На канале «Дождь» прозвучал вопрос: «Не разумнее ли было бы сдать немцам Ленинград, чтобы избежать ужасов блокады?»

Вопрос, насколько понимаю, вызвал дикую ярость. «Да как посмели эти либерасты?!» и прочее.

Но этот вопрос внутренне непротиворечив, более того, логичен, более того, важен, поскольку лучше благодаря жестким вопросам сложить ясную картину явления по имени «блокада Ленинграда», чем забивать голову мифами.

Вопрос логичен хотя бы потому, что существует логика аналогий. Париж был сдан немцам. Париж при этом архитектурно не пострадал. Парижане при этом не пострадали — за исключением евреев, коммунистов и гомосексуалистов (им светили тюрьма и концлагерь, а начиная с 1942 года — физическое уничтожение). Так не разумнее ли было сдать Ленинград, чтобы избежать 780 тысяч смертей уже за первый блокадный год, включая самые дикие, страшные смерти — от голода и холода? (Мне приходилось говорить с блокадниками. Все они рисовали примерно одинаковую картину смертей в быту: нет отопления, не работает водопровод, нет сил, экскременты выбрасываются из окон вниз, общая апатия и угасание в апатии).

Повторяю: вопрос «Что было бы, если бы сдали Ленинград?» абсолютно логичен и нормален, потому что условное наклонение — хороший инструмент в руках историка и тех, кто неравнодушен к истории.

Так вот, в случае с Ленинградом «парижский вариант» не проходил.

Весь объем документов, который к сегодняшнему дню открыт, говорит об одном: Гитлер не ставил целью завоевать, покорить или оккупировать Ленинград. Он ставил целью Ленинград уничтожить, стереть с лица земли, причем вместе с жителями (приказ №1601 от 22 сентября 1941 года). Сдача в плен не интересовал, как, скажем, не интересовали признавшие власть Гитлера евреи. Блокада и была ленинградским Холокостом. Город был окружен и должен был находиться в окружении, чтобы вымереть, — и он вымирал. Хотя сохранившиеся донесения агентов НКВД позволяют судить о нескольких приступах паники и отчаяния, возникавших в городе, принимавших в том числе и форму «открыть ворота и сдаться», — так сказать, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. А вы бы о чем думали, медленно умирая в кольце? Причем голод и смерти первыми коснулись, назовем их так, «честных ленинградцев» — тех, кто безоглядно верил партии и правительству, кто не смог (благодаря скептицизму) сделать запасы, припасы, провести подготовку к худшему и вообще увеличить витальность за счет частной инициативы.

Блокада сегодняшнему россиянину часто представляется как некая героическая, из последних сил, защита города от рвущихся захватить Ленинград нацистов. А они не рвались, они экономили силы и выжидали. И героизм блокады был совершенно в другом — в том, чтобы, умирая, не оскотиниться. А вариант «сдаться» был не то чтобы скотским, он был бессмысленным: попытки сдаться в плен, повторяю, не проходили. В случае падения Ленинград планировалось уничтожить в самом простом физическом смысле: он, в отличие от Парижа, не воспринимался как часть европейской культуры, и над пригородными дворцами гитлеровцы не тряслись. А вот концлагерей для сдавшихся жителей строить не планировалось — Ленинград сам был де-факто превращен в концлагерь по типу лагерей первых месяцев войны, когда красноармейцев просто сгоняли под стволы, не давая бежать, и не кормили.

Вот это и есть блокада, и масштаб ее таков, что в Питере действительно нет семей, ею не задетых. Дед, бабка, тетя и двое дядьев моей жены лежат где-то в общей могиле либо на Волковском, либо на Пискаревском кладбище, куда их вывезла похоронная команда с Караванной: умерли с голоду. А отца моей жены — 14-летнего подростка — вывезли в 1942-м по Дороге жизни. И если мы не едем сегодня на кладбище, то только потому, что в новостях сообщили, что там будет Путин, а это значит, что ФСО нас и близко не пустит, но это уже совершенно другая тема, хотя, думаю, Путину тоже блокада не пустой звук.

Ну, и последнее, пожалуй. Сегодня в качестве главной книги о Ленинграде 1941—1944 годов известна «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина. Это действительно очень хорошая книга. Те, кто пообразованнее, читали и «Записки блокадного человека» Лидии Гинзбург. Но в последние годы вышло еще несколько отличных книг, рассказывающих о том же периоде. Это и «Блокадная этика» Сергея Ярова, и «Неизвестная блокада» Никиты Ломагина, и «Дневник» язвительной, недоброй, но очень наблюдательной Софьи Островской (там немало страниц блокадного периода). Отличные сборники документов издавал в последние годы Европейский университет. Было бы отлично, если бы государство выкупило права на электронные версии этих и многих других книг и выложило книги в открытый доступ (но государство, боюсь, так не сделает, потому что для него «память» — это памятники и мероприятия, а не доступность информации и легкость информационного обмена). Впрочем, это касается не только книг о блокаде, но и вообще книг о Второй мировой войне.

Дело не в жесткости вопросов, касающихся болезненной военной темы (а она едва ли не единственное, что, помимо русского языка, делает нас нацией), хотя вопросов много, например: «Нужно ли было взрывать Киев, сдавая его немцам?», «Что было бы, если бы Гитлер дошел до Урала?» (кстати, на этом допущении построен весьма недурной роман «Фатерлянд» Роберта Харриса).

Было бы где искать ответы — и, дописывая эту фразу, я гляжу в питерское окно, где над деревьями Александровского парка легко парит ангел на шпиле Петропавловки и где сквозь деревья парка пробиваются зажженные поутру факелы на Ростральных колоннах. В Питере 27 января, в день снятия блокады, выходной; снег идет.

Автор - Дмитрий Губин