесом? Вдруг, увидев все это, Люся фыркнет, развернется и улетит обратно?
Мои тревоги оказались напрасными. Все было «замеча-а-тельно». Именно так, с той самой интонацией, которая будет звучать в финале «Вокзала для двоих». Днем мы купались, загорали, а вечером отправлялись ужинать в один из маленьких прибрежных ресторанчиков. Люся совсем не пользовалась косметикой и всюду носила огромные, в пол-лица, очки — чтобы никто не узнал. Нам обоим очень нравилось это «агентурное» существование — мы принадлежали только друг другу. Прошла всего неделя, когда, вернувшись с пляжа, она вдруг начала складывать дорожную сумку.
— Ты куда?
— Мне нужно улетать, — лицо мрачное, губы сжаты.
— Что случилось? У тебя еще три дня свободных...
— Проводи меня в аэропорт.
Всю дорогу она молчала и, уходя на посадку, даже не оглянулась. На следующий день я поменял билет и поехал на поезде в Москву. Люси в столице уже не было — она отбыла в Ленинград, где на студии «Ленфильм» должна была озвучивать «Старые стены».
Испытывая страшную неловкость, я обратился к отцу: — Папа, мне нужно срочно в Питер. Дай денег на билет и гостиницу.
Тогда-то Тобяш Давыдович Купервейс впервые и озвучил свои опасения, которые спустя годы оправдались на сто процентов: — Костя, опомнись! Разница в возрасте — дело второе. Первое и куда более серьезное — разница в статусе. Она сначала превратит тебя в кролика, а потом съест.
Я бурно протестовал: — Ты не прав! Люся — добрый, открытый человек. В ней нет ни грамма заносчивости и снобизма!
Отец сокрушенно качал головой: — Ты совершаешь страшную, трагическую ошибку.
Деньги, однако, я получил и тем же вечером отправился на «Красной стреле» в Ленинград.
На следующий день в гостинице клещами вытаскивал из Люси причину ее стремительного отъезда из Севастополя. Наконец услышал: — Мы были на пляже, и ты проводил взглядом какую-то блондинистую девицу.
— Ну и что?
— Неужели ты не понимаешь, что этим меня оскорбил?
Я расхохотался: — Посмотрел и посмотрел! Если мужчина не провожает взглядом красивую женщину — он как мужчина кончился! Инцидент был исчерпан, и я даже нашел в нем повод растрогаться и погордиться: Люся меня ревнует! Значит, любит и боится потерять.
В Москву мы вернулись вдвоем, но еще неделю-полторы на Садовой-Триумфальной я появлялся в качестве «ночного гостя», а утром уезжал домой.
Это был один из последних дней августа. Мне предстояло отправиться в суд — закончились три месяца, данные нам с Таней на примирение. Люся поехала вместе со мной. Видела мое волнение и решила поддержать. В здание не вошла — осталась ждать в такси за углом. Заседание длилось недолго — детей у нас с Таней не было, общего имущества тоже.
Сев рядом с Люсей в машину, я выдохнул: — Все, свободен!
— Ну и славно! — улыбнулась она.
На следующее утро я увидел новую, сшитую мне Люсей стильную рубашку висящей в шкафу, рядом с платьями хозяйки. Такое вот своеобразное предложение переехать и жить вместе. Я его с радостью принял.
Тревожился только об одном: как примет меня Маша, которая вот-вот должна была вернуться в Москву после каникул? Но все сложилось как нельзя лучше. Дочка Люси оказалась открытой, доброй девочкой, и мы быстро нашли общий язык. Сначала она звала меня «дядей Костей», потом просто по имени, а спустя полгода, когда мы втроем отправились в Ялту, где у Люси было несколько съемочных дней, я услышал: — Костя, а можно я буду называть тебя «папой»?
Бросил короткий взгляд на Люсю и понял, что вопрос-просьба не был для нее неожиданным. — Конечно, зови! А я тебя буду — «дочкой». Не возражаешь?
Сколько же благодарности было в Люсиных глазах, сколько тепла! — Спасибо тебе, — прошептала она. — Маша еще никого не называла «папой». Прежде у нее даже желания такого не возникало.
Так в двадцать четыре года я стал отцом четырнадцатилетней дочери.
Сейчас, вспоминая себя сидящим на родительском собрании рядом с солидными папашами и мамашами, не могу удержаться от грустной ухмылки. Насупленные брови, серьезный взгляд, усы, которые отрастил, чтобы казаться старше, голос с добавлением «басовых» нот: «Да-да, я понимаю, нам действительно следует больше внимания уделять математике. Я проконтролирую, как Маша готовится к урокам». Обещание свое сдержал: проверял домашние задания, помогал писать сочинения.
А Люсино воспитание заключалось в разносах, которые она время от времени устраивала дочке. Рефреном звучало: «Как можно быть такой бестолковой?! Актерского, музыкального таланта нет, так хоть училась бы хорошо!» Участвовать в таких разборках я считал себя не вправе, но в душе за Машу обижался: «Вовсе девочка не бездарна. Слуха действительно нет, но чувство ритма и пластика присутствуют — танцует прекрасно!»
Уверен, судьба Маши сложилась бы совсем по-иному, если бы мать была к ней чуточку внимательней и снисходительней. Если бы у нее вообще находилось время для дочери. Но Люся считала себя в первую очередь Актрисой. И во вторую, и в третью... Недостаток любви и тепла пыталась компенсировать девочке бабушка Елена Александровна (по-домашнему Леля) — замечательная женщина, с которой у меня сложились прекрасные отношения. С ней и со мной Маша делилась своими проблемами и девичьими секретами, к нам шла за утешением после ссор с матерью. Правда, и сама Люся, устроив дочери головомойку, потом переживала — подходила к Маше, обнимала, жалела.
