Режис Варнье, знаменитый французский режиссер — о свободе, российских актерах, национальных проблемах

Среди звезд, приехавших на Петербургский кинофорум, режиссер Варнье, возможно, был нам ближе и интереснее других, поскольку он один из немногих решился снять кино про сложнейшую страницу истории — сталинские репрессии конца 40-х годов. Его фильм «Восток — Запад», сделанный совместно с Россией, Болгарией и Испанией, вошел в список не только наиболее значимых картин в его фильмографии, в которой «Индокитай» (снятый совместно с Вьетнамом и удостоенный «Оскара»), «Французская женщина» (совместно с британцами, награждена тремя призами Каннского фестиваля), но и любимых нашим зрителем.

— Герои вашей новой картины «Финишная прямая» — легкоатлеты. Они находят в себе силы подняться после жизненных ударов, чтобы продолжать жить. Но, по сути, все ваши фильмы — о преодолении себя, обстоятельств, рамок системы.

— Я выбираю тему, которая меня волнует, погружаюсь в нее с головой. Как и эта история об ослепшем спортсмене. Однажды я увидел, как тренируются незрячие спортсмены, и эта, рутинная для них тренировка поразила меня. Мне важно рассказать историю о жизни людей. Любой человек может «упасть», но не каждый находит в себе силы подняться, в том числе и над самим собой. Когда история складывается, я делаю шаг в сторону, чтобы увидеть в целом: вырисовывается ли картина? Если бы я преподавал своим студентам философию, дал бы им задание написать реферат на тему: «Возможна ли свобода общества без самоосвобождения человека?» Понятие свободы шире любой системы, оно касается всего космоса человеческого существования.

— И в качестве «практического материала» студенты использовали бы ваши картины. Но для нас вы эксперт по теме «Восток — Запад». Как эти отношения складываются и меняются сегодня?

— Окончание холодной войны коренным образом изменило мироустройство. Раньше все казалось более или менее ясным. Был капитализм и коммунизм. Противостояние сверхдер¬жав. За спиной СССР — входящие в СЭВ Куба, Северная Корея, Вьетнам, Ангола. И с другой стороны — «упитанные» страны НАТО. Казалось, эта пропасть навсегда, мы к ней привыкли. Окончание холодной войны, прекращение действия Варшавского договора побудило не только освобождение, но и спутанность мыслей. Прерогатива свободы — отстаивание собственной точки зрения. Но это же так тревожно и неудобно. А если «точки» нет? Ее же не нарисуешь на пустом месте. До разрушения Стены было выверенное, «причесанное» мнение по каждому значимому поводу. Как людей научили, так они и считали: это хорошо, а это плохо. С какого-то момента все системные «стартовые линии» были стерты. Человек оказался в новом пространстве наедине с собою.

Сразу после падения железного занавеса я был в Германии. Воочию видел, насколько были растеряны, подавлены восточные немцы. Ну да, все аплодировали обрушившейся, словно водопад на голову, свободе. Но скоро они начали скучать, сожалеть о жизни «до падения Стены». Мир перестал быть черно-белым, новые реалии оказались не столь заманчивыми, как представлялось «за Стеной». Мне говорил приятель: «У меня теперь и паспорт есть. Могу путешествовать куда хочу. Но куда я поеду, если денег нет?»

Проще сделать революцию экономическую, политическую, нежели перевернуть умы. Мозг человека — более сложная, тонкая организация, чем строение общества. Во всех этих выпавших из жестких систем странах возникла проблема разрыва поколений. В России разница между пятидесяти–шестидесятилетними и двадцати–двадцатипятилетними — чудовищная, непреодолимая. В какой-то миг все они увидели мир другим. Молодые сказали: «Окей», так даже удобней. У них «быстрый» менталитет. Политика и экономика свободы меняли мир вокруг со скоростью света. Молодые приняли распад СССР с воодушевлением и любопытством. У старших на месте вырванного «зуба» системы возникли раны неразрешаемых проблем, в том числе и внутри себя.

Однажды я брал интервью у германской спортсменки и ее матери, которая прожила всю жизнь в ГДР. Я спросил ее, неужели она хотела бы снова жить в социализме? И услышал: «Представьте. Вы живете в своем доме, со своими бедами и радостями, с семьей, устоявшимися отношением с соседями и недругами. И вдруг звонок, к вам вламываются чужие люди. Говорят: «Извините, всю жизнь вы жили неправильно. Думали не так, делали всё не так, общались не с теми, даже книги читали неправильные. И работа ваша никому не нужна. И вы сами. С сегодняшнего дня всё будет иначе».

— Судя по статистике, в России огромный пласт людей не сумел пережить этот корневой излом.

