Казалось бы, что общего у этих двух столь разных людей?

Общее то, что именно на них в первую очередь держится нынешний политический режим. Не на Суркове или Володине — это лишь паруса, которые ловят ветер, гонящий путинский корабль вперед. Не на Нарышкине или Миронове — это лишь кошельки, собирающие для Путина голоса. И даже не на Чурове, подбирающем с пола те голоса, которые люди обронили, а затем досыпающем их в хозяйский кошель.

Наряду с подобной политической конъюнктурой существуют фундаментальные вещи, способные влиять на политику, но у нас почти не влияющие. Это церковь как главная консервативная сила любого общества и левая идея, которая способна любое общество до основания сотрясти.

По мере того как в России нарастают экономические проблемы и рассеивается миф о Путине-чудотворце, способном семью хлебами накормить всех голодных, возникает запрос на иные мифы. На миф о земной справедливости, который распространяют левые силы, и на миф о справедливости высшей, который творит церковь. Такие мифы способны мобилизовать миллионы людей в любой стране. Однако для того чтобы люди откликнулись, мифы нужно адаптировать к потребностям быстро меняющегося общества.

Церковь традиционно ориентировалась на мобилизацию крестьянства, являющегося основой традиционного общества. Коммунисты в модернизирующемся мире сумели понять, что пролетариату нужен иной миф, и стали в крупных промышленных центрах силой более мощной и влиятельной, чем церковь. Однако по мере трансформации индустриального общества в постиндустриальное, как церковь, так и левое движение должны были меняться, чтобы привлечь нарастающий средний класс. А сейчас надо привлекать даже не столько средний класс, сколько креативный — значительно более самостоятельный и более независимо мыслящий.

Католическая церковь начала внутренние преобразования в 60-е гг. (Второй Ватиканский собор). А в 70-е гг. левое движение на западе резко взяло вправо — к еврокоммунизму и к социал-демократии. Властители дум шли за своей паствой и своими избирателями ради того, чтобы не остаться на обочине истории. Они мыслили стратегически. Были, конечно, и те, кто не хотел никаких перемен, но почти всюду они проиграли борьбу реформаторам.

А что происходит у нас? Что делает, например, Зюганов? Он не стремится реформировать свою партию для привлечения в нее новых сторонников. Из года в год коммунистический лидер собирает свой небольшой процент голосов, ориентируясь на старые идеи и старый электорат. Так спокойнее. Так меньше риска.

Зюганов не хочет двигаться в сторону социал-демократии, поскольку при всяком неверном движении можно утратить поддержку сталинистов, но не приобрести симпатий ни среднего класса, ни креативного. Что делает патриарх? Он с энтузиазмом атакует либеральные ценности, стремясь сохранить церковь как максимально консервативную силу. Так меньше риска.

Церкви не нужны интеллектуалы, мучительно размышляющие о том, как соединить разум и веру. Церковь ориентируется на традиционный крестьянский менталитет — не столько на прихожан, сколько на захожан, на тех, кто время от времени зайдет поставить свечку, а социологам представит себя в качестве человека глубоко православного. Подобная тактика позволяет патриарху дружить с властями, решать вопрос о восстановлении старых храмов и строительстве новых. Стратегической же задачи укрепления позиции церкви в XXI веке он, похоже, не ставит.

В итоге выходит так, что ни левая идея, ни церковь не стремятся объединить тех мыслящих людей, которые уже не верят в «план Путина», но еще не знают, во что им верить дальше. А либерализм традиционно слаб и привлекателен лишь для узкого слоя интеллектуальной элиты, которая ценит свободу выше всего прочего.

Для сравнения замечу, что в Польше в коммунистические времена именно церковь служила объединяющей силой для тех, кто хотел перемен. А поляк Иоанн Павел II много сделал для реформирования католицизма и потому остался в истории как великий папа, а не как строитель храмов шаговой доступности.

В посткоммунистическую эпоху польские левые быстро трансформировались в социал-демократов и смогли взять власть демократическим путем, поскольку проявили искреннюю приверженность европейским ценностям не в меньшей мере, чем польские правые. У нас же ничего подобного нет. В итоге возникает большое пространство апатии и разочарования. Те традиционные силы, которые могли бы стать центром притяжения для миллионов людей, решают сегодня конъюнктурные задачи. А те силы, которые хотят формировать демократическую Россию, не имеют серьезного влияния в обществе и отсечены властью от ведущих средств массовой информации.

Автор - Дмитрий ТРАВИН, научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге