Стрела НТС №190  от 9.07.2014г.

Валерий Сендеров

Двухголовая лож общественных мнений

Споры «вокруг Украины» в действительности ставят перед участниками чисто внутренние, российские вопросы. Некоторые из споров повторяют дискуссии вековой давности, другие существенно варьируют обсуждения минувших времён. Пример первого — «промайданная» позиция либеральной интеллиген­ции. И известна, и интересна Украина демократам не больше, чем Япония их предшественникам век с не­большим назад. Но на Украине произошла, по их мне­нию, народная революция против проклятого строя, революция — это добро и благо, в рабской же России никакой революции нет и не предвидится. Автору настоящей статьи доводилось уже высказывать своё отношение к этой позиции. (См., например, «Посев». 2014. № 4). Для ясности повторим — максимально кратко — лишь главное.

Русскому интеллигенту в начале XXI века вольно всё ещё любить революцию. Это — его личная проб­лема. Моральная и интеллектуальная. Обсуждения она не заслуживает. Российская же власть сегодня считает своим долгом бороться с революциями в Вос­точной Европе. И эта цель — безусловное благо, это продолжение наших лучших традиций двухвековой давности. (Речь идёт о нашей политике периода расцвета Империи: от Ека­терины II до Николая I. Многое объясняет при этом последнее, по существу, проявление легитимистски-наднациональной по­литики России. Николай I не хотел уже вмешиваться в европей­ские дела. Но стало известно, что венгерские революционеры проводят языковую унификацию под страхом варварских рас­прав. А это уже несколько противоречило петербургским пред­ставлениям о русском нейтралитете... Но вскоре после этого Россия жандармом Европы быть, увы, перестаёт. Идеология панславизма, идеология «Русского мира» требует поддержки «братьев» в их мятежах против законных государей. Эта поли­тика всё нарастает, и откровенная ненависть «братушек» к Рос­сии не меняет её. Подробнее на эту тему см. цикл статей «На­циональная политика как орудие всемирной революции» К. Ле­онтьева.) Как ни относиться к другим действиям и планам власти — в борьбе с революцией её необхо­димо поддержать.

А подробнее, глубже — см., например, статью «Россия и Революция» Фёдора Тютчева. На чём с этой темой мы и закончим. Классика существует, чтобы чи­тать, а не чтобы ухудшенно пересказывать её.

Но если кто боится слово доброе о власти сказать — может не беспокоиться. Сказать таковое о внутренней «идеологической работе» Системы воистину нельзя. На вооружение взят самый пещерно-наглый, самый обезьяний вариант «патриотизма». Тот самый, кото­рый ещё Константином Леонтьевым был весьма вы­разительно определён.

«Нынешняя Россия мне ужасно не нравится. Не знаю, стоит ли за неё или на службе ей умирать?.. Избави Боже большинству русских дойти до того, до че­го, шаг за шагом, дошли уже многие французы, то есть до привычки служить всякой Франции и всякую Фран­цию любить!.. Боже, патриот ли я? Презираю ли или чту свою родину? И боюсь сказать: мне кажется, что я её люблю, как мать, и в то же время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру». (Н. Бердя­ев. Константин Леонтьев.— YMCA-Press. Paris. 1926. С. 199-200).

И в этом-то всё и дело. В школах учат сейчас известное стихотворение Алексея Хомякова «Рос­сии»: «В судах черна неправдой чёрной // И игом рабства клеймена...» Но вряд ли школьнику легко объяснить, что славянофильство немыслимо без глубоких положительных интенций. «Да, по евро­пейскому, "судебному" счёту Россия черна, но она прекрасна по счёту иному». Пусть такой подход был ошибкой, пусть ошибка полвека спустя оказалась роковой. Но подслеповатая любовь к отчизне — это ещё не ненависть ко всему окружающему миру. Не утробное рычание: «Я, ..., русскай!». К которому всё чаще и сводится весь постсоветский национал-этатизм.