Поздней осенью 1973 года мы отправились на гастроли. Исколесили весь Казахстан. Выступали в неотапливаемых клубах, где мои пальцы примерзали к клавишам раздолбанного пианино со свитыми на струнах мышиными гнездами. На одном из таких концертов зрительница протянула Люсе букет пластмассовых роз, щедро спрыснутый одеколоном. Прижимая его к груди, Гурченко долго кланялась. В начале семидесятых такие подарки способны были Люсю растрогать. Она умела быть благодарной за любую малость. Когда я в первый раз принес ей завтрак в постель (потом это стало ритуалом), Люся едва не расплакалась: «До тебя я только мечтала, чтобы мужчина так ко мне относился. Чтобы так любил. Иногда кажется: Бог, забрав папу, послал мне тебя...»
Наверное, тогда, на этих тяжелых гастролях, мы и стали по-настоящему близки. Душевно, эмоционально. Люся не хотела официально оформлять отношения, запрещала мне даже думать об общем ребенке. Но мы были вместе, и этого Косте Купервейсу казалось достаточно.
Будучи бессменным Люсиным аккомпаниатором, я успевал еще и работать в «Москонцерте», и заниматься всеми хозяйственными делами: закупал продукты, разбирался с водопроводчиками-сантехниками, гонял Машиных кавалеров, которые забирались в окно ее комнаты по троительным лесам. Леля убирала квартиру, стирала, гладила, готовила. Люся от всех домашних дел была освобождена. Возвращаясь со съемок, она ложилась в кровать и читала присланные сценарии. Кто-то сейчас решит, что я ставлю ей это в укор или жалуюсь. Отнюдь. И мне, и Леле нравилось заботиться о Люсе.
...Звонок Лели застал меня в «Москонцерте»: «С Люсей беда! Ее прямо из «Мосфильма» отвезли в ЦИТО!» Бросив все, поехал на «Войковскую». От метро бежал так, что казалось — выскочит сердце. До сих пор помню ее лицо на больничной подушке. Мертвенная бледность просвечивала даже сквозь грим, а нарисованный на щеке цветок казался таким нелепым.
Толпившиеся в коридоре члены съемочной группы рассказали, что случилось. На территории «Мосфильма» залили каток, где должен был сниматься ледовый танец Козы, которую играла Люся, и Медведя в исполнении Олега Попова. Гурченко на коньках ни разу не стояла, но, надев их, сразу поехала. После двухчасовой репетиции прозвучала команда «Мотор!», и во время первого же па Попов не удержал партнершу. Люся упала, Олег рухнул ей на ногу. Результат — разлетевшаяся на восемнадцать осколков лодыжка. Люся перенесла массу тяжелых и, как оказалось, совершенно ненужных врачебных экспериментов, но в итоге все-таки было решено делать операцию. Кость врачи собрали, скрепив осколки килограммом железок, ногу от кончиков пальцев до паха заковали в гипс. Я практически жил в ЦИТО. В течение двух месяцев отлучался домой только для того, чтобы привезти приготовленные Лелей завтрак, обед и ужин. Ночами не спал, а дремал. Чутко, как мать у постели младенца.
Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. В своих интервью Людмила Марковна жалуется на «неудачную судьбу», на то, что ей «никто никогда не помогал», что «всегда и везде» она одна. Читая их, хочется воскликнуть: «Людмила Марковна, побойтесь Бога! Вам ли жаловаться? С 1956 года ходите у народа в любимицах! Столько замечательных ролей за плечами, столько работ с гениальными режиссерами! И всегда рядом с вами были близкие люди — мужья, друзья. Со временем эти люди попадали в разряд «бывших», но не ваша ли в том вина? И не вы ли их тут же зачисляли в «подлецов» и «предателей»? Прав Борис Моисеев, сказавший в одном из недавних интервью: «У нее (Людмилы Гурченко) есть одно ужасающее свойство характера — она не знает чувства благодарности».
Спустя неделю в ЦИТО зачастили парламентарии от съемочной группы. Предстояли натурные съемки в Румынии, каждый день простоя оборачивался большими убытками. Режиссеру Элизабете Бостан предложили поискать исполнительнице главной роли замену, но она отрезала: «Или Гурченко, или я ухожу из проекта!» Поначалу оперировавший Люсю профессор о зарубежной командировке и слышать не хотел, но потом смилостивился: «Хорошо, отпущу. Но только при условии, что с Людмилой поедет Костя». В некоторых кадрах фильма «Мама» внимательный зритель наверняка заметит мужские руки на талии главной героини — мои руки. Стоять подолгу на одной ноге Люся не выдерживала, и я, присев сзади на корточки, держал ее, пока снимался эпизод. Без моей помощи она вообще не могла передвигаться, даже по гостиничному номеру.
На площадке Люся не позволяла себе ни единой жалобы, ни одной болезненной гримасы, но когда мы оставались вдвоем, едва не плакала. Однажды взмолилась: «Костя, я больше не могу! Под гипсом будто сотня муравьев ползает — кожа чешется невыносимо. И коленка задеревенела. Если я сейчас не согну ногу — умру». И я чуть ли не до утра пилил перочинным ножиком гипс. В результате остался немного не достающий до колена сапожок. Представляю, какими словами крыла постояльцев горничная, убиравшая номер. Все вокруг — бархатные портьеры, покрывало на кровати, ковер — было покрыто белой пылью.
