Юбилеи бывают разные: серебряная свадьба, 50-летие трудового стажа, 9
месяцев со дня зачатия. А у меня недавно исполнилось 10 лет со дня
развода. Незабываемая церемония, описание которой я и предлагаю вашему
вниманию.
В восемьдесят девятом году всех охватило безумие –
надо ехать. Куда, зачем? Мои родители отказались наотрез. Отец –
фанатик русской культуры, он не мог представить себе жизни без
окружавших его памятников старины. А мама делала все, что он говорил – в
семье царил домострой. Дашка подросла и собиралась в школу. Она уже
неплохо читала и писала, и мы решили ехать, чтобы она пошла в Израиле в
первый класс.
Я даже сейчас с дрожью вспоминаю, как толпы
отъезжающих штурмовали ОВИРы. Еще не было прямых рейсов в Израиль, и мы
добирались до Москвы, потом поездом до Будапешта, а оттуда до Тель-Авива
самолетом венгерской авиакомпании "Малев"...
Первые два года
все было нормально. Мы работали, Дашка училась в третьем классе – она за
несколько месяцев перескочила через класс, быстро выучив иврит. Мы уже
присматривали квартиру в Ашкелоне, когда мой благоверный начал худеть.
Он отказывался от еды, ходил бледный, в постели его не тянуло на
подвиги, и я начала беспокоиться – не заболел ли он. От моих расспросов
он только отмахивался, а стоило мне выйти за дверь – хватался за
телефон.
Однажды, когда его не было дома, раздался звонок.
– Здравствуйте, – сказал незнакомый голос, – я говорю с Валерией?
– Да. А кто вы?
– Меня зовут Андрей. Я муж Эллы.
– Какой Эллы? Я ничего не понимаю.
– Дело в том, что моя жена изменяет мне с вашим мужем.
Римляне
говорили, что сильные в гневе краснеют. Если бы на меня кто-нибудь
посмотрел в этот момент, то увидел бы налитую кровью физиономию.
– А причем тут я? – как можно спокойнее ответила я.
– Вы меня не поняли? – удивился он.
–
Я вас поняла прекрасно. Вы сказали, что ваша супруга изменяет ВАМ. Вот и
разбирайтесь с ней сами. А мне мой муж не изменяет. У него горячий
темперамент, и таких эпизодов, как она, у него будет еще много.
– Как вы можете так говорить?
–
Вам не понять кавказскую ментальность. Я родила ему ребенка. Это
святое. Значит, я всегда буду ему роднее всех пустых увлечений. Пусть
она ему сначала родит, тогда поговорим. Всего хорошего.
Я
положила трубку. Потом машинально, ничего не чувствуя, словно
отмороженная, я достала с антресолей огромный баул, с которым мы
приехали в Израиль, и стала кидать туда все его вещи. Увенчав это
монументальное сооружение коробкой с противогазом, я выставила баул за
дверь и принялась дожидаться изменника. Когда Борис вошел в дом, то по
его лицу я поняла, что он только и ждал минуты, когда мне все станет
известно.
– Что это, Лерочка? – спросил Борис.
– Это твои вещи, дорогой. Звонил муж твоей любовницы. Спрашивал, что делать.
– Вот кретин! – в сердцах ругнулся Борис.
– Я ему и предложила не вмешивать меня в ваш любовный треугольник. Разбирайтесь сами.
Может быть, Борис не ожидал от меня такой реакции, но он вдруг стал похож на шарик, из которого выпустили воздух.
– Я люблю ее, – он понурил
голову.
– Ну и прекрасно! Ты тоже хочешь спросить меня, что делать?
– У меня никогда не было такого в жизни.
"Ага,
– подумала я, – значит, правы были те, кто уверял меня, что он женился
на мне из-за ленинградской прописки. Нет, я просто не могу предположить о
себе такое. Я же умница и красавица. Прописка – фи, это для меня
слишком низко. Тем более, что прописка улетучилась, как дым отечества, и
мы сейчас не в переименованном Ленинграде, а на Земле Обетованной". Но
вслух произнесла:
– Когда ты сказал, что любишь меня, ты
пришел жить в мой дом. Сейчас ты любишь другую, и я не понимаю, что ты
до сих пор здесь делаешь? Я предлагаю тебе взять этот баул и идти к ней.
Слава Богу, в Израиле нет недостатка в жилье на съем.
И я удалилась в спальню. Борис остался ночевать в салоне. Через пару дней он перебрался на другую квартиру.
В
сущности, я была довольно либеральной женой. Если бы мой супруг
погуливал от меня, и я бы об этом ничего не знала, может быть, все было
бы в порядке. Кому мешают темпераментные мужья, которые уважают душевное
равновесие своих жен, не сходят с ума от любви, не тратят на любовниц
деньги и не приносят заразу на кончике хвоста? Но у многих просто не
хватает такта. Если ты развлекаешься на стороне, то уж не огорчай свою
дражайшую половину. Помни, что возвращаться к довольной, ничего не
подозревающей женушке всегда приятнее, чем к высушенной ревностью
мегере. Да, в семейных отношениях я не максималистка, так как (тут я
развожу руками) идеальные супруги попадаются, как выигрыши в Лото – один
на восемь миллионов.