И в этом, в данном случае,— гвоздь проблемы. Эстетическую омерзительность явления не всегда лег­ко обосновать, объяснить. В данном случае сделать это несложно. Да, конечно: любят не «за». Любят подчас и «вопреки». Но и последнее подразумевает наличие некоей естественной для человечьего общества цен­ностной системы. «Крайним», далеко не всегда одоб­ряемым нами патриотизмом является американский его вариант. «Права моя страна или нет, но это — моя страна». Пусть так. Пусть даже так. Но и у рассуждаю­щих подобным образом не исчезло всё-таки понятие правды и неправды. Лучше всё-таки — и при подобном душевном настрое патриота — чтобы его страна ока­залась права. На одной чаше весов — любовь к Ро­дине; на другой — сомнительные поступки и планы любимой. Можно сказать — решительно, но всё же со вздохом: «Чаша любви важней для меня». Но не стоит в «негативную» чашу победоносно сморкаться и плевать.

«Руководствуетесь ли вы принципами объек­тивности, совести, правды?» — «Я руководствуюсь интересами Родины!» — р-р-решительно ответ­ствует общественный деятель, журналист... Такого патриотизма наша страна ещё не видала. Небы­валый пропагандистский успех власти либералы с трогательной простотой объясняют купленностью своих визави. Но сверхсоветский внутренний политический триумф заслуживает более серьёзно­го объяснения.

Какая часть интеллигенции поддерживала раз-витосоциалистический строй? Мы говорим не о де­ятельности, пусть самой скромной: именно настро­ения интересуют нас в этой статье. Что же при та­ком подходе мы будем называть поддержкой? А вот что. Кто не гоготал над очередным анекдотом? Не листал с интересом изруганную в печати «не­правильную» книгу? А вместо этого, хмуря брови, чеканил: «Этот анекдот сочинили в ЦРУ. А книга эта — антисоветская, правильно про неё по радио говорят». То есть — кто делал то же, что искренне и от души сделают сегодня миллионы наших со­граждан? «Что за ерунда!» — воскликнет не забыв­ший социалистические времена читатель.— «Да разве такие люди были вообще?» Ну, не будем спо­рить. Разные про это мнения есть. Разные оценки. Но как ни считай, а было таких энтузиастов в разы и разы меньше, чем сегодня. Чем же объяснялась странная, если глядеть с сегодняшних высот, непо­пулярность режима?

Режим был репрессивным. После Сталина он не са­жал ни за что. Не мешал читать изданные, но ставшие нежелательными книги. Впрочем, на обыске их могли и изъять. И вставить, в качестве довеска, в обвини­тельное заключение по твоему делу. Но дело заводили всё-таки не на всех. Можно было рассказывать и анек­доты. То есть — что значит «можно»? Попадёшься — можешь и сесть. Но специально выискивать таких, как ты, всё же не станут.

Всё это называется политическим террором. И он был много жёстче, нежели в большинстве фашист­ских стран. Но, кроме кнута, на подданного был ещё и пряник. Преимущества развитого социализма люди понимали очень хорошо. Немножко способностей, комсомольская работа, вузовский диплом. И вот ты уже человек — на всю жизнь! Никакой конкуренции, никаких таких буржуйских гадостей. Ну, где ещё такое бывает? «Ну, уедете. А кому вы там нужны?» — прене­брежительно говорили гебисты желающим эмигриро­вать. И желающие понимали: действительно, никому. А здесь ты, покорное колесико, — полезный, нужный кусочек Системы. И благодарная Система повысит тебе зарплату через 15-20 лет.

Так жила страна. Так жил человек в ней. Терро­ристическая власть. Не забывающая, однако, и о ку­сочке масла на твою корочку хлеба. И бездарный режим считал, что этого вполне достаточно. Идео­логии, в которую возможно было поверить, у него не было. На собраниях говорили о мировом проле­тариате. О братском народе Афганистана. Верил ли хоть один подданный в эту несусветную, потряса­ющую чушь? «Я трус. Боюсь, что обо мне вспомнит Первый отдел. И шкурник. Хочу лишь одного: чтоб масло на хлебе стало чуть толще. Этим моё поведе­ние и определяется». Так вынужден был сказать себе лояльный советский человек. А он всё-таки не хо­тел. И оттягивался. Хихиканьем. Анекдотами. Разрешённо-неодобряемой литературой. Что было б, если б совчеловека снабдили ещё и системой мифов? Последовательной, впечатляющей, связной... О ко­миссарах в пыльных шлемах. О бригантине, в да­лёком море романтически поднимающей паруса... Умный Судоплатов не напрасно дозволял подобные вольности — в конце-то 1930-х годов! Если б не эпизодичность, маргинальность таких начинаний — имели бы мы, наверное, идеологически безупречную советскую страну...

