Все уже обсудили обращение президента и отметили его почти домашний настрой на «единство», без упоминания внутренних врагов. Кажется, власть решила, что уже достаточно наказала Болотную за былое унижение: кто из протестующих уехал, кто вступил в дружные ряды 86%, кто окончательно лишился надежд и пармезана.

Можно теперь и остановиться в поиске врагов. Тем более что пропагандистский разогрев, похоже, достиг за последние пару лет взрывоопасного градуса: стабильность стабильностью, но, когда граждане массово ищут под собственными кроватями нацпредателей, это слишком благоприятная почва для появления при первом же внешнем потрясении армагеддонских народных республик и ханств, рвущих друг другу глотки.

И ведь сколько ни отламывай с краю, край всегда будет.

Так и при Сталине арестовывали сначала монархистов, потом троцкистов, потом не слишком последовательных сталинцев, а потом уже просто тех, кто последним начал или первым кончил аплодировать, да и просто всех подряд. Изведя пятую колонну, принялись было за шестую, а там явственно замаячили неведомые колонны n+1 при n, стремящемся к бесконечности. Чем больше показного единообразия, тем меньше подлинного единства…

Иван Бунин писал в дни Гражданской войны: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье». Все слова здесь ожидаемы и просты, кроме, пожалуй, одного — «сложность». Но именно на нем базируется все остальное.

Живое и настоящее по определению устроено сложно, именно в этом залог его мощи, богатства и счастья.

А герой другого русского гения, Бориса Пастернака, восхищается революцией в самые первые ее дни: «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу».

Все бы, может, и хорошо, но проблема в том, что язвы продолжали и продолжали вырезать по живому, без малейшего внимания к обыденной жизни, и тот, кто казался сначала хирургом, оказался маньяком-мясником. И может быть, это были не язвы, а просто те органы, которые в данный момент маньяку показались излишними?

Единство и однообразие — злейшие враги, на самом деле. Здоровый организм состоит из разных органов, которые сложным образом взаимодействуют друг с другом. А если некоторые клетки одинаковы и при этом стремительно размножаются и вытесняют все остальные — это уже раковая опухоль.

Неужели мы наконец-то переходим к терапии? А то, может быть, к «сбережению народа», к которому призывал еще один русский гений, Александр Солженицын? Ну просто хотя бы потому, что демография такая: нет у нас лишних миллионов на гражданскую войну, на лагеря и расстрелы, а давление по южным и восточным границам все возрастает.

И тот же настрой мы видим в выступлениях с другой, невластной стороны. Недавно был опубликован манифест нового интеллектуального движения под девизом «Исключение исключающих». Знаю, как много людей с этим не согласится, в том числе из тех, кто придерживается вполне демократических убеждений.

Как это не исключать из числа приличных людей жуликов и воров, если они нас сами давно исключили?

Если властная пропаганда, как справедливо замечает автор манифеста Ирина Чечель, прилагает все силы к тому, чтобы нас убедить: все «цивилизационные выборы» сделаны, все «фундаментальные ценности» определены уже прежде, и нам остается только присоединиться к большинству или чувствовать себя отщепенцами.

Когда-то, впрочем, к подобной риторике прибегали люди вполне демократических убеждений, и если они призывали в свое время «раздавить гадину», что же теперь удивляться, когда на новом витке политической жизни в роли гадины оказались они сами? И в конце концов исключать можно и большинство, называя его анчоусами и ватниками и гордясь своей непричастностью к нему. И тут тоже можно до бесконечности обламывать края, отсекая неугодных, чтобы в конечном счете остаться в полном одиночестве и в белом плаще над невежественной толпой.

Пять лет назад мы стали выходить на площадь, чтобы заявить: мы не согласны с враньем и насилием, мы существуем и хотим, чтобы наши голоса были услышаны. Говорят, мы проиграли? Не думаю: кажется, мы только вступили тогда в игру.

По свежим впечатлениям я писал о Болотной: «На этом митинге были очевидным образом представлены очень разные политические силы и мнения, и народ не торопился выражать свои симпатии. Людям действительно было важно осудить грубые нарушения и потребовать наказания виновных, они собрались за этим. Общей позитивной программы не было, и кого-то это огорчало… а меня, скорее, радовало. Я не хотел бы, чтобы еще через двадцать лет внукам пришлось бы идти на митинг против несменяемости тех, кого дети привели бы сегодня к власти. Белый цвет для ленточек и цветов, как хорошо кто-то сказал с трибуны, был выбран именно потому, что он есть сумма всех цветов спектра».

Я и по сию пору не изменил своей оценки.

Тогда городское образованное сообщество начало привыкать к простой мысли, что оно устроено сложно, что у него могут быть общие цели и задачи при разнице во мнениях и идеологиях.

На следующем этапе ему предстояло ознакомиться с репрессивной машиной государства — впрочем, в достаточно мягком варианте — и понять, что между лозунгом «Я имею право» и реализацией этого самого права лежит довольно длинный путь и он усеян не розовыми лепестками с цитатами из Конституции.

Сегодня, кажется, мы начинаем всерьез понимать, что путь к реализации любых идей мы можем найти только через практику неисключения всех тех, кто их не разделяет. Упрощенно говоря, мало убедить своих друзей в том, что ты прав, важно убедить равнодушных в том, что твоя правота им ничем не угрожает.

А в нашей стране в этом убедить людей бывает непросто, помня о нашей истории.

Но «процесс пошел». Пять лет назад я был полон романтических надежд на демократизацию, два года назад с ужасом ожидал даже не столько арестов, сколько стихийных погромов. Сегодня со сдержанным оптимизмом смотрю на медленное взросление нации. Впрочем, и в этом могу обмануться: в нашей стране надо жить долго, очень долго.

Но мне наконец-то снова стало интересно в ней жить.