Академик Сахаров справедливо считается образцом стойкости в противостоянии тоталитарному режиму. Внешне слабый человек, типичный интеллигент (хотя и способный дать пощечину человеку, оскорбившему по заданию власти его жену), он был готов пойти в ссылку, терпеть оскорбления ради своих идеалов. Кажется, что этот образ полностью не соответствует типажу политического деятеля, но не все так просто. Если только не путать беспринципность и прагматизм.

В 60-е годы Сахаров неоднократно пытался «достучаться» до системы, которая становилась все более замкнутой, самодостаточной, самодовольной. Он встречался с наиболее вменяемыми представителями этой системы – такими, как академик Кириллин, чьи возможности влиять на политические процессы становились все меньше. Обращался и к руководителям партии и страны, пытаясь объяснить им, что режим без либерализации не имеет будущего. Напрасно – система отвергла его предупреждения, а после разгрома «пражской весны» стало ясно, что ее реакционный потенциал не оставляет никаких надежд на новую «оттепель». Именно тогда Сахаров отказывается от лояльности и переходит из рядов «либеральных академиков» (властью не одобряемых, но терпимых из-за их интеллектуального потенциала и политической безобидности) в диссидентское сообщество.

В течение 70-х годов он защищает права униженных и оскорбленных, требуя правды, не обращая внимания на условности и ограничители. Сахаров требовал гласного процесса над обвиненными в терроризме армянскими националистами – его принципиальной позицией было обеспечение права на защиту любому человеку, даже виновному в тягчайших преступлениях. Он защищал крымских татар и литовцев, выходцев с Западной Украины и евреев-отказников, известных на весь мир российских диссидентов и простых зеков. В 80-м году, когда Сахаров осудил вторжение в Афганистан, терпение кремлевского начальства лопнуло – началась горьковская ссылка.

В условиях отсутствия любых возможностей для публичной политической деятельности, когда политика была вытеснена в кремлевские коридоры и кабинеты, где и Андропов казался внешней аудитории чуть ли не либералом, бескомпромиссная позиция была для Сахарова единственно возможной (я не утверждаю, что она была единственно правильной – в данном случае, речь идет о выборе человека с обостренным чувством справедливости). Идти на соглашения для Сахарова было не с кем, и предмета для договоренностей не было. Власть вместо диалога сознательно и жестоко ломала своих оппонентов, заставляя их публично покаяться или дать показания на товарищей. В этом случае лагерь мог быть заменен ссылкой или высылкой за пределы страны – но принять такие условия означало обречь себя на гражданскую смерть.

А затем настала «перестройка», начатая кремлевскими лидерами вовсе не из идеалистических соображений – нефтяное благополучие рушилось на глазах, требовались экстренные меры, чтобы попытаться спасти то, что еще можно было спасти. В конце 86-го Горбачев позвонил Сахарову — это был конец ссылки. И здесь перед академиком встала дилемма – что делать в изменившейся ситуации. Идти ли на диалог с режимом, который пытается измениться, сохраняя, однако, официальные советские идеалы, или же делать ставку на его скорейший развал, игнорируя происходившие в стране процессы, дискуссии в печати, постоянное сокращение числа табуированных для обсуждения тем. Тем более что многие люди – и в СССР, и за его пределами – искренне считали, что «перестройка» — это хитроумная имитация, задачей которой является введение в заблуждение мирового сообщества.

В 1986 году Сахаров принимает решение пойти навстречу Горбачеву. Он публично поддерживает «перестройку» (четко разделяя либерального генсека и его противников из партийных и силовых кругов), в течение долгого времени воздерживается от резких оппозиционных заявлений. Критикует американскую СОИ – не для того, чтобы «приспособиться» к власти, а потому что в этом вопросе его позиция была близка к официальной советской. При этом Сахаров решительно расходился с руководством СССР по поводу опасности для мира советских шахтных ракет как оружия первого удара и говорил об этом прямо, несмотря на обвинения в предательстве национальных интересов.

Соглашается с непременным условием, поставленным властью перед политическими заключенными – написать прошение о помиловании (хотя бы и не в унизительной форме, без признания вины). Такое условие вызвало возмущение немалого числа порядочных людей, считавших, что это не компромисс, а капитуляция. Направление властям прошения о помиловании (в любой форме) противоречило революционной стилистике, свойственной в начале ХХ века и социал-демократам, и социалистам-революционерам – но Сахаров менее всего был сторонником революции. Он являлся эволюционистом, понимавшим, что этот компромисс возможен, он не носит принципиального характера, не ломает судьбы людей. В этом Сахаров был политическим деятелем, понимавшим, как можно добиться реального результата. Прошло совсем немного времени, и о пресловутых прошениях уже почти никто не вспоминал.

Затем начинается избирательная кампания – полусвободная, полууправляемая, но все же конкурентная, впервые за все годы существования СССР дающая шанс ее оппонентам на представительство в законодательном органе власти. Сахаров решительно выступает за участие в выборах и уже в ходе кампании обходит ловушку – возможное столкновение с Борисом Ельциным в московском избирательном округе. Борьба между ними стала бы подарком для сил реакции, к тому времени уже понявших всю опасность демократии для их будущего. Однако Сахаров уступает, добившись избрания от Академии наук.

Уже на съезде он становится одним из самых решительных сторонников радикальных перемен. Но к этому времени Горбачев оказался перед выбором – продолжать ли лавирование между различными силами, все более оказываясь в зависимости от сторонников «жесткого курса» и уступая политическую инициативу Ельцину. Или пойти на союз с «неудобными» и критично относящимися к нему демократами. Горбачев старался оттянуть выбор, но все более склонялся в пользу первого сценария – и возможностей для компромиссов с демократами в связи с этим становилось все меньше. Наступало время оппозиции – и Сахаров произнес это слово, бывшее одиозным в официальной советской истории. Требуя ускорения политических изменений, Сахаров вызывал неприязнь, а то и ненависть «агрессивно-послушного большинства», но проявлял себя более прозорливым политиком, чем старые партийные аппаратчики (исключая Ельцина, уж совершившего свой бунт против системы). В своем последнем в жизни выступлении за несколько часов до смерти он говорил о необходимости отмены 6-й статьи Конституции и о целесообразности политической забастовки. Эти темы стали знаковыми для политической жизни приближавшегося 1990 года.

Может ли политика быть моральной? Могут ли честные люди заниматься практической политикой, учитывая возможность компромиссов и их пределы? Могут ли правозащитники принимать прагматичные политические решения? Опыт последних лет жизни Сахарова свидетельствует о том, что на эти вопросы можно дать положительный ответ.

Автор - АЛЕКСЕЙ МАКАРКИН, первый вице-президент Центра политических технологий