Через месяц я получила повестку в
раввинатский суд. Купив по такому случаю соломенную шляпку (замужняя
женщина не должна ходить с непокрытой головой), мы с Борисом предстали
под строгие взоры седовласых старцев. Я ощущала себя как в
этнографической экспедиции, участвующей в старинных обрядах.
Один из старцев обратился к нам:
– Где вы регистрировали брак, в ЗАГСе?
Несмотря
на то, что он произнес фразу на иврите, "ЗАГС" он выговорил практически
без акцента. Видимо, столько выходцев из бывшего Союза прошли через
раввинат, что это слово прочно вошло здесь в обиход.
– Да, – кивнули мы оба.
– Хупу делали? – спросил второй.
– Нет, – также дружно отрицали мы.
Какая
такая хупа, мы даже не знали в Питере о том, что существует такой обряд
еврейского бракосочетания. И не пошла бы я туда никогда. Бабуля моя
была убежденной комсомолкой тридцатых годов. Родители – рафинированные
интеллигенты с партбилетами.
– У вас нелады в семье, потому что
вы не были под хупой! – глубокомысленно изрек третий старец. – Давайте
мы вас поженим, поведем под хупу, вот у вас и наладятся отношения в
семье.
А я-то думала, что нас разводить будут!
– Нет, спасибо, нам в другую сторону, – вежливо отказались мы.
–
Как хотите, – разочаровались они. – Только здесь мы вас разводить не
будем, у нас очередь большая. Если согласны, мы вас вызовем в
центральный раввинат в Иерусалиме.
"А, – подумала я, – видно у
них по хупам недовыполнение плана. А в центре выше пропускная
способность". Переведя слова старцев в знакомые понятия, мне легче стало
разбираться в этом сюрреалистическом действии.
– Хорошо, в Иерусалиме, так в Иерусалиме, – согласились мы.
–
Пусть каждый из вас приведет свидетеля, удостоверяющего вашу совместную
жизнь с самого начала, – заключили старцы, и мы вышли из зала суда.
У
меня тут же начались проблемы. Если я и знала кого-нибудь, кто мог бы
подтвердить мою петербургскую семейную жизнь, то эти люди жили далеко и
были мне просто знакомыми, даже не близкими. Что же делать? И я
обратилась к своему соседу, веселому старику дяде Изе. Дядя Изя был
родом из Баку и краем уха слышал о Бориных родителях. Но познакомились
мы с ним здесь, в Израиле, когда оказались на съемных квартирах в одном
подъезде. Я попросила его быть моим свидетелем.
– Но, Лерочка, я же не был знаком с тобой там, в Союзе, – пытался возразить он.
–
Дядя Изя, миленький, ну пожалуйста, у меня ведь нет здесь знакомых, а
нужен видный, представительный мужчина, – я льстила напропалую. – Вам
только нужно будет сказать, что мы жили вместе в Питере и в Баку. А мы
жили – вот результат, – я показала рукой на Дашку. И еще скажете, как
зовут моего папу. Его зовут Павел.
– Лерочка, но я не знаком с твоим папой.
–
Вы только скажете, что его зовут Павел, и все. Я не заставляю вас
врать. Просто помогите мне. Вы же бакинец и хорошо относитесь к Борику. Я
оплачу бензин до Иерусалима и обратно, – я привела последний, убойный
аргумент.
Дядя Изя согласился. Не знаю, что на него повлияло
больше всего, но факт остается фактом – когда пришла повестка в
центральный раввинат, я надела вновь свою соломенную шляпку, длинную
бесформенную юбку, и мы с дядей Изей отправились в суд.
Обычно
в любом присутственном месте по длинным коридорам снуют секретарши,
строгие мужчины в галстуках заседают в кабинетах, слышен гул публики и
стрекотание факсов и принтеров. Что касается шума – то он был вполне
обычным, а вот секретарш и клерков заменяли бородатые мужчины с пейсами,
все как на подбор в черных одеяниях. Многие были в очках. Различались
они только цветом бород – у некоторых бороды были рыжими.
Мы с
дядей Изей, надевшим по такому поводу шелковую ермолку, озирались по
сторонам, пытаясь отыскать комнату номер 212, указанную в моей повестке.
Наконец нашли и постучали.
– Войдите, – услышали мы из-за двери.
Мы
вошли в самый обычный кабинет со столами, выставленными буквой "т".
Дядя Изя по советской привычке хотел было стянуть ермолку с головы,
входя в помещение, но я схватила его за руку. Во главе стола сидел
благообразный раввин, а напротив него – посетитель, у которого на голову
была надета маленькая шапочка, сделанная наспех из картона,
скрепленного обыкновенными канцелярскими скрепками. Вид у посетителя был
самый что ни на есть комический. Он обернулся, и я с удивлением
признала собственного мужа.