Румынская пятидесятидневная командировка сроднила нас еще больше, и теперь мы не могли подолгу обходиться друг без друга. Если я не был занят на репетициях и концертах, отправлялся с Гурченко на съемочную площадку. Мы вместе разбирали эпизоды, которые предстояло снять, Люся проверяла на мне придуманные ею реплики и разные варианты интонаций. Вечерами дома читали присланные с разных студий сценарии, репетировали музыкальные номера для «Бенефиса» — того самого, что и по сей день входит в сокровищницу отечественного телевидения. Семейная идиллия — да и только...
Когда же появились первые трещины, приведшие наш союз к краху?
Наверное когда Люся стала позволять себе резкие замечания в адрес моих родителей. Однажды мы были в Люблино на «воскресных пирогах» и моя простодушная мама попросила: «Люсенька, а не могли бы вы пригласить к нам в гости мою любимую актрису Зою Федорову?» Ответом Люся маму не удостоила, зато мне потом этот эпизод припоминался годами. С издевкой, с презрением: «Надо же! Общество Зои Федоровой твоей матери понадобилось!»
В другой раз уже родители приехали к нам. Кажется, был день рождения Люси. Во главе стола сидел Юрий Никулин, с которым Гурченко снималась в фильме «Двадцать дней без войны». Юрий Владимирович говорил тосты, рассказывал анекдоты. Все хохотали от души. В какой-то момент мой папа решил внести в общее веселье свою лепту. «У меня в запасе тоже забавный анекдотец есть», — начал он и тут же осекся. Люся смотрела на него таким испепеляющим взглядом! Когда гости разъехались, в доме разразился скандал: «Какая бестактность! При Никулине пытаться рассказать анекдот! Твой Давыдович, он что, не понимает, кто сидит с ним за одним столом?! Куда он полез?!»
На следующий день рождения Люся решила моих родителей не приглашать. Я долго готовил их к тому, что праздника не будет: дескать, Люся устала, ей не до застолий. Торжество, однако, состоялось. В разгар веселья в дверь позвонили. Я пошел открывать и увидел на пороге маму и отца с огромным букетом цветов. Наверное, на моем лице был написан испуг, потому что мама затараторила скороговоркой: «Здравствуй, Костик! Мы на минутку — только поздравим именинницу и сразу уйдем».
Люся выглянула из комнаты в прихожую: «Костя, кто там? А-а, Тобяш Давыдович, Елена Константиновна...» Приняла цветы, но за стол не позвала. От стыда и горечи мне хотелось провалиться! С минуту стоял раздавленный посреди прихожей, а потом бросился следом. Догнав, обнял обоих, пытался что-то объяснять... Как только перед глазами встает эта картина: папа и мама идут под руку к метро — сердце сжимается в комок. А чувство вины перед ними, на много лет, по сути, лишившимися единственного сына, не покидает ни на минуту.
Даже после того случая я еще не раз пытался наладить между Люсей и моими родителями добрые отношения. Поскольку им вход в наш дом был уже заказан, уговаривал ее поехать к «старикам». Эти визиты только усугубляли ситуацию. Прощаясь, я видел на лицах папы и мамы растерянность: дескать, извини, сынок — опять мы что-то не так сказали или на стол не то подали... А по дороге домой выслушивал очередную порцию критики в адрес родителей. В конце концов поездки в Люблино стали совсем редкими...
Следующим этапом Люсиной «программы» было отлучение меня от работы с другими исполнителями. Я работал в «Москонцерте» с прекрасными солистами: Геннадием Беловым, Майей Кристалинской (на протяжении семи лет!), Роксаной Бабаян. Мое сотрудничество с Роксаной — удивительной женщиной, уникальной певицей — Люсе особенно не нравилось. Что стояло за ее недовольством? Может быть, ревность? Не знаю, но так получалось, что если мне предстояло выехать с Роксаной на гастроли, у Люси «нарисовывались» или концерт, или важная встреча, или гости. «Скажи, что ты не можешь, — говорила она. — В конце концов, есть другие музыканты». Роксана шла мне навстречу. Раз, другой, третий. А в четвертый я услышал: «Костя, ты очень талантливый пианист и хороший человек, но я не могу все время подстраиваться под график Гурченко».
Теперь, когда в профессиональном плане Костя Купервейс стал полностью от нее зависим, Людмила Гурченко принялась уничтожать мужа как личность. Если раньше, никак не представляя публике на концертах (в лучшем случае делая жест рукой, после которого я вставал из-за рояля и раскланивался), наедине Люся засыпала меня комплиментами «Ты играл прекрасно!», то теперь все чаще звучало: «Средненький ты музыкант, дорогой, ой средненький!»
На фирме «Мелодия» мы записывали пластинку. Люся пела, я вместе с прекрасным музыкантом Виталием Барышниковым играл. Готовя конверт для новинки, ведущий редактор Владимир Рыжиков попросил меня дать мое фото и написать краткую автобиографию. «Костя — скромный человек, — вмешалась Люся. — Он не захочет, чтобы его портрет был на обложке». Пластинка вышла «без моего участия».
Временами Гурченко начинало казаться, что я «тяну одеяло на себя». Однажды нас пригласил в гости режиссер Михаил Швейцер. Там же был и Булат Окуджава. Люсю попросили спеть. Я сел за рояль. После нескольких песен Булат Шалвович сказал: «Если бы я умел играть как Костя!» Этого оказалось достаточно, чтобы дома мне был устроен скандал: — Ты нарочно играл громко, чтобы забить мой голос! Чтобы все внимание было тебе!
— Как тебя можно «забить»? Ты солистка, люди слушают и смотрят на тебя!
Аргумент принят не был, и в течение нескольких дней Люся со мной не разговаривала.
Прошло какое-то время, и Михаил Швейцер предложил мне написать музыку к его очередному фильму.