Новая идеология начала, быть может, отстраи­ваться в последние сталинские годы. Есть немало фактов, которые могут быть истолкованы таким об­разом. Но дают ли они основания для однозначных, чётких выводов? Мы вряд ли когда-либо узнаем об этом. Несколько первых послесоветских лет такие факты коллекционировались «Нашим современни­ком» и иными подобными изданиями. Их любовь к такому коллекционированию нетрудно понять. Отделить светлые тридцатые-сороковые от жидо-большевистских двадцатых годов, сделать их базой нашей великой истории, нашей великой Родиной — позднесталинский СССР... Не знаем, стремился ли сам Вождь к этому «очищенному» варианту «стали­низма». Но его наследники сделали ставку именно на этот вариант.

База для создания нынешней российской идеоло­гии к середине 1990-х была, по существу, уже почти готова. Но не получилось. Поиск захлебнулся, ушёл куда-то в сторону: в псевдоучёный непролаз евразийства, в басенность «Третьего Рима», в литературно-профессорскую эссеистику «Консервативной револю­ции»... Трудно сегодня понять: зачем было и нужно всё это? «Серьёзным людям», похоже, долго и не верилось: все эти выкрутасы для обновления советизма даже и не нужны. Но не мучимые сомнениями маргиналы подчас лучше серьёзных людей понимают реальность...

Оставим в стороне историю этого поиска. Небе­зынтересная сама по себе, она всё-таки сегодня уже не актуальна: пришло всё к тому, к чему и пришло. Но новая российская идеология намного перспективнее, чем может показаться на первый взгляд. Ибо, помимо советских, она включает в себя и истинно-имперские начала. Скрепляется эта идеология постулатом: совет­ское и исторически-имперское могут сосуществовать. Если это и клей, то тем хуже: нельзя склеивать ядом. Он не скрепит, он отравит.

«Или — или!» События всё время подтверждают эту категорическую альтернативность. Присоединили Крым. И, хочешь или нет, а приходится обращаться к мудрой Екатерине, воспоминать великого Потём­кина. И, хочешь или нет, а приходится в очередной раз реабилитировать сосланные народы, вспоминать о вовсе не «имперских» злодействах «Вождя»...

Армения. Сирия. И — Христианский Восток как таковой... Но не будем походя вести разговор о пре­рванной полтора века назад великой внешней по­литике России. Проблески исторической имперскости — последний шанс сегодня для нашей страны. И над возможной реализацией его — нужно рабо­тать.

***

Георгий Федотов

Будет ли существовать Россия?

Вопрос этот, несомненно, покажется нелепым для большинства русских людей. Мы привыкли, вот уже 11 лет, спрашивать себя об одном: скоро ли падут большевики? Что за падением большевиков на­чинается национальное возрождение России, в этом не было ни искры сомнения. В революции мы при­выкли видеть кризис власти, но не кризис национального сознания.

Многие не видят опасности, не верят в неё. Я могу указать симптомы. Самый тревожный — мисти­чески значительный — забвение имени России. Все знают, что прикрывающие её четыре буквы СССР не содержат и намёка на её имя, что эта государственная формация мыслима в любой части света: в Восточной Азии, в Южной Америке. В Зарубежье, которое при­звано хранить память о России, возникают течения, группы, которые стирают её имя: не Россия, а «Союз народов Восточной Европы»; не Россия, а «Евразия». О чём говорят эти факты? О том, что Россия стано­вится географическим и этнографическим простран­ством, бессодержательным, как бы пустым, которое может быть заполнено любой государственной фор­мой. Одни — интернационалисты, которым ничего не говорят русские национальные традиции; другие — вчерашние патриоты, которые отрекаются от самого существенного завета этой традиции — от противо­стояния Исламу, от противления Чингисхану,— чтобы создать совершенно новую, вымышленную страну своих грёз. В обоих случаях Россия мыслится наци­ональной пустыней, многообещающей областью для основания государственных утопий.

