Гоголь оставил нам много загадок. Еще больше мистификаций возникло вокруг его имени. Но одна из самых странных историй случилась с его книгой, которую он считал своей «единственной дельной», а ее дружно и страстно осудили и враги, и друзья. Книга эта долго оставалась «нон грата» и в царской, и в советской России, да и в постсоветской ее название известно не каждому: «Выбранные места из переписки с друзьями». Между тем, в ней — послание к нам сегодняшним, послание, которое идет к нам уже почти два века.

Первый удар нанесла цензура: пять статей-глав были сняты, другие — сокращены и искажены. «Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш», — жалуется Гоголь. То, что ему было так важно донести до читателя, оказалось теперь «дико и непонятно».

Однако удар со стороны читателей и критики оказался куда сильнее. Не было в России партии, группы или персоны, не бросившей в Гоголя камень. «Наши критики смотрят на Гоголя, — писал П. А. Вяземский С. П. Шевыреву, — как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи».

Апофеозом всеобщего осуждения явилось письмо Белинского: Гоголь изменил своему дарованию и убеждениям; он просто хочет попасть в наставники к сыну наследника престола; язык книги говорит о падении таланта. Да он просто сошел с ума! Последнюю мысль охотно подхватили — это все объясняло!

Вот парадокс: когда-то за хранение письма Белинского к Гоголю пострадал Достоевский (помните историю с его гражданской казнью?), сегодня письмо это в школах чуть ли не учат наизусть, однако вряд ли кто держал в руках то произведение, на которое обрушивается в своем послании «неистовый Виссарион», — «Выбранные места из переписки с друзьями». Само это название, несмотря на то что книгу никто не читал, почему-то вызывает в памяти фразу, сформированную мягким, но настойчивым давлением нашей образовательной системы: «...в конце жизни Гоголь пришел к религиозному помешательству». Отнюдь! К концу жизни Николай Васильевич пришел в здравом уме и твердой памяти. Просто то, что он писал, то, как он жил, совершенно не соответствовало советскому канону обличителя помещиков-душегубов.

Однако вернемся к «Выбранным местам».

Гоголь никогда не пренебрегал мнением критиков и читателей и всегда просил присылать ему отзывы — чем они строже, тем лучше: тем глубже можно совершенствовать себя и свои книги. Но на этот раз несправедливость многих упреков его поразила, и он пишет большую статью (мы знаем ее под названием «Авторская исповедь»). В ней он постарался честно и непредвзято ответить на вопрос, который задавали ему все: зачем он «оставил тот род и то поприще, которое за собою уже утвердил, где был почти господин», и обратился к другому, совершенно ему чуждому?

«Я решаюсь... изложить всю повесть моего авторства... чтобы увидал читатель, переменял ли я поприще свое... или и в моей судьбе, так же как и во всем, следует признать участие Того, кто располагает миром не всегда сообразно тому, как нам хочется, и с которым трудно бороться человеку».

Итак, перелистаем страницы «Авторской исповеди» и других произведений и убедимся в том, что Гоголь не изменял себе, что неожиданная для многих «перемена» в нем была следствием давно выбранного пути. Другое дело, насколько хотелось другим видеть этот путь.

Первые признаки недоумения публика проявила еще в 1835 году, когда вышел в свет гоголевский сборник «Арабески». Автор блестящих «Вечеров на хуторе близ Диканьки», которыми зачитывалась вся Россия, на этот раз сотворил нечто очень странное: повести («Жизнь», «Невский проспект», «Пленник», «Записки сумасшедшего») вперемешку с какими-то рассуждениями о средних веках, об архитектуре, о географии, о составлении Малороссии... Гоголь пишет в предисловии к «Арабескам», что собрание это составили «пьесы», которые он писал «от души» и предметом которых избирал только то, что его «сильно поражало». «Между ними читатель увидит, без сомнения, много молодого».

Однако читатель увидел нечто совершенно другое. Журнал «Пчела» отозвался так: «Какая цель этих сцен, не возбуждающих в душе читателя ничего, кроме жалости и отвращения?.. Зачем же показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни и человечества без всякой видимой цели?»

Конечно, Гоголя не только ругали. Его хвалили, хвалили за «Миргород», за «Бульбу» и «Вия», за «Старосветских помещиков», за «беспрерывный хохот». «До сих пор за этим смехом, — писал в „Московском наблюдателе“ приятель Гоголя С. П. Шевырев, — он водил нас или в Миргород, или в лавку жестяных дел мастера Шиллера, или в сумасшедший дом. Мы охотно за ним следовали всюду, потому что везде и над всем приятно посмеяться».