От восторга сперло дыхание: гениальный режиссер работал только с Шнитке, и вдруг такое доверие мне! Конечно, я попробую! В голове начали рождаться мелодии, я стал их потихоньку записывать. А вскоре узнал, что у Люси со Швейцером состоялся телефонный разговор: — Да что вы, Михаил Абрамович, какой из Кости композитор? Он обычный пианист.
— Тут ты не права, - возразил Швейцер. - Константин профессиональный аранжировщик, блистательно импровизирует - значит, и музыку писать может. Пусть попробует!
— Пустое это, ничего не получится, - отрезала Люся.
Между тем в роли композитора я себя все-таки попробовал. Музыка большинства песен к фильму «Моя морячка» написана и записана на студии Константином Купервейсом. Это может подтвердить режиссер Анатолий Эйрамджан — кстати, едва ли не единственный, кто поддержал меня после ухода от звезды и для новых фильмов которого я писал музыку. Однако в титрах «Моей морячки» значится: «Композитор — Людмила Гурченко». Люся не могла позволить, чтобы я хоть чуточку выглянул из ее тени.
Примерно в тот же период один из наших общих друзей задал Люсе вопрос: — Марковна, а сколько Костя получает?
— Что значит «получает»? Мы деньги не делим, все идет в общий котел.
— Непорядок. Костя у тебя и директор, и концертмейстер, и бухгалтер, и еще бог знает кто, а зарплаты у него нет? Он мужчина и должен знать, какую сумму вносит в семейный бюджет.
Больше мы не встречались. Он был вычеркнут Гурченко из списка друзей и знакомых.
Я никогда не был человеком меркантильным и никогда не сидел ни на чьей шее. Конечно, зарабатывал меньше, чем Людмила Марковна, но и наши запросы, как говорится, «рядом не стояли».
К концу восьмидесятых от Гурченко «образца» 1973 года — немного взбалмошной, но все равно милой и доброй — не осталось ничего. Маша к тому времени вышла замуж, жила отдельно и на глаза матери старалась не показываться. Звезда отрывалась на мне и Леле.
«Что ты тут расселась?!» — орала Люся на мать, когда та, весь день простоявшая у плиты на отекших, «слоновьих» ногах, чтобы как следует принять дочкиных гостей, без сил опускалась на стул и засыпала под телевизор. В другой раз я слышал из кухни: «Сколько можно жрать? Ты и так уже полтора центнера весишь!» Обвиняла Люся мать и в том, что та потихоньку таскает у нее деньги. Хотя зачем они были Елене Александровне, когда она даже из дому не выходила?
Меня Люся изводила сценами ревности — совершенно беспочвенной. Чтобы я вдруг не подумал, что за высочайшим недовольством стоит любовь, отповедь неизменно заканчивалась словами: «У меня должна быть безупречная репутация, а ты своим б...вом роняешь на нее тень!» Оправдываться было бессмысленно. Это произошло в марте 1991 года. Доведенный до отчаяния очередной истерикой, я подумал, что не хочу больше жить. Вышел на балкон, закрыл глаза, перегнулся через перила. И вдруг представил, как Люся смотрит вниз на мое распластанное тело и, скривив в презрительной усмешке накрашенный рот, роняет: «Ну и дурак!» Вернулся в комнату и сказал, что ухожу. Навсегда.
«Скатертью дорога!» — прозвучало вслед.
Через день Люся позвонила, чтобы я приехал за вещами, которые она собрала САМА! В прихожей стояли четыре тюка с моей одеждой, клавиши, аппаратура. Прислонившись к косяку, Люся молча наблюдала, как я таскаю их вниз к машине.
В люблинской квартире я оказался один — родители уехали в Смоленскую область, где уже давно купили старенький дом. Связи не было, и меня терзала тревога еще и за них. Взять билет и поехать? Но как я мог показаться перед отцом и мамой таким разбитым, раздавленным? Неделю пролежал лицом к стенке — собирал себя по клочкам и кусочкам. За эти дни Люся позвонила раз двадцать. Кричала в трубку: «Уматывай в свой Израиль!» От Маши был один-единственный звонок. Но каким же тоном названая дочь со мной разговаривала! Никак не обращаясь, не спросив, как себя чувствую, сразу пошла в атаку: «Как ты мог так поступить с мамой? Она же столько для тебя сделала!» Я узнавал и речевые обороты, и интонации. Не Машины — Люсины. Потом расслышал и свистящий шепот «суфлерши». Положив трубку, сел на кровать и обхватил голову руками: «Что же она делает с людьми? Зачем так их ломает? Маша — она же добрый человечек и не может не помнить, сколько хорошего в ее жизни связано со мной...»
Перед глазами одна за другой проплывали картинки: вот я и Леля дежурим на Машином выпускном, вот мы с дочкой носимся по магазинам в поисках самого лучшего платья невесты, вот в «Национале» обсуждаем свадебное меню. Когда дочке пришло время рожать, а ее муж Саша был в командировке, она позвонила не матери, а мне. Мчался в роддом, подгоняемый стонами-криками с заднего сиденья: «Папа, скорее! Рожаю!», потом дежурил под окнами несколько часов, терзал дежурную сестру вопросами: ну что там? Еще не все?
Домой влетел на крыльях: — Люся! Ты где?!
— Лежу в ванной.
Распахнул настежь дверь: — У нас родился мальчик!
— Марк... — вымолвила она и прикрыла глаза опушенной пеной ладонью...