Можно отмахнуться от этих симптомов, усмат­ривая в них лишь новые болезни интеллигентской мысли— к тому же не проникшие в Россию. Но никто не станет отрицать угрожающего значения сепаратиз-мов, раздирающих тело России. За одиннадцать лет революции зародились, развились, окрепли десят­ки национальных сознаний в её расслабевшем теле. Иные из них приобрели уже грозную силу. Каждый маленький народец, вчера полудикий, выделяет кадры полуинтеллигенции, которая уже гонит от себя своих русских учителей. Под покровом интернационального коммунизма, в рядах самой коммунистической партии складываются кадры националистов, стремящихся разнести в куски историческое тело России. Казан­ским татарам, конечно, уйти некуда. Они могут лишь мечтать о Казани как столице Евразии. Но Украина, Грузия (в лице их интеллигенции) рвутся к незави­симости. Азербейджан и Казахстан тяготеют к азиат­ским центрам Ислама.

С Дальнего Востока наступает Япония, вскоре нач­нёт наступать Китай. И тут мы с ужасом узнаём, что сибиряки, чистокровные великороссы-сибиряки, тоже имеют зуб против России, тоже мечтают о Сибирской Республике — лёгкой добыче Японии. Революция укрепила национальное самосознание всех народов, объявила контрреволюционными лишь националь­ные чувства господствовавшей вчера народности. Многие с удивлением узнают сейчас, что великороссов в СССР числится всего 54%. И это слабое большин­ство сейчас же становится меньшинством, когда мы мысленно прилагаем к России оторвавшиеся от неё западные области. Мы как-то проморгали тот факт, что величайшая империя Европы и Азии строилась национальным меньшинством, которое свою культу­ру и свою государственную волю налагало на целый этнографический материк. Мы говорим со справедли­вою гордостью, что эта гегемония России почти для всех (только не западных) её народов была счастливой судьбой, что она дала им возможность приобщиться к всечеловеческой культуре, какой являлась культура русская. Но подрастающие дети, усыновлённые нами, не хотят знать вскормившей их школы и тянутся кто куда — к западу и к востоку, к Польше, Турции или к интернациональному геометрическому месту — т.е. к духовному небытию.

Поразительно: среди стольких шумных, крикливых голосов один великоросс не подаёт признаков жизни. Он жалуется на всё: на голод, бесправие, тьму, только одного не ведает, к одному глух: к опасности, угрожа­ющей его национальному бытию.

Вдумываясь в причину этого странного омерт­вения, мы начинаем отдавать себе отчёт в том, на­сколько глубок корень болезни. В ней одинаково повинны три главнейшие силы, составлявшие рус­ское общество в эпоху империи: так называемая ин теллигенция и власть. Для интеллигенции русской, т.е. для господствовавшего западнического крыла, национальная идея была отвратительна своей истори­ческой связью с самодержавной властью. Всё нацио­нальное отзывалось реакцией, вызывало ассоциацию насилия или официальной лжи. Для целых поколений «патриот» было бранное слово. Вопросы обществен­ной справедливости заглушали смысл национальной жизни. Национальная мысль стала монополией пра­вых партий, поддерживаемых правительством. Но что сделали с ней наследники славянофилов? Русская на­циональная идея, вдохновлявшая некогда Аксаковых, Киреевских, Достоевского, в последние десятилетия необычайно огрубела. Эпигоны славянофильства со­вершенно забыли о положительном творческом её содержании. Они были загипнотизированы голой си­лой, за которой упустили нравственную идею. Наци­онализм русский выражался главным образом в бес­цельной травле малых народностей, в ущемлении их законных духовных потребностей, создавая России всё новых и новых врагов. И, наконец, народ — народ, который столько веков с героическим терпением дер­жал на своей спине тяжесть империи, вдруг отказался защищать её. Если нужно назвать один факт,— один, но ОСНОВНОЙ, из многих слагаемых русской рево­люции,— то вот он: на третий год мировой войны, русский народ потерял силы и терпение и отказался защищать Россию. Не только потерял понимание цели войны (едва ли он понимал её и раньше), но потерял сознание нужности России. Ему уже ничего не жаль: ни Белоруссии, ни Украины, ни Кавказа. Пусть берут, делят, кто хочет. «Мы рязанские». Таков итог векового выветривания национального сознания. Несомненно, что в Московской Руси народ национальным созна­нием обладал. Об этом свидетельствуют хотя бы его исторические песни. Он ясно ощущает и тело русской земли, и её врагов. Её исторические судьбы, сливав­шиеся для него с религиозным призванием, были ясны и понятны. В Петровской империи народ уже не пони­мает ничего. Самые географические пределы её стали недоступны его воображению. А международная по­литика? Её сложность, чуждость её задач прекрасно выразилась в одной солдатской песне XVIII века:

Пишет, пишет король Прусский

Государыне французской

Мекленбургское письмо.

Крепостное рабство, воздвигшее стену между на­родом и государством, заменившее для народа на­циональный долг частным хозяйственным игом, за­вершило разложение политического сознания. Уже крестьянские бунты в отечественную войну 1812 го­да были грозным предвестником. Религиозная идея православного царя могла подвигнуть народ на вели­чайшие жертвы, на чудеса пассивного героизма. Но государственный смысл этих жертв был ему недосту­пен. Падение царской идеи повлекло за собой падение идеи русской. Русский народ распался, распылился на зёрнышки деревенских мирков, из которых чужая сила, властная и жестокая, могла строить любое государство, в своем стиле и вкусе.

Итак, каждая из трёх русских общественных сил несёт вину — или долю вины — за национальное кру­шение.

К этим разлагающим силам присоединилось мед­ленное действие одного исторического явления, про­текавшего помимо сознания и воли людей и почти ускользнувшего от нашего внимания. Я имею в виду отлив сил, материальных и духовных, от великорус­ского центра на окраины Империи. За XIX век росли и богатели, наполнялись пришлым населением Новороссия, Кавказ, Сибирь. И вместе с тем крестьянство центральных губерний разорялось, вырождалось ду­ховно и заставляло экономистов говорить об «оску­дении центра». Великороссия хирела, отдавая свою кровь окраинам, которые воображают теперь, что она их эксплуатировала. Самое тревожное заключалось в том, что параллельно с хозяйственным процессом шёл отлив и духовных сил от старых центров русской жизни. Легче всего следить за этим явлением по лите­ратуре. Если составить литературную карту России, отмечая на ней родины писателей или места действия их произведений (романов), то мы поразимся, как сла­бо будет представлен на этой карте русский север, весь замосковский край — тот край, что создал велико­русское государство, что хранит в себе живую память «Святой Руси».

Русская классическая литература XIX в. — литера­тура чернозёмного края, лишь с XVI-XVII веков отво­ёванного у степных кочевников. Тамбовские, Пензен­ские, Орловские поля для нас стали самыми русскими в России. Но как бедны эти места историческими воспоминаниями. Это деревянная, соломенная Русь, в ней ежегодные пожары сметают скудную память о прошлом. Здесь всего скорее исчезают старые обы­чаи, песни, костюмы. Здесь нет этнографического сопротивления разлагающим модам городской циви­лизации. С начала XX века литература русская бросает и чернозёмный край, оскудевший вместе с упадком дворянского землевладения. Выдвигается Новороссийская окраина, Одесса, Крым, Кавказ, Нижнее По­волжье. Одесса, полуеврейский город, где не умеют правильно говорить по-русски, создает целую литера­турную школу.

До сих пор мы говорили об опасностях. Что можно противопоставить им, кроме нашей веры в Россию? Есть объективные факты, точки опоры для нашей национальной работы — правда, не более чем точки опоры, ибо без работы, скажу больше — без подви­га,— России нам не спасти.

