Почему экономика Норвегии продолжает расти, несмотря на падение цен на нефть, а Венесуэлу кризис накрыл еще до падения котировок?

В середине апреля министры энергетики стран-экспортеров углеводородов не смогли договориться о заморозке добычи нефти и поставили под вопрос достигнутое еще в феврале соглашение между Россией, Саудовской Аравией, Катаром и Венесуэлой. Эти четыре страны выразили готовность ограничить добычу нефти на уровне января 2016 года, если другие государства-экспортеры присоединятся к их инициативе. Основным мотивом срыва апрельских переговоров в Дохе называют стремление Ирана отвоевать свою долю рынка после снятия санкций.

Настойчивость стран-экспортеров, заявивших в итоговом коммюнике о необходимости новой попытки переговоров, абсолютно понятна. У подавляющего большинства стран ОПЕК и других не входящих в эту организацию экспортеров с момента резкого снижения цен на энергоносители в конце 2014 года наблюдаются серьезные проблемы в экономике, которые в некоторых случаях уже породили политические кризисы. Наиболее известный из последних — кризис в Венесуэле, где объединенная оппозиция выиграла парламентские выборы, фактически обозначив конец всевластия режима Чавеса–Мадуро.

Однако существует нефтедобывающая страна, которую, казалось бы, совершенно не волнуют цены на энергоносители. В то время как другие экспортеры топлива гадают на сколько процентов ВВП просядет их экономика, Норвегия сомневается всего лишь в точности прогноза своего экономического роста — на 1 или на 2% в 2016 году.

Столь разные последствия от падения цен порождены не менее различными подходами к управлению «дождем из нефтедолларов», а также экономическими и политическими институтами, которые закладывают принципы этого управления. Ярче всего эту разницу можно увидеть, сравнив между собой Норвегию и Венесуэлу.

Экономика роста против экономики ренты

«Норвегия — это едва ли не единственная страна, которая была страной первого мира еще до того, как в ней нашли нефть, — рассказывает Виталий Казаков, директор программы Экономика энергетики РЭШ, — поэтому «проблема», что делать со свалившимися сверхдоходами, была решена институционально. То есть прежде, чем привела к власти популистов, идущих под лозунгами «раздать нефтедоллары бедным», как это и произошло в Венесуэле и во многих других странах».

Норвегия начала добывать нефть, в основном на месторождениях в Северном море, еще в 1970 году, уже являясь высокоразвитой промышленной страной и одним из лидеров по уровню ВВП и росту экспорта в Европе. Тем не менее резкое повышение цен на энергоносители начало заражать страну «голландской болезнью»: экспорт других товаров стал снижаться, правительство Норвегии серьезно увеличило социальные выплаты населению и даже вынуждено было нарастить государственный долг, примерно до 30% ВВП к 1977 году. Но норвежцы быстро одумались, с конца 1970-х начав проводить жесткую бюджетную политику.

«В 1990 году в Норвегии был учрежден Нефтяной фонд (в 2006 году переименован в Государственный пенсионный фонд), в который сейчас поступают все нефтегазовые доходы государства, — говорит Валерий Черноокий, профессор экономики РЭШ, специалист по макроэкономической политике стран с сырьевой экономикой, — в настоящее время этот фонд является крупнейшим фондом национального благосостояния в мире, а его размер составляет более $860 млрд (170% ВВП Норвегии). Согласно действующему с 2001 года бюджетному правилу, государство может тратить на свои текущие расходы только инвестиционные доходы фонда, которые в среднем составляют 4% годовых».

Управление Фондом осуществляется на основе трех ключевых принципов. Во-первых, во избежание перегрева собственной экономики его средства вкладываются в акции и облигации иностранных компаний. Фонд как бы «высасывает» лишнюю ликвидность в экономике Норвегии, не позволяя развиваться «голландской болезни». Во-вторых, доля норвежских денег в каждой иностранной компании не может превышать 3%, что многократно снижает риски. В-третьих, фонд абсолютно прозрачен: каждый норвежец может зайти на сайт министерства финансов и увидеть полные выкладки доходов и расходов вплоть до 1 норвежской кроны, то есть фактически в режиме реального времени контролировать денежные средства будущих поколений.

«В 1998 году, незадолго до прихода к власти Уго Чавеса, правительство Венесуэлы также учредило нефтяной стабилизационный фонд, — продолжает Валерий Черноокий, — деньги в этот фонд поступали лишь несколько лет и впоследствии все средства были использованы на текущие государственные расходы. С 2003 года фонд не пополнялся, все нефтяные доходы использовались на амбициозные социальные программы Чавеса. И хотя во многом эти расходы позволили сократить неравенство в стране, они же привели к «голландской болезни» и снижению поступлений от экспорта несырьевых товаров».

Более того, венесуэльская нефть сверхтяжелая, содержащая большое число примесей металлов и серы. Для ее добычи требуется современное оборудование, позволяющее перерабатывать полученный продукт в менее вязкий, что увеличивает затраты ресурсов и потребность в иностранных инвестициях.