Встречали Машу и маленького Марка мы с Сашей. Люся в роддом не поехала. Не потому что была занята — просто считала, что подобные «процедуры» ей не по статусу. Надо было как-то жить дальше. Я позвонил ребятам, некогда игравшим со мной в ансамбле, предложил собраться и начать готовить программу: «У меня в Бельгии и Голландии есть кое-какие связи, смогу устроить маленькое турне». Они согласились, мы начали репетировать. До начала зарубежных гастролей надо было на что-то существовать, и вечерами я «бомбил» — возил пассажиров от метро «Текстильщики» в Марьино.
Однажды по старой памяти наведался в стол заказов крупного магазина, где прежде закупал продукты в канун праздников, дней рождений и визитов к актрисе Гурченко иностранных коллег. Работавшая там милая улыбчивая Наташа, ответив на приветствие, спросила:
— Костя, а ты чего такой загруженный?
— С женой расстался.
— Да ты что? Как можно? Вы же вместе столько лет! На тебе лица нет... Пойдем-ка ко мне в кабинет, я коньячку налью.
Тут и выяснилось, что на прежнем рабочем месте Наташа оказалась случайно. Ее повысили в должности, назначив директором и дав в подчинение более сотни сотрудников. Не удержусь от цитаты из Людмилы Марковны: «Кричал «Люблю!», а женился на продавщице!» Не была Наташа продавщицей — руководила огромным магазином. Впрочем, для меня ее должность не имела никакого значения... Мы сели, выпили коньяку, поговорили. Я смотрел на Наташу и ловил себя на мысли, что вот с такой женщиной мог бы прожить до глубокой старости. В любви и согласии. Но Наташа была замужем, растила дочку и, казалось, чувствовала себя в своей семье абсолютно счастливой. Прощаясь, я попросил разрешения звонить, когда станет совсем худо. «Конечно, звони!» — ответила Наташа и посмотрела с таким дружеским участием, что у меня перехватило горло.
«Нет, не буду ни звонить, ни приезжать сюда, — решил я по пути домой. — Будущего у нас нет — так зачем душу напрасно терзать?»
Шел третий месяц моей жизни в Люблино, когда однажды, подняв трубку домашнего телефона, я услышал Люсин голос:
— Мне очень плохо. У меня что-то с ногой.
Она знала, что именно нужно сказать. После ЦИТО и румынской командировки слова «нога» и «боль» ввергали меня в панику.
— Сейчас приеду.
— Не нужно. Я через час перезвоню.
Через час действительно раздался звонок. Но не телефонный, а в дверь. На пороге стояла Люся.
Как я потом понял, моя гражданская жена прибыла проверить: не запил ли я? А может, сижу небритый-немытый взаперти и лью слезы? Или вдруг уже нашел ей замену и нежусь в кровати с какой-нибудь длинноногой, пышноволосой блондинкой? Обойдя всю квартиру и оглядев меня с ног до головы, гостья тихо сказала: «Поехали домой».
И я поехал. Спросите зачем — не отвечу. Где-то в глубине подсознания я понимал: ничего хорошего у нас с Люсей быть уже не может. Но все равно загрузил в багажник аппаратуру, вещи... Сегодня я не хмыкаю скептически, когда слышу про зомбирование, в результате которого люди полностью теряют контроль над своей волей. Верю, что человек, услышав в телефонной трубке «Семьдесят семь», забирается на крышу высотного дома и сигает вниз. Многим, очень многим своим поступкам конца восьмидесятых годов я не могу найти разумного объяснения.
Спустя две недели, которые прошли в довольно мирной обстановке, Люся сказала: — А зачем нам столько машин? Все равно везде вместе ездим. Давай продадим одну.
— Какую?
— Ну не новую же «девятку», которую мне подарили на кинофестивале? Наверное, твою — она постарее и пробег побольше. А тебе, если захочешь, потом купим что-нибудь более солидное.
Продали.
Вскоре — еще одно предложение: «Твоя аппаратура устарела. Если ее продать и добавить хорошую сумму, можно приобрести стоящую». Теперь я понимаю, зачем Люсе было нужно мое возвращение. Чтобы выдавить из своей жизни снова, но уже голым и босым. Без машины и профессиональной аппаратуры, с которой я мог выступать.
А еще — закольцевать нашу историю, чтобы придать композиции целостность. Именно для этого ей понадобилась и совместная поездка в Севастополь. Однако мне путешествие в края, где прошла наша «медовая» неделя, было преподано совсем в ином ключе — как попытка вернуть прежнее взаимопонимание. Поначалу она держалась в рамках выбранной роли, хотя я видел: Люсю бесит каждый мой жест, каждое сказанное мной слово.
Мы подъезжали к Севастополю, когда в ответ на какую-то мою — совершенно нейтральную — реплику Люся, кипя от злости, сорвала с пальцев перстни с изумрудами-бриллиантами и швырнула их в придорожный кустарник. У меня внутри все клокотало от ярости, но я молча вышел из машины, собрал цацки. Пока я шарил по кустам, Люся сидела в салоне.
От смены ее настроения можно было сойти с ума: полдня она мурлыкала и ластилась как кошка, полдня походила на разъяренную пантеру. Накануне отлета в Москву вдруг заявила, что хочет побывать в Форосе. В стоящем на Красной скале храме Вознесения Христова один из служителей рассказал легенду о его основании. Больше ста лет назад юная дочь местного купца отправилась по горным дорогам на прогулку в экипаже. Вдруг лошади понесли — и прямо к крутому обрыву. Гибель девушки казалась неминуемой, но на самом краю гнедая пара остановилась как вкопанная. На этом месте отец чудом спасшейся красавицы и воздвиг храм. Люся загорелась идеей повенчаться. Именно здесь, в этой церкви.