Раввин предложил сесть и звучным голосом спросил меня:
– Как тебя зовут, женщина?
– Валерия.
Он обратился к Борису:
– Называешь ли ты ее какими-нибудь другими именами?
– Да, – совершенно серьезно ответил он, – иногда я зову ее зайкой.
– А ты как называешь его? – он ткнул пальцем в направлении Бориса.
– Борик, – ответила я.
– Как же так? – удивился раввин и повернулся к мужу. – Ты сказал мне, что тебя зовут Борис!
Мы
все, включая дядю Изю, принялись наперебой объяснять, что это одно и то
же. Тут дверь открылась и вошел опоздавший Левик, брат моего мужа.
Раввин взялся за него:
– Как зовут его отца? – он снова указал на Бориса.
– Яша, – сказал мужнин свидетель.
Раввин посмотрел на моего мужа с нескрываемым подозрением:
– Ты сказал, что его зовут Яков! – в его голосе слышался упрек.
Мы снова, включая уже Левика, стали объяснять, перебивая друг друга.
– Хватит! – прекратил он наш гвалт и обратился ко мне:
– Как зовут твоего
отца?
– Павел, – ответила я.
– А ты что скажешь? – раввин смотрел на дядю Изю в упор, не мигая.
– Паша... – прошептал дядя Изя, запинаясь.
Честное
слово, у меня было такое ощущение, что сейчас раввин нажмет
какую-нибудь потайную кнопку, сюда ворвутся дюжие ешиботники и утащат
нас в кутузку за лжесвидетельство и непочтительное отношение к суду.
Но
все, к счастью, обошлось. В какой-то момент, будто по мановению руки
раввина, в кабинете оказались два свидетеля со стороны суда. Различались
они только мастью – один был рыжий, другой черный. На протяжении всего
ритуального действа оба не проронили ни слова, а только стояли в углу и
мерно качались вперед-назад.
Раввин, как опытный дирижер, стал
руководить процессом. Меня он поставил в один угол, Борика – между
синхронно наклонявшимися бородачами. Наших свидетелей он вообще отослал.
Вдруг в дверях появился писец с чернильницей и куском плотной
желтоватой бумаги и стал что-то шептать раввину на ухо. Я разобрала
слово "гусь". Писец оправдывался. Раввин, выслушав его, рявкнул:
– Ну так пойди и нарви, если у тебя нет гусиных перьев.
Писец ретировался.
Я с интересом представила себе, как щуплый служка, подражая Паниковскому, будет бегать за гусем. Процесс затягивался.
Наконец
писец появился. В руках у него было перо, видать скрыл где-то заначку.
Просто невозможно было за столь короткое время поймать и ощипать гуся!
Он присел и стал с усердием выписывать загогулины на желтой бумаге.
Время от времени он ожесточенно тыкал пером в свои волосы. Раввин
нервным шагом прохаживался по кабинету, ежесекундно указывая, что
писать. Мы с Борисом стояли по разным углам и смотрели на все это, как
зачарованные.
Наконец писец закончил работу и, собрав манатки, выскочил из комнаты. Раввин принялся за нас.
– Возьми эту бумагу и иди к ней, – сказал он Борису.
Тот взял лист и подошел ко мне. Я уже собиралась ее цапнуть, но раввин меня остановил:
– Стой, не бери. Оттолкни руками и иди в другой угол.
Рыжий и черный перестали качаться и, словно суфлеры в театре пантомимы, принялись показывать мне, что надо делать.
С
заданием я справилась. Так раввин гонял меня три раза. Борик протягивал
мне разводное свидетельство, я шастала из угла в угол, мы оба кусали
губы, чтобы не рассмеяться.
Наконец раввин жестом позволил мне
взять бумагу и отдать ему. Наступил торжественный момент. Раввин
развернул сложенный "гет" – разводное письмо и звучным голосом начал
читать:
– "Я, Борис, называемый также Борик, сын Якова,
называемого также Яшей, отпускаю от себя Валерию, называемую также
Зайкой, дочь Павла, называемого также Пашей, и становится она с этого
мгновения доступной для всех!"
Он торжественно надорвал "гет", свидетели со стороны суда подписались, и царственным жестом раввин показал нам на дверь.
Мы
вышли, и в коридоре выдержка меня оставила. Я повалилась на скамью и
начала истерически хохотать. Братья Каганошвили и дядя Изя смотрели на
меня с подозрением, прикидывая, а не вызвать ли скорую для
буйнопомешанных.
– Ты понял, что он сказал? – отхохотавшись, спросила я Бориса.
– Ну, что-то там с именами...
– Он сказал, что мне теперь разрешено давать всем и каждому. Кроме тебя. У меня теперь есть официальная справка.