Вот эти всем известные факты. Россия не Австрия и не старая Турция, где малая численно народность командовала над чужеродным большинством. И если Россия, с культурным ростом малых народностей, не может быть национальным монолитом, подобным Франции или Германии, то у великорусской народ­ности есть гораздо более мощный этнический базис, чем у австрийских немцев; во-вторых, эта народность не только не уступает культурно другим, подвластным (случай Турции), но является носительницей един­ственной великой культуры на территории государ­ства. Остальные культуры, переживающие сейчас эру шовинистического угара — говоря совершенно объ­ективно,— являются явлениями провинциального по­рядка, в большинстве, случаев и вызванными к жизни оплодотворяющим воздействием культуры русской. В-третьих, национальная политика старой России, тяжкая для западных, культурных (ныне оторвавших­ся) её окраин,— для Польши, для Финляндии,— была, в общем, справедлива, благодетельна на Востоке. Вос­ток легко примирился с властью Белого царя, который не ломал насильственно его старины, не оскорблял его веры и давал ему место в просторном русском доме.

Из оставшихся в России народов прямая ненависть к великороссам встречается только у наших кровных братьев — малороссов или украинцев. (И это са­мый болезненный вопрос новой России.) В-четвёртых, большинство народов, населяющих Россию, как островки в русском море, не могут существовать от­дельно от неё; другие, отделившись, неминуемо погиб­нут, поглощённые соседями. Там, где, как на Кавказе, живут десятки племён, раздираемых взаимной враж­дой, только справедливая рука супер-арбитра может предотвратить кровавый взрыв, в котором неминуемо погибнут все ростки новой национальной жизни. Что касается Украины, то для неё роковым является сосед­ство Польши, с которой её связывают вековые исто­рические цепи. Украине объективно придется выбрать между Польшей и Россией, и отчасти от нас зависит, чтобы выбор был сделан не против старой общей родины. И, наконец, в-пятых, за нас действуют ещё старые экономические связи, создающие из бывшей Империи, из нынешней СССР, единый хозяйственный организм. Разрыв его, конечно, возможен (пример: та же Австрия), но мучителен для всех участников хо­зяйственного общения. Силы экономической инерции действуют в пользу России.

Сумеем ли мы воспользоваться этими благопри­ятными шансами, это зависит уже от нас, т.е. прежде всего от новых поколений, которые вступают в жизнь там, в Советской России, и, в меньшей степени, здесь, в изгнании.

Я не буду останавливаться здесь на политических условиях, совершенно бесспорных, русского возрож­дения. Таким непременным условием является соз­дание национальной власти в России. Замечу лишь в скобках, что момент падения коммунистической диктатуры, освобождая национальные силы России, в то же время является и моментом величайшей опас­ности. Оно, несомненно, развяжет подавленные ныне сепаратистские тенденции некоторых народов России, которые попытаются воспользоваться революцией для отторжения от России, опираясь на поддержку её внешних врагов. Благополучный исход кризиса за­висит от силы новой власти, её политической зрелости и свободы от иностранного давления.

Здесь я остановлюсь лишь на духовной стороне нашей работы, на той, которая выпадает по преимуще­ству на долю интеллигенции. Говоря кратко: эта задача в том, чтобы будить в себе, растить и осмыслять, «воз-гревать» национальное сознание.

Наша эпоха уже не знает бессознательно-органи­ческой стихии народа. Эти источники культуры почти иссякли, эта «земля» перепахана и выпахана. И рус­ский народ вступил в полосу рационализма, верит в книжку, в печатное слово, формирует (или уродует) свой облик с детских лет в школе, в обстановке ис­кусственной культуры. Оттого так безмерно вырас­тает влияние интелигенции (даже низшей по качеству, даже журналистики); оттого-то удаются и воплоща­ются в историческую жизнь новые, «умышленные», созданные интеллигенцией народы. Интеллигенция творит эти народы, так сказать, «по памяти»: собирая, оживляя давно умершие исторические воспоминания, воскрешая этнографический быт. Если школа и газета, с одной стороны, оказываются проводниками нивели­рующей, разлагающей, космополитической культуры, то они же могут служить и уже служат орудием куль­туры творческой, национальной. Мы должны лишь выйти из своей беспечности и взять пример с кипучей и страстной работы малых народов, работы их ин­теллигенции, из ничего, или почти из ничего, кую­щей национальные традиции. Наша традиция богата и славна, но она запылилась, потускнела в сознании последних поколений. Для одних затмилась преле­стями запада, для других — официальным и ложным образом России, для которого в искусстве — и не только в искусстве — типичен псевдорусский стиль Александра III. Мы должны изучать Россию, любовно вглядываться в её черты, вырывать её в земле закопан­ные клады.

