«Но почему именно гречка-то кончилась?» — думаю я, осматривая полки соседних магазинов. Если из-за страха грядущего голода, то почему скупают не макароны, которые дольше хранятся, и ничего им не делается. В отличие от крупы, в которой заводятся разные неприятные жучки: если уж купили много гречки, не забывайте ее время от времени прокаливать в духовке. Ну, или не горох — который, как растительный белок, лучше поддержит убывающие силы.

Если закупки делают из экономии, то объяснить ажиотаж с гречкой вообще невозможно.

Зачем разбирают мясо — понятно, люди боятся, что оно скоро подорожает. Поэтому забить морозилку мясом, купленным по старым ценам — нормально, это рациональное поведение. Кстати, продажи самих морозильных камер тоже резко выросли, в четыре-пять раз.

Но гречка? Ведь очевидно, что именно крупами и другими товарами первой необходимости для удержания социальной стабильности любое правительство уж как-нибудь снабдит население. Покупать имеет смысл то, что может пропасть или значительно подорожать. Или то, что очень любишь и часто ешь. Сомневаюсь я, что все вот прямо жить без гречки не могут. Или что она исчезнет насовсем. Хотя…

Это Меркель уверенно обещает: «если в какой-то момент полки опустели, значит, они будут заполнены снова…. Лихорадочная скупка продуктов, как будто их больше не будет, бессмысленна и, в конце концов, говорит об отсутствии солидарности с другими людьми». Но у нас-то другой опыт.

Читаю сохранившееся в семейном архиве письмо своего деда, написанное моей маме в 1964 или 1965 году из Москвы в Ригу: «Что до гречки и риса, которые ты просишь тебе прислать, то этих продуктов мы уже давно не видели». Еда была предметом первоочередной заботы уже и на моей памяти несколько раз.

В 1990 году, когда я родила свою дочь, мои родители запасали для нас растительное масло и куриные яйца, которые мама обмазывала этим самым маслом, чтобы они не высыхали — кто-то из знакомых научил (гречки тогда, кстати, вообще не было). Моя подруга, родив в том же 1990 году третьего ребенка, перешла в разряд многодетных, за что получила специальный талон. И в том самом ближайшем к нам магазине, где сейчас находится сетевой «Магнит» с пустыми полками для круп, в специально отведенные дни покупала сахар, гречку и сухое молоко, присланное из Германии в качестве гуманитарной помощи.

Мы, одно- и двухдетные, обладавшие только карточкой москвича — остроумно придуманной мэром Гаврилой Поповым заслонкой от необъятной провинциальной России, — и талонами на сахар и табак, никакой гречки не получали, но как-то обошлись.

Еще раз тема гречки в моей жизни возникла в 1998 году, когда кризис ударил по рублевым сбережениям, доллар полз вверх неудержимо, а народ скупал все, что можно было по старым ценам.

Тогда я зашла в Елисеевский магазин, где не было уже никакой крупы, ни гречки, ни риса, ни даже пшена, — только манка, которой я купила, на всякий случай, один килограмм. Так она и простояла у меня пару лет, пока не завелась в ней моль.

Но ведь я каждый раз, наталкиваясь в буфете то на банку меда, забытую с позапрошлого лета, то на пачку сухарей с просроченным сроком годности, вспоминаю рассказы о блокадном Ленинграде, читанные мною в детстве. Про то, как выручил целую семью запасенный экономной бабушкой сушеный шиповник.

Это вбитое где-то между лобной костью и полушариями головного мозга знание, конечно, определяет мое поведение, как и поведение миллионов моих сограждан.

В юности меня поразил рассказ нашей родственницы из Перми. Приезжая в Москву за покупками, между стояниями в детском мире в очереди за детскими колготками она поведала, как весной 1922 года их с братом (ей — восемь, ему — пять лет) мать вывела на дорогу, ведущую из их уральской деревни на большак, и сказала: «Идите, дети, просите Христа ради, может, вам подадут». Больше Анастасия Иосифовна матери своей не видела, брат умер по дороге, а сама она все же добралась до города, где ее взяли работать на фабрику и так спасли.

А совсем недавно, буквально несколько лет назад, я впервые узнала от столетней уже невестки своей прабабки, сохранившей вполне хорошую память, как приехали она с детьми в начале лета 1947 года из Москвы в родную свою деревню на Волге, где жила ее мать. Видят, двор зарос травой по окна, дверь заперта, мать же, оказалось, лежит в больнице в Калязине — диагноз «дистрофия» тогда ставить было запрещено, но совсем истощенных голодом людей все же иногда врачи выхаживали.

Есть в послевоенный неурожай стало нечего после того, как правительство распорядилось создать военный резерв. Писать же родным о голоде на местах жителям строго возбранялось. Так что даже и вспоминать об этом раньше они боялись — но помнили ведь.

Только личного опыта страха достаточно, чтобы понять: покупка гречки — это не рациональное решение, а подсознательная защита от паники. Своего рода заговор: я запасся, я не пропаду, я должен защитить себя и близких.

Тем более, что мы, давно живущие люди, твердо знаем: нас никто не спасет, никто не поможет, правительству на нас наплевать, соседям тоже, поэтому куплю гречки, сколько донесу, а то вдруг — война.

Интересно другое. Молодые люди, которые выросли в эпоху благополучия, пусть сравнительного, и у которых нет на подсознательном уровне страха голода, думают сегодня не столько о собственных запасах, сколько о создании групп взаимопомощи. Так появляются объявления в подъездах с предложением принести продукты или заказать их по интернету. Этот новый навык самоорганизации работает, как показывает практика, в опасных условиях весьма успешно.

Можно, конечно, бояться будущего, затариваться продуктами и лекарствами, создавать берлоги и крепости с запасами. А можно думать системно, создавая гибкие механизмы для совместного (пусть и бесконтактного) выживания.

Благотворительность даже в самые страшные годы голода, эпидемий, стихийных бедствий в развитых странах была важнейшим условием выживания. Граждане делали это, отлично зная, что никакое правительство не позаботится о них так, как они это сделают сами.

Обычно чем беднее страна, чем беднее ее граждане, тем меньше они готовы сделать. Когда концерн Fiat семьи Аньелли принимает решение на своих автомобильных заводах выпускать аппараты для искусственной вентиляции легких и жертвует на это 10 млн евро — это старая традиция богатых и ответственных людей, которые могут себе позволить отдать лишнее. Но когда московская многодетная молодая мать решает снабжать едой своих соседок по подъезду — это, я считаю, настоящая революция.

Если российские волонтеры организуют реальные и виртуальные группы по поддержке населения и борьбе с сопутствующими эпидемии проблемами — это будет новым и куда более результативным способом борьбы со страхом, неуверенностью и отчаянием. Это вам не гречку закупать.

Алена Солнцева