«Он родился в високосный год;

Был снег на горах, па заливах – лед,

В окна и стены буран бил,

Вдруг у ворот волк завыл.

Младенец спеленутый в люльке лежит,

Волк у люльки сидит – сторожит.

Мать смотрит на сына и чудится ей

Зловещий знак в очертаньи бровей...».

(П. Сивле «Оборотень»)

Если уж люди могли считать волков своими предками и родственниками, то нет ничего удивительного в том, что в древности вполне возможным считалось перевоплощение в волка.

Одно из таких перевоплощений мы встречаем уже в греческих мифах, когда царь Ликаон, чтобы испытать всеведение Зевса, не придумал ничего лучшего, чем подсунуть громоверцу блюдо из... мяса собственного сына. Бог «шутки» не оценил и в ярости обратил Ликаона в волка.

В Средние века обращение человека в волка считалось вполне реальным заболеванием и носило название «ликантропия» (от греч. слов «волк» и «человек»).

Кстати, этот термин до сих пор используется в медицине, но означает не реальное, а психическое оборотничество, когда отдельные оригиналы, устав, видимо, от образа Наполеона, воображают себя волками.

В древности подобные психические перевоплощения не были диковинкой. Так, скандинавские воины-берсерки в бою полностью отождествляли себя с разъяренными медведями, а воины-ульфхетнары – с лютыми волками (для этого они одевали на себя волчьи шкуры). Это были поистине опасные и совершенно бесстрашные бойцы, они шли в бой в яростном исступлении и, по легендам, ни копья, ни стрелы не брали их. Отождествление воинов с волками можно встретить и в «Слове о полку Игореве», где говорится о князе Полоцком Всеславе, что он «вночь волком рыскаше».

Не меньшей, чем вера скандинавских воинов в себя, была вера европейских народов в настоящих оборотней, которые ночами одевают волчьи шкуры и становятся волками (этой особенностью обладал, по славянскому поверью, любой умелый волхв). У славян волчьи оборотни впоследствии назывались волкодлаки, у литовцев – вилктаки, у германских народов – вервольфы.

Вспомним, что немецкие фашисты создали даже партизанское подразделение «Вервольф» в память о воинах, отбивавших в X в. набеги венгров и тотчас скрывавшихся в лесах, когда враг готовился нанести контрудар. «Волчье имя» вообще популярно у германских народов (например, Адольф – «благородный волк», Рудольф – «красный волк»).

Считали, что превращаться в волков люди могли как сознательно, так и по злому умыслу, а также получали этот дар в наследство. У славян весьма популярен сюжет о том, как злой колдун превращал в волков целые свадьбы (возможно, это связано с древним обрядом умыкания невесты, когда жених ведет себя как волк).

Само слово «оборотень» означало, что для превращения надо оборотиться: обычно кувыркнуться через какую-нибудь условную границу (например, нож или топор, воткнутые в пень) желательно в полнолуние. Особой приметой наследственного оборотня является «волчья шерсть», заметная с рождения (сербохорватское – вучка длака, словенская – volcja dlaka).

Оборотни были разными не только по происхождению, но и по поведению. Одни из них осознанно убивали людей (обычно это были злые колдуны), другие – неосознанно, а третьи вообще нападали только на скот. Самые добродушные из волчьих оборотней – литовские вилктаки (их можно определить по человечьим тупым зубам и белому пятну на шее – следу от шейного платка). Они практически не нападали на человека и, по сути, пребывали в ясном человеческом сознании только в волчьем облике.

Огнестрельное оружие обычно волколака не брало, холодное тоже помогало не всегда (если только клинки и пули не были серебряными). Оборотня можно было обнаружить разве что по отметинам, оставленным в ночном бою.

У славян образ оборотня нередко совмещался с образом упыря-кровопийцы. Само слово же «вурдалак» впервые употребил А.С. Пушкин, а популяризировал А.К. Толстой в своих литературных «ужастиках».

Впрочем, в художественной литературе оборотни не получили столь широкого распространения, как вампиры. Зато они стали благодарной темой для кинематографа, начиная еще с 1913 года, когда был снят немой фильм «Werwolf». Впоследствии излюбленным сюжетом стал вариант оборотня, не ведающего, что он творит, совмещающего маски как преследователя, так и жертвы. Особенно уместно такая трактовка смотрелась на фоне моды на психоанализ. Еще 3. Фрейд в своем учении вывел образ «волка» как одной из сторон человеческой натуры, этакое дикое вольное начало, не связанное сознанием и иногда врывающееся на «культурную» половину души. Однако школа К. Г. Юнга считала, что «дикое волчье бессознательное» не так уж и опасно, ведь в сказках его часто может перехитрить ребенок и убивает любой охотник.

Г. Гессе «Степной волк»:

«...Встречалось уже, по слухам, немало людей, в которых было что-то от собаки или от лисы, от рыбы или от змеи, но они будто бы не испытывали из-за этого никаких неудобств. ...А с Гарри дело обстояло иначе, человек и волк в нем не уживались и уж подавно не помогали друг другу, а всегда находились в смертельной вражде...

Например, если Гарри, поскольку он был человеком, осеняла прекрасная мысль, если он испытывал тонкие, благородные чувства или совершал так называемое доброе дело, то волк в нем сразу же скалил зубы, смеялся и с кровавой издевкой показывал ему, до чего смешон, до чего не к лицу весь этот благородный спектакль степному зверю, волку, который ведь отлично знает, что ему по душе, а именно – рыскать в одиночестве по степям, иногда лакать кровь или гнаться за волчицей, и любой человеческий поступок, увиденный глазами волка, делался тогда ужасно смешным и нелепым, глупым и суетным. Но в точности то же самое случалось и тогда, когда Гарри чувствовал себя волком и вел себя как волк, когда он показывал другим зубы, когда испытывал ненависть и смертельную неприязнь ко всем людям, к их лживым манерам, к их испорченным нравам. Тогда в нем настораживался человек, и человек следил за волком, называл его животным и зверем, и омрачал, и отравлял ему всякую радость от его простой, здоровой и дикой волчьей повадки».