Ее не смутило ни то, что я некрещеный («Это не важно»), ни то, что был пост («Я договорюсь»). Мы стояли перед аналоем, а у меня на душе скребли кошки: «Не то делаем! Так нельзя!» Исподволь бросал на Люсю взгляды. Ее лицо было исполнено строгой торжественности. Гурченко не могла не понимать, что это не таинство, а фарс! Тогда зачем ей все это было нужно? Думаю, для того, чтобы испытать новые эмоции и положить их в свою артистическую копилку. А может, она надеялась, что обряд поможет меня удержать? Вскоре после возвращения из Севастополя мы отправились на гастроли в Америку. Входим в аэровокзал Шереметьево, и тут же наперерез бросается яркая, модно одетая женщина и обнимает меня:
— Костька, это ты?! Какая встреча! Не узнаешь, что ли?
Конечно, я узнал свою первую любовь. Но в голове вертелась одна мысль: «Все, пропал!» Постарался сохранить присущую моменту радостную мину: — Люся, познакомься, это...
Гурченко с каменным лицом смотрела в сторону.
— Здравствуйте! Меня зовут Оля, — моя знакомая протянула Люсе руку.
Гурченко, не ответив на приветствие, развернулась и быстрым шагом направилась в VIP-зал. Там сорвала с пальца обручальное кольцо и с размаху швырнула в дальний угол. Свидетелями сцены были два десятка пассажиров, в том числе Валентина Терешкова. Я поднял кольцо: «Возьми». Слава богу, Ольга не летела с нами одним рейсом. В салоне самолета я два часа выслушивал от Люси нелестные высказывания в ее адрес.
Наконец не выдержал: — Хватит!!!
— Что, опять бунт? Чем на сей раз швыряться будешь? Телефонов тут нет!
Ах вот она о чем... Вспомнила. Да, был такой факт. Года два или три назад, когда Люсина «звездность» уже начинала зашкаливать.
Я заключил договор на несколько концертов в Тольятти. Музыканты на вокзале грузят аппаратуру, нам через пятнадцать минут выезжать в аэропорт.
И вдруг Люся заявляет, что никуда не поедет.
— Почему?
— А не хочу! Ты договаривался — ты и езжай, выступай там со своим ансамблем. Если вас кто-то слушать будет.
— Все билеты проданы! Люди тебя видеть и слушать хотят.
— А-а-а, ты все-таки это понимаешь? Что меня, а не какого-то Костю Купервейса.
Тут я схватил не умолкавший ни на минуту во время нашей «беседы» телефон и запустил им в стену.
В глазах Люси мелькнул интерес: — Что, восстание рабов? Взбунтовался?
— Да!!! — заорал я ей в лицо.
На гастроли мы тогда поехали. Поездом, вместе с музыкантами, потому что в аэропорт уже не успевали. Концерты в США проходили при полных залах и с большим успехом. Представительница американской компании, которая организовала гастроли, предложила подумать еще над одним совместным проектом: мол, у меня есть связи и в шоу-бизнесе, и в Голливуде, так что можем «замутить» нечто совершенно феерическое!
Я загорелся и вскоре предложил Марине идею художественного фильма. Две сестры еще совсем маленькими девочками потерялись во время войны. Одна каким-то образом оказалась в Америке, другая осталась в России. Обе, повзрослев, стали актрисами. И не просто актрисами, а звездами в своих отечествах. Только наша, чтобы заработать на кусок хлеба, вынуждена ездить на «жигуленке» с концертами по затерянным в степи клубам, а вторая раскатывает на «бентли», живет в роскошном особняке, получает миллионные гонорары. И вот однажды картины, в которых они снялись, одновременно номинируются на «Оскара». Встретившись на сцене, женщины понимают, что удивительно похожи. В общем, хеппи-энд, все рыдают — и участники церемонии «Оскар», и зрители в кинозале. Роль русской звезды должна была играть, естественно, Люся, а американской — Ширли Маклейн, с которой, как любила повторять Гурченко, они «удивительно похожи».
Через неделю после нашего возвращения в Москву — звонок. «Все идет по плану! — радостно кричит в трубку Марина. — Я вылетаю к вам в Москву, расскажу, как будем работать».
Спустя пару дней принимаем ее у себя. Гостья раскладывает на столе бумаги: — Во-первых, я оформила у адвоката авторские права на идею картины о двух актрисах. Во-вторых, сняла офис в «Национале» и уже зарегистрировала совместное предприятие. Костя — генеральный директор. Мы будем проводить на периферии конкурсы красоты, победительниц привозить в Москву, здесь обучать их дефиле и прочим премудростям, а потом как модельное агентство поставлять красавиц рекламщикам. Поверьте, это очень выгодный бизнес! За год мы заработаем солидную сумму и сможем частично финансировать фильм...
— Это что, Костя будет б...й отбирать?!
Марина растерялась: — Ты о чем? Это же работа! Деньги для фильма, который сделает тебя знаменитой на весь мир!
— Нет, этого не будет.
— Ты крейзи, Люся, настоящая крейзи! — Марина подхватилась из-за стола, сгребла бумаги и выскочила из квартиры, хлопнув дверью.
У Люси был вид победительницы. Над кем? Над чем? Наверное, в очередной раз — надо мной. Она пресекла на корню перспективу, в которой сорокаоднолетний Костя Купервейс стал бы самостоятельно зарабатывать деньги. И вообще поднял бы голову. Она не могла этого допустить. Кажется, именно в тот вечер я впервые позвонил Наташе. Пошел гулять с собакой, увидел телефон-автомат, забрался с псом на руках в будку... Мы проговорили больше часа, и я почувствовал, что ледяной ком внутри начал таять. От ее голоса, от участливых расспросов, от незатейливого: «Вот увидишь, все наладится...»
