О чем бы ни писали политологи в последнее время, в той или иной степени темы выводят нас к краху Советского Союза, четвертьвековой «юбилей» которого приближается с каждой неделей.

Мы давно знаем, что распад огромной страны был «крупнейшей геополитической катастрофой века», а СССР — «это Россия и есть, только называлась по-другому». Соответственно, роспуск Советского государства не столько положил конец этой сложносоставной империи, сколько ознаменовал водораздел в российской истории. Не вернул России свободу от ее бывших колоний, а расколол российское цивилизационное пространство.

Этот подход, усердно навязываемый сегодня отечественным политическим классом, представляется крайне опасным, так как порождает иллюзорные надежды и призывает стремиться к недостижимым целям.

Советский Союз к концу своего существования был одной из крупнейших мировых держав, чей экономический и военный потенциал позволял занимать совершенно особое место на карте Евразии. Согласно большинству оценок, советская экономика была в 1,5 раза больше экономики ФРГ и в 3,7 раза — китайской, при этом на политической карте тогдашнего мира отсутствовали и Европейский союз, и АСЕАН, а противоречия между КНР, с одной стороны, и США и Японией — с другой, выглядели намного более резкими, чем сегодня.

Я не говорю о том, что у СССР имелись союзники (точнее сказать, клиентские режимы) по всему миру, а в военной сфере он поддерживал относительный паритет с НАТО.

Именно тогда Москва управляла, хотя и не употребляла этого слова, подлинно евразийской державой, к тому же окруженной союзниками от Эльбы до Меконга.

Двадцать пять лет спустя мы видим совершенно иную картину. На обоих «флангах» — на запад и на восток от бывшего СССР — усиливаются интеграционные процессы. Европейский союз стал крупной объединенной экономикой и с момента распада Советского Союза включил в себя больше новых государств, чем у того было республик. Китай стремительно вышел на мировую арену за счет экономической «сцепки» с США, а сама Америка близка к созданию единой зоны свободной торговли на Тихом океане.

В результате сейчас Россия (данные Report for Selected Countries and Subjects, МВФ, январь 2016 года) имеет ВВП $3,74 трлн против $19,75 трлн у ЕС и $21,27 трлн у Китая (с учетом паритета покупательной способности валют). Оба глобальных гиганта, хотя не угрожают самой Российской Федерации, оказываются мощным магнитом, притягивающим постсоветские территории — политически и экономически.

При ближайшем рассмотрении советская «Евразия» быстро деструктурируется под воздействием этих гравитационных сил.

На западном направлении основную роль играет политический фактор: граждане стран Балтии, Молдавии, Украины, Грузии, а также более жестко управляемых Белоруссии и Армении стремятся уйти от российской авторитарной модели под «покровительство» демократической Европы. На восточном — доминирует экономика: местные государства хотели бы провести авторитарные модернизации, в которых Россия также не может служить примером, и нуждаются в инвестициях, а у Москвы их не хватает даже для собственных окраин.

Пять лет назад Путин, тогда еще премьер-министр, выступил со статьей о принципах евразийской интеграции, предполагая, что в новый союз могут в будущем войти многие постсоветские страны, в том числе Украина. События показали, что ЕАЭС так и не стал прочным экономическим объединением, его наднациональные органы не заработали, а доминирование России вызывает у участников растущее раздражение.

Сегодня Белоруссия и Украина, еще десять лет назад полностью ориентированные на Москву, отправляют 40 и 38% своего экспорта в страны ЕС и лишь 8,9 и 32% — в Россию. В Казахстан и Киргизию 11 и 29% всех иностранных инвестиций поступают из Китая и только 4 и 12% — из России.

Согласно приводившейся статистике МВФ, суммарный ВВП четырех стран – участниц ЕАЭС всего 17,2% от российского и существенным образом «соотношение сил» на континенте не изменяет. Однако по мере того, как иллюзии, активно роившиеся при формировании ЕАЭС, будут рассеиваться, а противоречия между участниками углубляться, центростремительные тенденции окрепнут, и западные республики бывшего СССР окажутся в экономической орбите ЕС, а южные — Китая (Азербайджан, скорее всего, станет единственным исключением, дрейфуя к Турции).

И если первую четверть века со времени распада СССР его бывшие республики делали акцент на становление себя как суверенных государств, то следующие двадцать пять лет они проведут в поиске того, с кем этим суверенитетом выгоднее поделиться.

И Россия здесь не станет первым претендентом: ее экономика слаба, а историческое сознание новых поколений политических лидеров бывших окраин уже не будет засорено памятью о Советском Союзе.

Однако этот тренд далеко не единственный, который сегодня следовало бы иметь в виду. Второй связан с политическими процессами, происходящими на постсоветских территориях.

Как и в случае распада прочих колониальных империй, на месте Советского Союза образовались государства, чьи границы были проведены в значительной мере произвольно.

Хотя республики в составе СССР должны были представлять собой прототипы национальных государств, внутри них оказались значительные меньшинства и территориальные образования, не стремившиеся «вписаться» в новые реалии. Карабах и Приднестровье, Абхазия и Южная Осетия заявили о себе еще во время распада союзных структур — единственных, при существовании которых конфликты имели шанс на разрешение под влиянием единого центра.

