Александр Тимофеевский: В нашей интеллигентской, обиходной практике говорят и пишут цитатами. Мы ими друг с другом аукаемся - Пушкиным, Тютчевым, Блоком, Мандельштамом, Ахматовой, Бродским. Бродский, впрочем, последний в этом списке. После него - тишина. Современные стихи не цитируются. Почему? Что это за свойство такое, цитируемость? И является ли оно непременным признаком поэзии?
Мария Степанова: Подозреваю, уверена почти, что обиход этот (цитата как пароль, цитата как отмычка) не самого давнего происхождения - для скорости скажу, советского - и к естественному бытованию поэзии прямого отношения не имеет. Аукаться ведь можно чем угодно - рекламными слоганами, фразами из анекдотов. Разница, кажется, в том, что игра в стихотворные цитаты в условиях книжного голода оборачивалась еще и игрой в свой-чужой: не читал про "родину спасшему, вслух говоря"? - пропускаешь ход. И стихи с их гигантской высвобождающей силой, с дармовой таблеткой вольного воздуха в каждой новой строфе оказываются, я почти не шучу, еще одним шагом в логике разделения, отчуждения: имущему (синий мандельштамовский томик) дастся, у неимущего отнимется.
Мандельштамовская "цитата-цикада" живет по другим законам: передается от поэта к поэту. Газетная карьера, дающая шанс выйти в заголовки, как в дамки, ей тоже ни к чему - любой перевод на язык плаката оставляет от живого смысла мокрое место, пахнущее типографской краской, но не имеющее уже никакого отношения к первоисточнику. По сути, стихи, употребленные всуе - не по делу, верней, по чужому делу, - это наш способ отмывки собственной черной повседневности. Если снабдить новость из криминальной или светской хроники ярлычком с пушкинскими буквами, ей как бы сообщается высокий смысл, у нее обнаруживается родословная, история, будущее.Современная поэзия (любая, в любое десятилетие любого века) должна от такой судьбы бежать без оглядки - ее задача быть именно неслыханной, ни на что не похожей, ослепительно старой или оглушительно новой, но никак не плоской линейкой для измерения чужих забот.
А.Т.: Ну вот, вы страстно, вы прекрасно потоптали журналистику, которая стихами-цитатами отмывает повседневность, с чем тут поспоришь? Да, со свиным рылом, да, в калашный ряд. Но я ведь не про суть, а про методологию. Вот почему Бродского цитируют, а Ры Никонову (всего лишь двумя годами моложе) - нет? Есенин разошелся на цитаты, а Клюев - никак не менее даровитый, - ох, не разошелся. В чем природа запоминаемости? В том, что поэт сказал, как я бы не смог, так почувствовал, как я не сумел? Куда попадают, во что протыкаются стихи? И почему сегодняшняя поэзия этого отклика не находит?
Напрашивающийся ответ: чем лучше музыка, тем труднее ее услышать, и первый раз она всегда звучит в звенящей пустоте. Чтобы возник отклик, требуется время. Современную поэзию разберут на цитаты через пару десятилетий, она должна приесться. Смотрят виденное, слушают слышанное. Лучшее подтверждение - Пушкин. "Цыган" и "Бахчисарайский фонтан" публика хавала, жадно чавкая, но поздние стихи она не переварила, и прекраснейшие вещи тридцатых годов Пушкин, издавая собственный журнал, даже не пробовал печатать. Однако прошло всего ничего, и он стал памятником, и с цитируемостью полного собрания сочинений не возникает никаких проблем.
Но этот ключ открывает не все двери. С Пушкиным произошло так, а с Блоком иначе. "Стихи о Прекрасной Даме" еще были достоянием кружка, но после "Незнакомки" каждое блоковское слово Россия встречала миллионным ответным вздохом. И никакая новизна не была преградой. И также Бродский - с первого "Рождественского романса" и до самых последних стихов - мгновенно расходился на цитаты. А современная поэзия не расходится. И даже гордится этим. Почему? Что оборвалось с Бродским?