Лишь один голос прозвучал в защиту того, о чем действительно говорил — нет, пока еще не кричал — автор. Белинский в московском «Телескопе» писал: «Что такое почти каждая из его повестей? Смешная комедия, которая начинается глупостями, продолжается глупостями и оканчивается слезами и которая, наконец, называется жизнию». (До какой степени это было так, не подозревали ни критик, ни писатель: Гоголь в «Записках сумасшедшего», сам того не зная, описал свою собственную смерть.) Именно в этой статье Белинский ставил Гоголя наравне с Пушкиным, объявлял его «главою поэтов», сравнивал с Шекспиром и Гете.

Но всем было гораздо приятнее посмеяться и видеть в Гоголе комика. Что и сослужило дурную службу «Ревизору».

Нет, публика пьесу приняла. Да и как не принять, если премьеру посетил сам царь и изволил смеяться. Публика поспешила увидеть в «Ревизоре» водевиль, забавные приключения смешного враля, гротескных злодеев, которые даже слишком преувеличены (за что автора пожурили некоторые критики). «Ревизор» шел на сцене чуть ли не ежедневно. Все рукоплещут, хохочут... а автор сбежал с премьеры: «Никто, никто, никто не понял!!!»

Он давно уже вышел из образа «Пасичника Рудого Панько», опубликовавшего «Вечера на хуторе», перестал выдумывать «смешные лица и характеры», «вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза». Теперь он мечтал силой данного ему Богом таланта показать России, какова она, чтобы Россия увидела себя, ужаснулась и — очистилась.

Конечно, это было наивно. Это он понял и сам. Но что же предпринять, чтобы донести до людей выстраданную мысль о внутреннем пути человека, о необходимости очищения себя?

В 1840 году в Вене Гоголя вдруг поразила странная болезнь. Скорее не физическая, а душевная. Гоголь был великим ипохондриком — мнительность при неплохом физическом здоровье. Но никогда еще смерть не подходила к нему так близко. Он не мог есть, не мог спать, он находился в постоянном лихорадочном возбуждении. Не надеясь выздороветь, этот 30-летний человек пишет духовное завещание. Но болезнь отпустила, так же неожиданно, оставив ясное ощущение, что жизнь его «нужна и не будет бесполезна». «Вся жизнь моя отныне — один благодарный гимн», — писал в те дни Гоголь. Как благодарственное приношение расценивал он и «Мертвые души».

Сюжет «Мертвых душ», уверял он, был, как и сюжет «Ревизора», подарком Пушкина. В основу легли реальные факты, однако яркие, почти гротескные характеры героев не были выписаны с конкретных личностей, и не было у них социальной и политической подоплеки. То, что так воспринимали их революционно настроенные товарищи вроде Белинского, а вслед за ними — советские интерпретаторы Гоголя, пусть останется на их совести. Каждый видит то, что хочет увидеть.

И Чичиков, и Манилов, и Коробочка, да, собственно, и Хлестаков в «Ревизоре» имели прототипом одного-единственного человека — Николая Васильевича Гоголя. Это были его пороки и мелкие недостатки — преувеличенные, гипертрофированные, выставленные на всеобщее осмеяние. Конечно, не один он в России может похвастаться прагматизмом, или скупостью, или равнодушием к людям, или желанием порисоваться, но начинал этот человек всегда с себя. Скажем, хлестаковское «с Пушкиным на дружеской ноге» — это он, Гоголь: в 1931 году, едва познакомившись с великим поэтом, он уже просит родных адресовать ему письма в Царское Село на адрес Александра Сергеевича Пушкина, который, узнав об этой непозволительной вольности начинающего писателя, был весьма раздосадован.

«Мертвые души», изобразившие другую, не «лакированную» Россию, напугали многих. Пушкин, слушая первые главы, которые читал ему Гоголь, под конец сделался совершенно мрачен и произнес голосом, полным тоски: «Боже, как грустна наша Россия».

Но не напугать читателя хотел Гоголь. Первым томом задуманная поэма не ограничивалась. Он строил ее, как Данте «Божественную комедию». «Ад» он уже выписал, приближался к «Чистилищу», а вдали открывался светлый «Рай». Мертвые души должны воскреснуть, но для того, твердит Гоголь в каждом письме, им, как и автору, надо обрести чистоту душевную.

Эта же мысль заключена в строках неотправленного письма Гоголя к Белинскому лета 1847 года: «Довольно забот нам и вокруг себя. Нужно прежде всего их исполнить, тогда общество само собою пойдет хорошо. А если пренебрежем обязанности относительно лиц близких и погонимся за обществом, то упустим и те и другие так же точно. Я встречал в последнее время много прекрасных людей, которые совершенно сбились. Одни думают, что преобразованьями и реформами, обращеньями на такой и на другой лад можно поправить мир; другие думают, что посредством какой-то особенной, довольно посредственной литературы, которую вы называете беллетристикой, можно подействовать на воспитание общества. Но благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни беспорядки, ни пылкие головы. Брожение внутри не исправить никаким конституциям. Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою. Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, а высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».

Неудивительно, что этого Гоголя мы не знаем: у нас живет и побеждает теория человека как «материальной скотины».