Как только этот центр исчез, стало ясно, что деинтеграция продолжится. Россия на первом этапе постсоветской истории, хотя поддерживала некоторые сепаратистские силы, сама не выступала разжигателем конфликтов — в значительной степени из-за того, что боролась со своим внутренним сепаратизмом на Северном Кавказе. Однако как только де-факто унитарная структура России восстановилась, Москва стала инициатором «нового передела»: признание Южной Осетии и Абхазии, присоединение Крыма, попытка создать «народные республики» на востоке Украины — лишь некоторые из примеров.

Между тем национализм был и остается движущей силой развития постсоветских государств — и в ближайшие годы спрос на него лишь увеличится.

Россия задает сегодня новый стандарт: обвинение внешних врагов в любых собственных трудностях. Этот прием, несомненно, получит распространение. Украине вряд ли удастся сохраниться в границах 1992 года. Грузия также не имеет значительных шансов на реинтеграцию мятежных территорий. Новая схватка за Карабах практически неизбежна. По мере усиления казахского национализма судьба русскоязычных территорий выглядит неочевидной. Вряд ли можно быть уверенным в мире и спокойствии в Ферганской долине.

Если взглянуть на классический постколониальный континент — Африку, то мы легко увидим массу аналогий в контексте распада новосозданных государств через 30–40 лет после обретения ими свободы: Эфиопия и Судан выглядят в этом списке самыми очевидными примерами, но к ним со временем смогут добавиться и другие.

Россия вряд ли столкнется с серьезными центробежными тенденциями, но Северный Кавказ с его небольшим русским населением, устойчивой бедностью может, как и в 1990-е годы, оказаться зоной нестабильности, если экономическое положение в стране в целом начнет ухудшаться, а внутренних источников роста так и не появится.

Иначе говоря, история постсоветского пространства может оказаться разделена на два крупных периода, переход от первого ко второму происходит на наших глазах.

На первом этапе (к которому я отнес бы период со второй половины 1990-х до начала 2010-х годов, то есть от «изначального шока» до завершения «сырьевого бума») Россия, бывшая метрополия, демонстрировала относительно устойчивый хозяйственный рост и стремление договариваться с некоторыми бывшими советскими республиками.

Экономические интересы делали интеграцию желательной, а историческая память и политические традиции — в целом возможной. На пике этого отрезка, в 2011–2013 годах, могло показаться, что экономический (и даже политический) союз на постсоветском пространстве довольно вероятен, а у Москвы имеются достаточные для его обеспечения средства и инструменты.

Однако в 2014–2015 годах тренд резко оборвался по двум причинам. С одной стороны, Россия начала открытый конфликт с одной из бывших республик, особенно активно не желавшей «интегрироваться» в подобие нового Советского Союза. С другой стороны, кризис на энергетических рынках показал, что реальные экономические возможности России ничтожны и страна для доказательства своей силы будет стремиться опереться на военную мощь, коль скоро никакими иными рычагами влияния она не обладает. В этих условиях интерес бывших республик к поиску более предсказуемых союзников, безусловно, вырастет, как усилятся и их опасения относительно «русского мира». Разочарование перспективами экономического сотрудничества (даже торговля внутри ЕЭАС падает уже третий год подряд) подтолкнет их к тесному сотрудничеству с ЕС и Китаем, что, в свою очередь, может вызвать малопредсказуемые реакции со стороны Москвы, в том числе и в отношении поддержки сепаратистских сил.

Поэтому не исключено, что, отмечая 25-летие с момента создания СНГ, мы отпразднуем лишь то, что физики назвали бы периодом полураспада. За эту четверть века произошло лишь закрепление того контура, который был определен федеративной структурой Советского Союза; после некоторого периода его стабильного существования вполне может начаться дальнейший центробежный процесс.

Некой аналогией может служить, например, Югославия, из которой в 1991–1994 годах выделились бывшие республики СФРЮ, а в 2006–2008 годах провозглашена независимость Черногории и Косово. Я понимаю, что любые исторические аналогии условны, но стоит подчеркнуть, что территория, которая превращается в экономическую «черную дыру» на пространстве между Европой и Китаем, не может не переродиться в периферии этих двух стран «первого мира» (как называет его Параг Ханна*), сама погружаясь в третий. Поэтому перспективы вернуть назад центростремительный тренд, на мой взгляд, иллюзорны.

Это должно заставить Россию беспокоиться не только о будущем СНГ или ЕАЭС (о чем в ближайшие месяцы не будет говорить только ленивый), но и о своем собственном. Я не имею в виду очередные спекуляции о «распаде России» — всерьез и с надеждой об этом рассуждают сейчас только в Киеве. Куда более важным представляется вопрос о геополитическом векторе нашей страны. Пока вокруг «кучковались» оглядывавшиеся на Кремль бывшие советские республики, в Москве могли не задумываться о том, западный или восточный «интеграционный тренд» следует принять самой России, считая ее центром собственного объединительного проекта. Если (а точнее, когда) эта иллюзия развеется, перед Россией появится грандиозный геополитический выбор — первый выбор по-настоящему постсоветской страны.

Владислав Иноземцев