Стал звонить каждый вечер, а потом поехал к Наташе на работу. Мы опять долго сидели напротив друг друга, пили чай, разговаривали. Наташа смотрела чистыми, излучавшими тепло и нежность глазами, а я с каждой минутой все яснее понимал, что влюблен. Неожиданно для самого себя порывисто взял ее за запястье: «Уходи ко мне!» Вернувшись домой, сложил в пакет свои документы, кой-какую одежду и уехал в Люблино. Теперь у меня не было ни машины, ни инструментов. Я не мог по новой собрать ребят в оркестр, не мог и «шабашить» на дорогах. Отправился в ресторан «Арбат», где работал знакомый администратор.
Узнав, что хочу получить в его заведении должность пианиста, приятель долго на меня таращился: — Костя, после концертов в Кремле... Не слишком ли? Я нацепил на лицо бодрую улыбку: — Нормально. Короны у меня нет, так что сваливаться нечему.
Зарплата пианиста не ахти какая, но ближе к полуночи на рояле вырастала стопка фишек — ими делились сорвавшие крупный выигрыш в казино клиенты. Наташа уже познакомилась с моими родителями, которые полюбили ее сразу, с первой минуты. Мама до сих пор вспоминает эту первую встречу: «Наташа села рядом, взяла мою руку в свою, положила голову на плечо. Мне кажется, я и сейчас чувствую тепло, которое от нее исходило...» Каждый свободный вечер я проводил с Наташей. Приезжал к ней в магазин, дожидался закрытия, чтобы, провожая до дома, еще хоть полчаса побыть рядом. Обычно мы шли пешком, но в тот вечер мела пурга. Я судорожно соображал, хватит ли денег на такси, когда Наташа взяла меня под руку и сказала: «Смотри, какая погода изумительная. Давай прогуляемся». Она все поняла и не захотела ставить меня в неловкое положение! Могла заплатить таксисту сама, но побоялась унизить.
Спустя пару недель друг и коллега Михаил Орлович предложил: «Костя, забирай мои «Жигули». Я купил новую машину, а эту передаю по наследству тебе. О деньгах не переживай. Расплатишься, когда сможешь». Как же я был ему благодарен! В тот же вечер поехал на «обновке» за Наташей.
Распахнул перед ней дверцу: — Прошу вас!
— Что это за машина, Костя? Откуда?
На улице ветер, мороз, а в салоне тепло, играет музыка, через несколько дней Новый год. Как же мы были счастливы!
А двадцать восьмого декабря в люблинской квартире раздался звонок. Это была Люся: «У машины спустило колесо. Мы перерыли весь багажник в поисках разводного ключа. Приезжай и сам ищи, куда ты его засунул. Не сомневаюсь, что специально». Мне бы сказать: «Ищи сама!» и бросить трубку, а я, будто услышавший кодовый сигнал зомби, поехал.
Открываю багажник — ключ лежит сверху. — Да вот же он!
— Это ты его только что подкинул. Потом колесо поменяешь — пойдем домой.
Я иду за ней. В прихожей опускаюсь на табуретку. У меня нет сил.
Люся кладет руку на плечо: — Может, тебе чем-то помочь?
Я молчу.
— Что нужно, чтобы мы опять были вместе? — все тем же мягким, проникновенным голосом интересуется Люся.
Чудовищная усталость наваливается на плечи.
— Чтобы у тебя с моими родителями были хорошие отношения, — отвечаю первое, что приходит в голову.
— Хорошо, завтра же едем к ним.
Я остаюсь, сам не зная зачем. Утром мы отправляемся в Люблино. И там Люсю прорывает. Сколько же гадостей о единственном сыне услышали Тобяш Давыдович и Елена Константиновна! По возвращении Леля встретила нас настороженным взглядом: — Все в порядке?
— Не твое дело! — оборвала Люся мать. И уже обращаясь ко мне: — Ты изменился. Стал чужим. У тебя кто-то есть?!
— Да! — не выдержал я.
Что тут началось! Гурченко металась по квартире, изрыгая матерные ругательства и в мой адрес, и в адрес той, на кого я ее «променял». На негнущихся ногах я пошел в прихожую, снял с вешалки куртку. Меня колотило так, что не мог попасть в рукава.
— Останови его! Если он уйдет, ты пропадешь! — взмолилась Леля.
— Замолчи! — отрезала Люся и, оттолкнув меня, с криком «Б...дун!» первой выскочила из подъезда, села в припаркованную рядом машину и на огромной скорости рванула с места. Метров через пятьдесят затормозила и картинно упала головой на руль. Я, не останавливаясь, прошел мимо — к станции метро.
В голове стучало: «Никогда! Никогда! Никогда!»
Поехал не домой, а к Наташе. Все ей рассказал.
— Костя, я больше таких уходов не выдержу...
— Прости!
Вскоре мы стали жить втроем: я, любимая женщина и ее дочка Леночка. В «однушке», которая досталась Наташе после развода с мужем.
Я по-прежнему работал в ресторане пианистом, но теперь только по выходным. Зарплата — курам на смех. От приятелей (тех, кто не отвернулся от меня после расставания с Гурченко) то и дело слышал: «А почему ты не обратишься к Михалкову или Рязанову? Вы ведь так дружили!» Нет, просить помощи я ни у кого не хотел.