В 1841 году в Риме Гоголь заканчивает работу над первым томом. Писателя опять подстерегают сражения с цензурой, но не это стало главным испытанием: самым тяжелым была — уже в который раз — неоднозначная реакция читателей. Одни (Герцен, Белинский) назвали Гоголя «гениальным поэтом и первым писателем современной России», другие обвиняли в клевете на Россию, в литературной безграмотности, а поэму называли грязным, бездарным произведением. Наибольшей критике подверглись лирические отступления — фрагменты, напрямую не связанные с сюжетом, в которых Гоголь выразил всю свою любовь к человеку и боль за Россию, свое видение предназначения писателя. В них усмотрели признаки самохвальства и гордости. Но больше всего оскорбила всех искренность Гоголя — не в обычае было так «выворачивать себя наизнанку» перед всеми.

Перечитайте, скажем, его размышления о судьбе писателя, о выборе. Действительно, здесь он пишет о себе, об одиночестве человека, «дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи»: «Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет у него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. ...Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество». Но, возможно, больше, чем откровенность писателя, всех задели его слова о лицемерно-бесчувственном современном суде?

Несмотря на самые разные отзывы и оценки Гоголя торопят с продолжением «Мертвых душ». Однако он не спешит, видя в этом задачу гораздо более сложную.

Гоголь был честен перед читателями. Каким бы мистификатором он ни был в жизни, устраивая маленькие и вполне невинные «загадки» и обманы, в произведениях своих он не мог описывать то, чего нет. Он понимает: чтобы представить «небесного гражданина», «живую душу», необходимо сначала указать путь к ней. А значит, пройти этот путь самому. Желание быть лучше Гоголь считал самым ценным из своих качеств.

В конце июня — начале июля 1845 года Гоголя настигает очередной приступ его странной и страшной болезни. Предчувствуя смерть, он пишет новое духовное завещание. И сжигает рукопись второго тома: «Затем сожжен второй том „Мертвых душ“, что так было нужно. ...Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. ...Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу. ...Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство».

Вместо ожидаемого всеми второго тома, где писателю пришлось бы дать уже «готовые» образы идеальных людей, он выпускает книгу, дающую очень конкретные и практические советы каждому — как использовать данные Богом и судьбой обстоятельства и потенциалы личности, чтобы на своем месте максимально служить общему благу. Это и были те самые «Выбранные места из переписки с друзьями». Еще зимой 1843-1844 годов, живя в Ницце, он на вопросы друзей и приятелей, для многих из которых он уже стал духовным авторитетом, можно сказать учителем, отвечает советами, духовно-нравственными наставлениями, порой звучащими назидательно, но всегда искренними. А позже, собрав черновики этих писем, составляет из них книгу. Не было такой сферы русской жизни, которой бы он не коснулся. Объектом его пересмотра стало все — от управления государством до отношений между супругами.

Именно эта книга со всей очевидностью явила России «другого» Гоголя — не юмориста и даже не писателя, но философа, стремящегося не к созданию совершенных литературных произведений, а к духовному совершенствованию. Именно эту книгу единодушно осудили враги и друзья. Именно ее до 1992 года ни в царской, ни в советской России практически ни разу не издавали без купюр (за исключением изданий 1867 и 1937 годов).

Зачем она была нужна, Гоголь рассказал во все той же «Авторской исповеди»: «Я не представлял себе общества школой, наполненной моими учениками, а себя — его учителем. ...Я пришел к своим собратьям, соученикам, как равный им соученик; принес несколько тетрадей, которые успел записать со слов Того же Учителя, у Которого мы все учимся... Как ученик, кое в чем успевший больше другого, я хотел только открыть другим, как полегче выучивать уроки, которые даются нам нашим Учителем».

Но «запрещенными» можно считать не только произведения Гоголя, не соответствовавшие официальной точке зрения — государственной или церковной. Строго говоря, настоящего Гоголя мы просто не знаем. Мы его не читали или читали чужими глазами — школьного учителя литературы, Белинского или другого критика. Сам Гоголь столкнулся с этим еще при жизни: «Не судите обо мне и не выводите своих заключений: вы ошибетесь, подобно тем из моих приятелей, которые, создавши из меня свой собственный идеал писателя, сообразно своему собственному образу мыслей о писателе, начали было от меня требовать, чтобы я отвечал ими же созданному идеалу».

А для Гоголя все стало ясно уже давно: «Создал меня Бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое... душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, ибо без молитвы не приступаю ни к чему».

Гоголь очень странно умер. Сколько ни ставят ему посмертных диагнозов, факт один: он просто перестал жить. Он сделал в этой жизни все, что мог. Сказал все, что мог сказать. Дальше дело читателей — услышать или не услышать...

За два дня до смерти он написал на клочке бумаги: «Будьте не мертвые, а живые души...»

Ольга Наумова