Осложняет сегодняшнее положение Венесуэлы и зарегулированность ее экономики. «В Норвегии действует плавающий режим валютного курса, позволяющий легче адаптироваться к внешним шокам, — поясняет Марсель Салихов, глава экономического департамента Института энергетики и финансов. — При снижении цен на нефть курс также снижается, что повышает конкурентоспособность ненефтяного экспорта и снижает спрос на импорт. В Венесуэле формально фиксированный валютный курс, но фактически действуют несколько параллельных. При официальном курсе 9,95 за доллар, на черном рынке — цена доллара достигает 1000 боливаров. Цены на многие продукты государством занижаются, что приводит к дефициту даже самых базовых товаров».

Комплекс этих факторов и приводит к столь разной структуре экономики двух стран, от которой зависит и их реакция на текущее падение цен на нефть. «Норвегия добывает примерно на 30% больше углеводородов (нефти и газа в пересчете в нефтяной эквивалент), чем Венесуэла, при этом ее население в 5 раз меньше, — продолжает Марсель Салихов. — Более того, нефть и газ составляют лишь половину экспорта Норвегии, тогда как Венесуэла практически ничего не экспортирует, кроме нефти, которая дает стране порядка 95% всех валютных доходов».

Популизм против демократии

Вовремя внедренная экономическая политика Норвегии, способность общества договориться и не тратить все нефтяные доходы сегодня и сейчас, а отложить их для будущих поколений — заслуга развитой политической системы.

«Если ресурсное богатство приходит в страну, где политические институты уже существуют в развитой форме, — считает Дмитрий Гончаров, профессор НИУ ВШЭ СПб, — оно начинает работать для общества в целом, повышая уровень устойчивости всей общественной системы. В противном случае ресурсное богатство легко может быть сконцентрировано в руках отдельных групп и индивидов, которые на этой основе строят свое частное благополучие, лишая общественные институты ресурсов для развития».

Венесуэла и до нефтяного бума была патриархальным обществом, с бедным населением, высоким имущественным неравенством. Долгая история диктаторских режимов и военных переворотов породила как у населения, так и у политиков очень узкий горизонт планирования. Свалившиеся им на голову нефтяные доходы были брошены на социальный популизм и покупку лояльности элит, а не на решение реальных проблем в экономике. Хотя в начале нулевых в Венесуэле были действительно реализованы необходимые социальные программы в сфере образования, медицинского обеспечения, льготного жилья, правительство Чавеса–Мадуро не остановилось на этом, а продолжило популистские наступления на частный и иностранный бизнес, что привело к еще большей зависимости от нефтяного экспорта и к текущему политическому кризису.

«Норвежская партийная система достаточно устойчива и способна предохранить от захвата власти какими-либо правящими группами, — считает Владимир Гельман, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге. — Несмотря на то, что фактически каждые выборы в Норвегии происходит смена правительства, а оппозиция приходит к власти под лозунгами более разумных трат нефтяных доходов и доходов Фонда, в реальности деньги продолжают расходоваться осторожно. Новое правительство не скатывается в социальный популизм, как это происходило во время первого и второго нефтяного бумов в Венесуэле».

«Отчасти это связано и с наличием в Норвегии других сильных демократических институтов — независимых СМИ и огромного количества формальных и неформальных общественных объединений, — продолжает Владимир Гельман. — Сильная общественность и СМИ снижают риски злоупотребления властью, не дают спать спокойно политикам и бизнесменам, выводят на чистую воду случаи злоупотреблений. В Венесуэле, напротив, некоторый плюрализм СМИ, который сохранялся во время первого нефтяного бума, был подавлен правительством Чавеса во время второго бума. В результате большинство СМИ и независимых общественных организаций пришли в упадок».

«Несмотря на распространенность модели государства всеобщего благоденствия, в Норвегии лозунг национализации никогда не был особо популярным, — считает Дмитрий Гончаров. — Национализация, если и проводилась, то только по прагматическим соображениям, а не для того, чтобы «вернуть богатства народу». Высокий уровень доверия между государством и бизнесом, с одной стороны, и обществом, с другой, поддерживает социальную и культурную однородность норвежского общества, всеобщую солидарность, приверженность общим нормам и ценностям».

В итоге, если смотреть на текущее положение Норвегии и Венесуэлы в целом, можно видеть, как сильные институты помогают демпфировать и благополучно переварить как бумы, так и спады нефтяных цен. Текущее замедление экономического роста в Норвегии, скорее всего, будет успешно компенсировано властями путем стандартных контрциклических мер: некоторого увеличения государственных расходов и снижения ключевой ставки. Однако Венесуэлу ждут действительно непростые времена, независимо от того, произойдет там демократизация или нет. Чтобы выйти из положения, в которое загнали страну десятилетия популизма и неэффективности, может понадобиться еще не один политический кризис.

Михаил КОМИН, специально для «Новой»