Мы должны знать её историю, любить её героев, ценить и самые древние памятники её литературы (первыми у нас никто не интересовался), особенно — её искусство. Это великое искусство было открыто незадолго до войны.

Огромное большинство русской интеллигенции не имеет до сих пор понятия о его существовании. Но в нём дана объективная, говорящая и внешнему миру, мера русского гения.

Мы должны чтить и уметь различать в иконопис­ном житии живые лики русских святых, которые несут нам свои заветы, своё национальное понимание веч­ного христианства. Понять эти заветы не всегда легко, и мало кто задумывается над этим. Мы должны чтить и героев — строителей нашей земли, её князей, царей и граждан, изучая летописи их борьбы, их трудов, учась на самых их ошибках и падениях, не в рабском подражании, но в свободном творчестве вдохновляясь подвигом предков. Мы должны знать живую Россию, её природу, жизнь её народов, их труд, их искусство, их верования и быт. И прежде всего мы должны знать Великороссию.

Наше национальное сознание должно быть слож­ным, в соответствии со сложной проблемой новой России (примитив губителен). Это сознание должно быть одновременно великорусским, русским и рос­сийским.

Я говорю здесь, обращаясь, преимущественно, и великороссам. Для малороссов или украинцев, но потерявших сознание своей русскости, эта формула получит следующий вид: малорусское, русское, рос­сийское.

После всего, сказанного выше, ясна повелительная необходимость оживления, воскрешения Великоруссии. Всякий взгляд в историческое прошлое России, всякое паломничество по её следам приводит нас в Великоруссию, на её север, где и поныне белеют стены ве­ликих монастырей, хранящих дивной красоты роспи­си, богословское «умозрение в красках», где в лесной глуши сохраняются и старинная утварь, и старинные поверья, и даже былинная поэзия; старинные города (Углич, Вологда), древние монастыри (Кириллов, Фе­рапонтов) должны стать национальными музеями, центрами научно-художественных экскурсий для всей России. Работа изучения святой древности, ведущаяся и в большевистской России, должна продолжаться с неослабевающей ревностью, вовлекая, захватывая своим энтузиазмом все народы России. Пусть не для нас одних русский север станет страной святых чу­дес, священной землёй, подобно древней Элладе или средневековой Италии, зовущей пилигримов со всех концов земли. Для нас, русских и христиан, эта земля чудес вдвойне священна: почти каждая волость её хранит память о подвижнике, спасавшемся в лесном безмолвии, о воине Сергиевой рати, молитвами дер­жавшей и спасавшей страдальческую Русь.

Но русский Север не только музей, не только свя­щенное кладбище. По счастью, жизнь не покинула его. Его население — не многочисленное — крепко, трудолюбиво и зажиточно. Перед ним большие эко­номические возможности. Белое море и его промыслы обещают возрождение целому краю при научном ис­пользовании его богатств.

Московский промышленный район (здесь: Ярос­лавль, Кострома) устоял в испытании революции. На этой земле «святая Русь», святая старина бок о бок соседит с современными мануфактурами, рабочие по­сёлки — с обителями учеников преп. Сергия, своим соседством вызывая часто ощущение болезненного противоречия, но вместе с тем конкретно ставя перед нами насущную задачу нашего будущего: одухотво­рения православием технической природы современ­ности.

Русский Север, святая Русь в полноте своей жизни открывают свои сокровища, конечно, лишь право­славному взору: только для него подлинно живёт и древняя икона, и народная песня, и даже веществен­ный осколок уходящего быта. Но, конечно, работа найдётся и для неверующего, но любящего исследователя. Здесь понадобятся целые плеяды этнографов, искусствоведов, бытописателей — собирателей мате­риалов. Самая работа над памятниками религиозной культуры не проходит даром для религиозного роста личности. Но лишь живой вере суждено построить из камней культуры храм живого духа.

