Мучительное воспоминание о нерожденном ребенке живет в совести женщины, совершившей аборт, и не снесенное Богу, нередко оборачивается ее личной трагедией. Что здесь можно сделать? Записки православного психотерапевта.

Освобождение и капкан

Она говорила мне об этом много раз, и поэтому, думая о ней, я всегда вижу ее одиноко бредущей по улице и всматривающейся с глубокой печалью во встречных молодых матерей с детьми. Она, бывает, остановится, чтобы вглядеться в малыша – они, детки, все кажутся ей ангелами, чудом оказавшимися среди людей и незаметно, легко поднимающими их на свою ангельскую высоту. Ее ангел умер, не родившись, и даже не умер, а загублен – своею же матерью. Ее ангел снится ей почти каждую ночь, и каждую ночь зовет ее «Мама! Мама!» и смотрит на нее с невыразимой вопросительной жалостью. И ее сердце тоже рвется от жалости, и плачет душа от невозможности отозваться, прикоснуться, взять на руки и согреть. Уже несколько лет ей нет покоя. Она рассказывала мне, что смешанное чувство это — беспокойства, скорби, тоски и позора – пришло к ней не сразу. И было даже короткое облегчение после аборта...

«Освобождение... – говорит она с горькой иронией и добавляет, — освобождение, обернувшееся таким капканом». Это сравнение она часто использует в наших беседах. Капкан, который душит отчаянием. Удушье от одной мысли о содеянном.

Она так и не вышла замуж, хотя уже подвигается к сорока, и шансов на семейную жизнь становится все меньше и меньше. Но и в этом — отголосок аборта, может быть, главный отголосок. Самонадеянный голос, который так подло воспрял в ней после операции, твердил, что не нужна ей семья (пока), и не нужны дети (пока) — с ними все усложнится, и учеба, и работа, и личная жизнь, и есть еще время. Но время вдруг неожиданно кончилось, пролетело мгновенно, а вместе с ним потеряли свою значимость и внешние заботы. А внутреннее обнажилось, и то, внутреннее, оказалось нестерпимым одиночеством.

«Теперь все, что было важным и нужным, — говорит она, опустив голову и медленно выдавливая из себя слова, — потеряло смысл, и жизнь потеряла смысл. Как это могло произойти? Кто сыграл со мной в такую страшную игру?»

Год назад у нее развилась депрессия, появились неконтролируемые страхи, подозрительность, мысли о самоубийстве. Стало трудно продолжать работать в полную силу, она поменяла одно место, другое. Находиться в обществе людей ей бывает порой невыносимо. У нее нет близких подруг. После нескольких разочарований и мелких предательств она перестала доверять женщинам, а мужчинам — тем более, еще с тех самых пор, как первый, казавшийся таким любимым и любящим, уговорил ее на аборт, но и после того вскоре бросил.

— Никто не понимает, что со мной, — говорит она, — да, я и не могу главного рассказать никому, не могу выразить свое состояние. Разве можно выразить пустоту? Или одиночество? Словами здесь не скажешь...

— А молитвой? – спрашиваю я ее. Она задумывается и отвечает грустно:

— Молитвы не даются мне. О чем молиться, когда ничего уже поправить нельзя?

— А чтобы вы хотели поправить?

— Всю свою жизнь... И если ее нельзя поправить, то зачем продолжать?...

Татьяна К. (все настоящие имена здесь изменены) позже выбрала продолжать, выбрала бороться за надежду и прощение, пережив депрессию, и холод, и страх оставленности. А женщина, совершившая аборт, действительно, одинока и замкнута, иногда абсолютно обособлена горем от мира и ото всех. Прежде всего, потому что глубинную боль, в самом деле, рассказать трудно, и еще потому, что слушающих и понимающих мало. Упал мир до плоскости, за которой убийство женщиной вынашиваемого ребенка не считается экстраординарной проблемой.

Присутствие ребенка

Мучительное воспоминание о нерожденном ребенке живет в совести женщины, совершившей аборт, и не снесенное Богу, нередко оборачивается ее личной трагедией. Иногда и двадцать, и тридцать лет пройдет, и другие дети появятся, а слезы не кончаются, не кончается плач о том единственном чаде, которому по недоброй воли матери не довелось увидеть Божий Свет. Горечь утраты смешивается с мучительной скорбью и стыдом. Чувство вины — так и не объясненная и неразгаданная психологами (а в психологии многое гадательно и субъективно) эмоция – часто ведет к депрессии, страхам и тревогам, к утрате смысла и радости жизни. В психоланализе вина – невротическое состояние, от которого нужно излечиться, избавиться обесцениванием или перекладыванием ее на другого, на ближнего или на внешние обстоятельства. Но для православного психотерапевта, как и для любого верующего, чувство вины – это память о грехе, это зов к духовному спасению, и задача у него совершенно иная – помочь пациенту услышать этот зов как можно явственнее и, как бы ни было трудно, последовать ему.

В православной психотерапии осознание личной ответственности – необходимый шаг. Без осознания собственной вины и совершенного греха нет исповеди и, значит, нет покаяния. А без покаяния не может быть обретения надежды.