— Конечно, человеку трудно смириться с утратой основополагающих ценностей, перечеркиванием прошлого, установкой новой коммерческой системы координат. Это как внезапное переключение светофора. Теперь «красный» сигнал означает — «идите»? Но это опасно для жизни.

— И Франция, и Россия сегодня сталкиваются с проблемами эмиграции. Как, не впадая в ксенофобию, защитить себя от варварства, потери национальной самоидентификации?

— Есть магическое слово «интеграция», когда отдельные части сливаются в общность, возникает «согласованность», взаимодействие. Правда, признаемся, сегодня эти механизмы разлажены. Нужно, чтобы в обществе сменилось несколько поколений.

Я люблю наблюдать за людьми. В колледже, в котором преподаю, в метро. Вижу много молодых людей с другим цветом кожи. Совсем шоколадные нилоты, масаи, более светлокожие представители Экваториальной Африки. Но говорят они уже совершенно без акцента. Владеют тем же молодежным сленгом. Это уже дети родителей-эмигрантов. Конечно, всё не просто. Есть проблема безработицы. Множество нерешенных социальных вопросов. Но только смельчаки отваживаются на столь глобальные путешествия через континент. Решаются изменить свою жизнь, жертвуя многими связями.

— Порой это просто шанс выжить, спастись от голода.

— Конечно, бегут от бедности, отсутствия работы. Да ведь и во Франции они зарабатывают немного. При этом большую часть зарплаты или стипендии посылают близким, родителям. Часто решение отправить юношу работать или учиться во Франции принимается советом старейшин селения. Они голосуют: «Поедет именно этот молодой человек. Он достоин». И вот что любопытно. Когда они уезжают из дома, никто им не рассказывает о трудностях, с которыми они столкнутся. О том, что вид на жительство выдается с жуткими проволочками, что статус беженца практически не работает, да и работу найти непросто. И к эмигрантам относятся всё нетерпимей. При этом стереотип Франции как страны обетованной — удивительно силен.

— Как избежать столкновений с эмигрантами?

— Главное, не давать образовываться внутри больших и малых городов отдельных гетто, независимых, закрытых коммун, которые культивируют чувство особенности, ментальной удаленности от общества. У нас и у вас свои проблемы, в том числе и в отношениях с эмигрантами, и история вопроса своя. Еще русские цари пытались сломить сопротивление горцев. Чечня входит в РФ, но проблемы, укорененные в прошлом, не решить подписанием договора. Это долгая история. Но если эти узлы не развязывать, проблемы придут сами и постучатся в ваши двери.

— Не кажется ли вам, что кинематограф, как инструмент воздействия на общество, больше не работает?

— Сам думаю над этим вопросом. Сегодня выходит такое количество боевиков, поверхностных фильмов. Кино превратилось в веселящий газ. Экран заполнили идиотские комедии. Без посыла, честного разговора со зрителем, внутреннего наполнения. Всё это мыльные пузыри, форма без содержания.

И тут давайте вернемся к вопросу о свободе. Вы же понимаете, что режиссер сегодня снимает не то, что хочет. Мы все регламентированы. Снимаем прежде всего то, что готовы запустить компании, продюсеры. Продюсеры полностью «подкладываются» под зрительский вкус. А публика хочет веселиться. Поэтому вы идете на киносеанс, потом через час забываете, где были и что смотрели.

— В фильме «Восток— Запад» вы работали с российскими актерами Олегом Меньшиковым, Сергеем Бодровым-младшим, Татьяной Догилевой. Почувствовали ли вы разницу в «школах»?

— Для меня важна не национальность актера, а масштаб личности. Поэтому разница между двумя французскими актерами может быть большей, чем разница между француз¬ским лицедеем и русским. Я работаю с британцами, русскими, французами, итальянцами. Должен сказать, что актеры — отдельная страна со своими границами, языком, темпераментом, чертами характера. Причем страна закрытая. Но у меня туда есть многолетняя виза. А если серьезно, я бы сказал, что многое роднит британскую и русскую актер¬ские школы: более серьезный подход к процессу съемок, чем у французов, в бэк-граунде — театральные традиции, «консерваторское» понимание профессии.

— Но Сергей Бодров, если и заканчивал «консерватории», то в области изобразительного искусства.

— Меня привлекало прежде всего его личное своеобразие. Плюс природа: его любила камера. Есть слово «киногеничность». В применении к Бодрову я бы эти слога разделил: «кинематографическая гениальность». Этому не научить в консерватории.

— Он был искусствоведом, вы по первому образованию филолог. Вам было о чем поговорить.

— О да, конечно. Но вы же знаете безумие нашей профессии. Мы говорили исключительно о кино.

Беседовала Лариса Малюкова