Если бы власть попала в руки Пуго или Руцкого, то они делали бы почти то же самое, что Ельцин, и совершенно то же самое, что Путин

21 августа 1991 года и 4 октября 1993-го — провал ГКЧП и вооруженный конфликт избранного президента с избранным парламентом, завершившийся победой президента Ельцина, — по свежести предания считаются судьбоносными для России датами. Вот, мол, в это время решилось, сломалось и перешло.

Я, конечно, понимаю, что с точки зрения участников этих событий, решалось самое важное: кому сидеть в тюрьме, а кому в Кремле. Но если говорить об истории России — то проблема в том, что ни провал ГКЧП, ни октябрьский путч не стали судьбоносными событиями. По той простой причине, что условный Пуго, который не пришел к власти в России в 1991-м, и условный Пуго в аватаре Руцкого, который не пришел к власти в России в 1993-м, пришел к власти в аватаре Путина в 1999-м и правит нами уже четырнадцать лет.

Более того, проблема в том, что пока правил Ельцин, цена на нефть падала до 12 долларов за баррель, а когда пришел Путин, цена на нефть быстро перевалила за 100 долларов. В результате «дерьмократы» и «либерасты» прочно ассоциируются в глазах значительной части избирателей с пустым бюджетом, а путинская вертикаль — с выплаченными вовремя пенсиями.

Если бы власть попала в руки Пуго или Руцкого, то они делали бы почти то же самое, что Ельцин, и совершенно то же самое, что Путин. Что, кто-то возродил бы распадающийся на глазах социализм? Не смешите мои тапочки. Была бы та же самая приватизация, разве только совсем уже в пользу своих, каких-нибудь тогдашних ротенбергов и тимченок, тот же самый отпуск цен, те же самые спецэкспортеры, губернаторы — бывшие коммунисты и красные директора, была бы та же самая безумная инфляция из-за печатания денег, которые ЦБ в конечном итоге выделяет нужным людям, то же самое чудовищное расслоение, бандиты и массовое закрытие никому не нужных предприятий.

Только никто бы не называл это «демократией» и «либерализмом», и понятия эти не были бы так излишне скомпрометированы.

Было бы примерно, как в Грузии, где у советского партайгеноссе Шеварднадзе не было света, где приближенные к нему бизнесмены заполучили самые лакомые куски экономики, где два десятка разных силовых ведомств, включая абхазскую полицию в изгнании, занимались торговлей наркотиками и угоном машин и где в минуты особой нужды семья непокорных сванов, живущих под высоковольтной линией ЛЭП, принималась стрелять по проводам, чтобы ей выдали из бюджета денег.

И поэтому, когда началась «революция роз» и к власти пришел Саакашвили, никто не говорил, что Шеварднадзе скомпрометировал идеи демократии и рынка и что в Грузии они не работают.

Август 1991-го и октябрь 1993-го могли бы быть судьбоносными датами, если бы Ельцин провел действительно радикальные реформы. Реформы, которые сформировали бы в России массового зажиточного собственника-избирателя и закрыли путиным ход к власти.

Но трагедия заключается в том, что он не мог эти реформы провести — именно из-за демократии.

Все сколько-нибудь значительные группы влияния в постсоветской России ненавидели рынок. Одна — самая многочисленная — представляла из себя рабочих неконкурентоспособных производств и колхозов. Им не было дела до того, почему их производства неконкурентоспособны: они хотели денег и социальной защищенности. Другая — коммунисты, кагэбэшники, красные директора — была малочисленна, но очень влиятельна. Она была заинтересована в том, чтобы сохранить свои административные преимущества или монетизировать их.

Ельцин как демократический президент был вынужден заискивать и перед первой группой, и перед второй. Это ради второй группы печатали деньги, разгоняя инфляцию, вводили статус спецэкспортеров — и именно вторая группа окешивала свой статус, а потом объясняла электорату всю получавшуюся от этого экономическую катастрофу «дерьмократами» и «либерастами» и была, в общем, права, ибо верховную ответственность за экономическую ситуацию в стране несла верховная власть, а не те, кого она старалась умаслить.

Проблема ведь не в том, как квалифицировать действия Руцкого. А в том, что он на следующих выборах в парламент был такой же агрессивно красно-коричневый и что в 1996 году на выборах, если бы избирателю не промыли мозги, победил Зюганов, а к 1999 году выбор остался бы только между Лужковым и Путиным, а это значит, что в стратегическом смысле выбора у России уже не было. В чем была бы разница? В том, что Сечина звали бы Батуриной.

При том избирателе, который достался нам в наследство от 70-летнего советского рабства, мы не могли построить ничего другого, кроме клептократии, а инстинктами и фобиями избирателя Ельцин не мог пренебречь: он был слишком слаб для того, чтобы не быть демократом.

Помните товарища Руцкого, который обещал бороться с коррупцией с помощью 11 чемоданов компромата, называл конверсию «разрушением российской промышленности» и именовал реформаторов «мальчиками в коротких штанишках»?

Теперь его зовут Путин.

Юлия Латынина