В беседах с женщинами, страдающими так называемым постабортным синдромом, необходимо, чтобы незримо присутствововал третий – убиенный ребенок, чтобы мать говорила не только о своей боли, но, прежде всего, смогла сострадать его боли и его страданиям. То, что ребенок в утробе чувствут боль, уже давно доказано.

Марина С., прервавшая свою первую, нежелательную беременность и через несколько лет решившая сохранить вторую, рассказывала, что осознание совершенного убиения пришло к ней только со второй беременностью. «Со вторым, с желанным, для меня все важно – каждое его движение, каждый стук его сердечка, любое его настроение – я все это глубоко и благоговейно ощущаю: ощущаю, что живет во мне человечек, постоянно чувствую его присутствие в себе. А с первым, — говорит Марина, и ее голос начинает дрожать, — иначе было – я воспринимала его, как нечто, что лишь мешает моему собственному существованию, воспринимала его чуть ли не как угрозу для своего благополучия. Так было. Но ведь этот и тот были моими детьми! Оба — мои дети...».

Сеансы с православным психотерапевтом, конечно, могут помочь на первом этапе, когда женщина только начинает искать выход из тяжелого эмоционального состояния. И здесь важно умение выслушать и сострадать. Но, помимо таких сеансов, есть куда более важные средства, куда более мудрые учителя и проводники к духовному прозрению, и среди них — молитва, церковь, исповедь, покаяние. «Господи, помилуй чадо мое, умершее в утробе моей, за веру и слезы мои, ради милосердия Твоего, Господи, не лиши его Света Твоего Божественного». Почему так важна молитва? Потому что в ней мать и загубленный ребенок соединяются вновь. С молитвой в сердце матери входит любовь к своему нерожденному чаду.

Почему важно посещение церкви? Мой духовник отец Алексей (Охотин), настоятель Храма Благовещения Пресвятой Богородицы в Нью-Йорке, любит напоминать нам, прихожанам: «Мы так усердно моем лицо свое и руки каждый день, иногда и по нескольку раз в день, а при том забываем, что душа наша тоже загрязняется и часто смердит из-за того, что очистить и умыть ее у нас нет времени или желания. А ведь душа — вечная, не то что одежда...». В церкви, как нигде в другом месте, мы осознаем, чувствуем сердцем, как греховны и немощны.

И, конечно, исповедь. Принесенное добровольно и изреченное перед священником искреннее раскаяние скажет Богу, что мы идет к нему по воле своей, что мы сами делаем выбор быть с Ним и повиниться перед Ним. Господь сказал: «Идущего ко Мне, не отвергну». Значит, Он ждет нас – это нам решать, остаться ли наедине со своей болью (а нередко и гордостью) или снести ее Утешителю...

Самооправдание, хоть и легче дается, имеет краткий эффект, и, по сути, — враг настоящему исцелению. Как только улетучится его эйфория, оборачивается оно новой волной отчаяния. Ответственность же за совершенный грех и покаяние приведут к новой надежде. И только новая надежда придаст смысл жизни. Не самопрощение, о котором так много говорят психологи, когда пытаются от лукавого поднять самооценку пациента, а истинное прощение от Христа, которого только и может желать, — нет, не наше эго, не наше временное «я», — а наша бессмертная душа.

Время не лечит. Очень часто, к сожалению, осознание вины за содеянное детоубийство приходит не сразу, и даже не через год или два, а через много лет.

У Ирины В., больной пятидесятилетней женщины, есть двадцатилетняя дочь, а первых двоих она уничтожила в утробе. Так и жила себе годы и годы, пока не подступили тяготы возраста и болезней. А теперь вот затосковала, загоревала крепко, и все снятся ей первые двое и куда-то зовут с собой. Ирина считает, что и болезни ее нынешние, хронические от абортов, и тоска от того же, и то, что муж рано ушел из жизни, и дочь совсем от рук отбилась. Наталья, дочь Ирины, объявила на днях, что «залетела» и хочет сделать аборт, и добавила тоном, не терпящим возражениий, что, мол, нечего слезы лить. «А я на колени перед ней упала, — говорит Ирина, подавляя подступившие рыдания, — и все просила не убивать ребенка. Сама выращу, если ты не хочешь, из последних сил соберусь, а подниму, только не режь его, он же живой, такой, как и ты была когда-то! И всю правду о своем горе рассказала...».

— Ну, и что, послушалась вас дочь? – спрашиваю я.

— Не знаю. Но как-то тише стала. Дома больше сидит по вечерам. Не знаю, как к ней подступиться. Одна она у меня. Цветочек мой. А было бы три... три цветочка...

Глаза у Ирины выцветшие, почти белые от слез. Но и душа, видно, постепенно обеляется.

Постабортный синдром – это не психическое заболевание, но сдавленный, неоглашенный крик женской души, раненной смертным грехом. Поэтому и лечить эту рану нужно не только в беседах с психологом, но, прежде всего, в общении с Богом. Только перед ним мы можем встать на колени и произнести: «Помяни, Человеколюбче, Господи, души отошедших рабов Твоих младенцев, кои в утробе православных матерей умерли...».

Автор - Наталья ВОЛКОВА, психотерапевт, Нью-Йорк