Заняв денег, стал ездить в Арабские Эмираты. В Дубаи селился в приличном отеле, потом шел на оптовый склад, говорил, что нужно: столько-то видеомагнитофонов, столько-то музыкальных центров, столько-то коробок свитеров, спортивных костюмов и колготок. На моих глазах все запаковывалось и отправлялось в аэропорт — к рейсу грузового самолета. В Москве товар развозился по магазинам. Так что не права Людмила Марковна — сам я ничем не торговал. И с ассортиментом — «кастрюлями» и «стульями» — у нее промашка вышла. Неверную информацию поставили народной артистке детективы, которых она наняла, чтобы следить за мной и Наташей. Не погнушалась поехать в бюро, не пожалела денег.
Мы замечали машины, которые медленно ехали вслед за нами, и сидевших в них пассажиров, которые щелкали затворами фотоаппаратов, видели одетых в неприметно-серенькое ребят, топтавшихся у служебного входа в магазин. Терялись в догадках: кто за нами может следить? Ответ нашли в книге «Люся, стоп!» В ней Гурченко призналась, что для слежки за Костей Купервейсом нанимала частных сыщиков.
Вскоре после поступления бестселлера в продажу мне позвонила знакомая, муж которой был генерал-майором милиции: «Костя, ты новую книгу Гурченко читал? А знаешь, она ведь и к моему супругу обращалась — просила пустить за тобой «хвост» и организовать круглосуточный пост у квартиры, где живешь. Муж, естественно, отказал. После этого Людмила Марковна прекратила с нашей семьей всякие контакты». Зачем Гурченко понадобилась слежка и «компрометирующие» меня фотографии, до сих пор понять не могу. Ведь рядом с ней уже был другой мужчина. Люся лукавит, когда пишет, что «близко познакомилась» с нынешним мужем спустя два года после «полного и окончательного» расставания со мной. Их отношения завязались еще во время работы над фильмом «Сексказка», где мой «последователь» был продюсером.
Съемки картины пришлись на период моего полугодового возвращения. В Вильнюс Люся уехала одна, пообещав вызвать, если понадоблюсь. Она не звонила. И тогда я поехал сам. Встретили меня более чем холодно, всячески демонстрируя, что мое присутствие нежелательно. Ну я и не стал обременять — тут же взял билет и вернулся в Москву.
Что там, в интервью, кроме обвинения «за моей спиной готовил свою будущую жизнь», еще было? Что я должен быть благодарен? За что? Это не у меня, а у Людмилы Марковны за время нашей совместной жизни вышли лучшие фильмы: «Мама», «Рецепт ее молодости», «Сибириада», «Двадцать дней без войны», «Вокзал для двоих», «Любимая женщина механика Гаврилова», появилась на свет лучшая книга «Мое взрослое детство», текст которой я перепечатывал из исписанных ею вдоль и поперек амбарных тетрадей. Это при мне были созданы лучшие концертные программы, сняты лучшие телепередачи. В одном из интервью Анатолий Эйрамджан сказал: «После расставания с Купервейсом из творчества Гурченко ушло что-то очень важное. И вернуть это важное ей не удалось, даже заставляя музыкантов играть «как Костя».
Может, Людмила Марковна считает, что я должен быть благодарен ей за подарки? В том числе и за часы, которые она как-то привезла из Эмиратов и сказала, что точно такие у самого шейха? Я гордо их носил, а несколько лет спустя, первый раз приехав в Дубаи, увидел на рынке груды этих часов — по два доллара за штуку...
Мне есть о чем жалеть. О том, что не реализовал свой талант музыканта и композитора, о том, что у меня нет и никогда не будет своих детей, а у моих родителей — внуков. Но за все эти девятнадцать лет я ни разу не пожалел о том, что ушел от звезды по имени Люся Гурченко.
Постоянно в интервью Людмила Марковна поносит не только меня, но и всех своих мужей. Утверждает, что все мы хотели прилепиться к ее славе. Что всех она вытащила из дерьма. А если посмотреть правде в глаза? Иосиф Кобзон был уже известным певцом, отец Маши Борис Андроникашвили (сын известного писателя Бориса Пильняка) был талантливым сценаристом. Да и ваш покорный слуга в двадцать три года уже был не последним человеком в музыкальном мире. Так из какого же дерьма, Людмила Марковна, вы всех нас вытащили?
Расставшись с Гурченко, никто из нас, ваших бывших спутников, не пропал. Иосиф Кобзон стал главной звездой отечественной эстрады, женился на красавице Нелли, у них прекрасная семья: дети, внуки. Я, как видите, тоже в полном порядке. Счастлив, благополучен и очень благодарен своей нынешней жене. За то, что поверила в меня, за то, что рядом с ней я снова стал ЧЕЛОВЕКОМ, у которого есть свои желания, стремления, цели. Человеком, которого уважают.
...Это произошло несколько лет назад. Мы с Наташей ехали по Краснопресненской набережной и вдруг увидели: идущий впереди «мерседес»-кабриолет прижимает к обочине «тойоту». Припарковались невдалеке — посмотреть, чем закончится дело. «Мерс» заблокировал «японке» дорогу, и из него выбрался высокий красавец с пышной гривой. Подошел к «тойоте», вытащил водителя наружу по пояс и несколько раз припечатал его дверцей. Дальше правилам поведения на дороге (видимо, «тойота» где-то подрезала «мерс») красавец учил «наглеца» не один, а с подоспевшими охранниками. В разгар урока из «японки» вышла дама и не спеша направилась к парапету. Это была Людмила Марковна Гурченко. Облокотившись о гранит набережной, она безмятежно глядела на воду — до тех самых пор, пока «обучение» не было закончено и красавец с охранниками не уехали.
Для меня этот случай — яркое доказательство того, что и нынешний муж для Людмилы Марковны не больше чем кролик. Кролик, которым можно легко пожертвовать, а если останется жив — устроить серьезную выволочку за то, что доставил примадонне пять неприятных минут.
Автор - Константин Купервейс