М.С.: Хорошо; давайте посмотрим тогда, что нужно стихам, чтобы цитироваться с лету, без выдержки в несколько десятков лет. Кем, кстати, цитироваться? То есть какой охват, простите, аудитории считать достаточным?
Есенина поют по радио "Шансон"? Блока читают друг другу старшеклассницы? Но уже Бродский читается и цитируется не "народом", не "Россией", а профессиональными читателями. Отсюда недалеко и до профессиональных писателей. Конечно, разницы между кружком и широким кругом почти никакой. Хотя нет - в кружке, по счастью, и набор авторов, и выбор цитат больше. Кружок процитирует и Ры Никонову, и Алика Ривина, и Оболдуева. Круг ориентируется на высшие достижения народного хозяйства, ищет и требует лучшего, однозначного, недвусмысленного: властной вертикали с лавровым венком на верхушке.
Пушкин, и Блок, и Бродский (да и Есенин) цитируются Россией не "от гребенок до ног", а выборочно, по любви, и выбор ее неприхотлив и предсказуем. Так в музыкальном альбоме можно заранее назвать заведомые хиты - и их будет немного, три или четыре на целыйдиск , да и то если повезет. У Блока это синий плащ, французский каблук, чуть золотится крендель булочной, молчали желтые и синие, в белом венчике из роз. У Бродского - ночной кораблик негасимый, безумное зеркало, венецианские строфы, что сказать мне о жизни? что оказалась длинной. Хоровой выбор всегда падает на вещи беспроигрышные, на то, что легко любить, не оглядываясь на автора - на песню, на драму, на разрыв аорты - на то безличное, годное для всех, что позволяет читателю постоять на месте поэта, оттеснив его плечом.
Но! Не любые стихи стремятся стать песней. Не любой текст мечтает вернуться в смесительное лоно фольклора. Все существенное - объем и смысл, представление об авторском замысле, которое может дать только весь корпус текстов, проще говоря - самих Пушкина-Блока-Есенина - такой способ чтения оставляет за бортом. Это, собственно, почти и не чтение - а что-то вроде непременногопения при застолье, "Невечерней", которая необъяснимым образом ласкает слух и мне, и соседу. Таких песен - единых на потребу, - не должно и не может быть много; что уж говорить о стихах.
Есть и другой вариант. Бродский, как вы помните, заставлял своих студентов учить наизусть стихи тысячами строк. Вот этот способ обращения с поэзией мне больше по душе: стихи могут становиться естественной реакцией, первым ответом на тот или иной раздражитель. Но в начале разговора мы, кажется, имели в виду что-то другое.
А.Т.: Как раз это. Не об этом ли Ахматова: "Но, может быть, поэзия сама одна великолепная цитата"? Из шепота возникает мотивчик, чудесно угаданный или плохо расслышанный, сейчас не важно. Он может стать песней, доступной всем, шлягером. А может войти в фортепианную сонату, где переплетясь с другими темами, сложится в узор, понятный знатокам. Но это будет тот же самый мотивчик. Иногда мне кажется, что это главное свойство поэзии.
М.С.: То, что вы говорите, очень красиво и, видимо, верно. Стихи, да, имеют дело с общим опытом; песенка, да, одна на всех; цитаты (мотивы, интонации, бродячие сюжеты) бесконечно воспроизводятся и сами себя не узнают в собственных внуках. Хотя то, что цитируемость - главное свойство поэзии, кажется мне очевидной натяжкой. С той же степенью точности можно сказать, что юбка - главное свойство девушки. Бывают на свете и девушки в брюках.
То, с чем я никак не могу согласиться, - логика, в которой поэзии вменяют в обязанность быть, скажем, сборником афоризмов, который должен облегчить читающему классу речевой обиход или просто стать притчей у всех на устах. Должны ли стихи быть рифмованными? Должны ли стихи быть цитируемыми? Должны ли стихи быть понятными? Кому они это должны? Видимо, читателю.
Однако, на мой взгляд, все устроено ровно наоборот: это читатели должны что-то стихам. Стихи - новость из будущего, они пишутся с опережением, говорят на новом языке, выстраивают новые связи между вещами. Пока за ними сохраняется этот запас новизны, их непросто читать и еще сложнее цитировать. Дело читателя (может быть - единственный смысл его существования в этом качестве) до стихов дорасти, научиться читать их так, как они написаны, как надо, как через двадцать лет - глазами собственного будущего. Таких читателей у стихов немного и никогда не было много. И этого решительно не стоит стесняться.
А.Т.: Ну вот мы с разных концов пришли к одному и тому же - очевидно, нам не о чем спорить. Каким стихам должны? Тем, которые из шепота, тем, в которых тайна. Неизъяснимым. Стихам, что заведомо больше читателя. Игра в соразмерность принципиальна, иначе кто услышит, что поймет? Читатели, которые что-то должны стихам, это не классический миф о поэте, это модернистский миф о классическом поэте. Ваше "читатели должны что-то стихам; стихи - новость из будущего" с моей апологией шепота в один детский сад ходили. Разве нет?
Мария Степанова читает стихи
М.С.: Вы здесь куда радикальней меня; я верю все-таки и в возможность, и в необходимость неполного, кривого, отсроченного, но все-таки понимания стихов, вы считаете, что и без понимания можно обойтись, была бы на месте тайна, звуков изгибы, бормотаний твоихжемчуга . Для меня стихи - что-то другое; скажем, сообщение (отправленное автором самому себе в первую очередь), прививка нового опыта, который может и, видимо, должен отличаться от наших представлений о самой материи поэтического.
Чего бы мы ни ждали от поэзии - ее прямая задача стать чем-то другим - нежданным и непрошенным: вопреки инерции, вопреки собственной тяге. Оказаться не шепотом, не песней, а логико-философским трактатом, например, или судебным протоколом. Травмировать, раздражать, вызывать недоумение, неприятие, скуку, не только волновать сердца, но и мучить. Я свято верю как раз, что стихи не больше читателя - хотя бы потому, что они жить без него не могут и готовы ждать десятилетиями, пока не найдут своего. Но верю и в то, что стихи - побочный продукт того (внутреннего, закрытого и никому из посторонних не важного), что происходит по ходу жизни с их автором и что ставит любого человека неизмеримо выше любых, своих и чужих стихов. Хотя бы потому, что по ряду причин у каждого из нас куда больше надежды на спасение, и воскресение, и жизнь вечную - чем у стихов, самых лучших, самых небесных. Мы уезжаем, они остаются. Возможно, как раз поэтому мы все время на них оглядываемся - даже в газетных заголовках.
Источник: inauka.ru
Два стихотворения Марии Степановой (журнал "Знамя", №12 за 2008 год)
Балкон, какое-то апрель,
Тепло течёт, как карамель,
А птичий причт и женский причет
В ушные скважины мурлычет.
То листья брызжут в провода
Фонтанчиками питьевыми.
То люди ходят хоть куда
Обходчиками путевыми.
А я как малая собачка,
Забывши, что жена и мать,
Пытаюсь голосом пролаять,
Пытаюсь ножку поднимать.
* * * И-го-голос пророс
Покатать глагольное.
Меж коммерческих роз —
Вёдро колокольное.
Кончилась засуха,
Наступила Пасха,
Позвонками пробегают
Ласка и опаска.
Мало сна,
Но весна красна,
Что ни зуб у черёмухи — белый клык,
И открыты воздушные ложесна,
Мутно-нежные, как балык.
В тридцать лет
Мало мне было лет.
В тридцать три
Было дитё внутри.
В тридцать пять
Время пошло опять.
В тридцать шесть
Время себя доесть,
Вычерпать свою голову
Ложкой столовска олова,
Чтобы в неё налили нового пива
И доливали снова после отстоя,
Чтобы она, словно та олива,
Не зимовала сизою и пустою,
Чтобы в зрачке, как солнечный свет в ботинке,
Самостояли хоть софринские картинки,
Много-цветные,
Не то, что иные