От великоросского — к русскому. Это, прежде все­го, проблема Украины. Проблема слишком сложная, чтобы здесь можно было коснуться её более, чем на­мёками. Но от правильного решения её зависит самое бытие России. Задача эта для нас формулируется так; не только удержать Украину в теле России, но вмес­тить и украинскую культуру в культуру русскую. Мы присутствуем при бурном и чрезвычайно опасном для нас процессе: зарождении нового украинского нацио­нального сознания, в сущности новой нации. Она ещё не родилась окончательно, и её судьбы ещё не предоп­ределены. Убить её невозможно, но можно работать над тем, чтобы её самосознание утверждало себя, как особую форму русского самосознания. Южно-русское (малорусское) племя было первым создателем русского государства, заложило основы нашей наци­ональной культуры и себя самого всегда именовало Русским (до конца XIX века). Его судьба во многом зависит от того, будем ли мы (т.е. великороссы) со­знавать его близость или отталкиваться от него, как от чужого. В последнем случае мы неизбежно его по­теряем. Мы должны признать и непрестанно ощущать свои не только киевские летописи и мозаики киевских церквей, но украинское барокко, столь привившееся в Москве, и киевскую Академию, воспитавшую рус­скую церковь, и Шевченко за то, что у него много об­щего с Гоголем, и украинскую песню, младшую сестру песни великорусской. Эта задача — приютить мало­росские традиции в общерусскую культуру — прежде всего выпадает на долю южнорусских уроженцев, сохранивших верность России и любовь к Украине. Отдавая свои творческие силы Великороссии, мы должны уделить и Малой (древней Матери нашей) России частицу сердца и понимания её особого куль­турно-исторического пути. В борьбе с политическим самостийничеством, в обороне русской идеи и рус­ского дела на Украине нельзя смешивать русское дело с великорусским и глушить ростки тоже русской (т.е. малорусской) культуры. Та же самая русская идея на севере требует от нас некоторого сужения, краеведче­ского, областнического углубления на юге — расшире­ния, выхода за границу привычных нам великорусских форм.

И здесь, на охране единства Великой и Малой Рос­сии, самой прочной связью между ними была и оста­ётся вера. Пусть разъединяет язык, разъединяет па­мять и имя Москвы — соединят Киевские святыни и монастыри Святой Руси. До тех пор, пока не сделан непоправимый шаг и народ малорусский не ввергнут в унию или другую форму катализирующего христи­анства, мы не утратим нашего братства. Разрываемые националистическими (и в то же время вульгарно-западническими) потоками идей, мы должны соединять­ся в религиозном возрождении. И сейчас подлинно живые религиозные силы Украины от Русской церкви себя не отделяют. От русского — к российскому. Рос­сия не Русь, но союз народов, объединившихся вокруг Руси. И народы эти уже не безгласны, но стремятся заглушить друг друга гулом нестройных голосов. Для многих из нас это всё ещё непривычно, мы с этим не можем примириться. Если не примиримся — т.е. с многоголосностью, а не с нестройностью, то и оста­немся в одной Великороссии, т.е. России существовать не будет. Мы должны показать миру (после крушения стольких империй), что задача империи, т.е. сверхна­ционального государства — разрешима. Более того — когда мир, устав от кровавого хаоса мелко-племенной чересполосицы, встоскует об единстве как предпо­сылке великой культуры, Россия должна дать обра­зец, форму мирного сотрудничества народов не под гнётом, а под водительством великой нации. Задача политиков — найти гибкие, но твёрдые формы этой связи, обеспечивающей каждой народности свободу развития в меру сил и зрелости. Задача культурных работников, каждого русского, в том, чтобы расширить своё русское сознание (без ущерба для его «русскости») в сознание российское. Это значит воскресить в нём, в какой-то мере, духовный облик всех народов России. То в них ценно, что вечно, что может найти место в теле Вселенской церкви. Всякое дело, творимое малым народом, как бы скромно оно ни было, всякое малое слово должны вложиться в русскую славу, в дело России. В наш век национальные самолюбия значат по­рою больше национальных интересов. Пусть каждый маленький народ, т.е. его интеллигенция, не только не чувствует унижения от соприкосновения с националь­ным сознанием русских (великороссов), но и находит у него помощь и содействие своему национально-куль­турному делу. Было бы вреднейшей ошибкой презри­тельно отмахнуться от этих шовинистических интел­лигенции и через головы их разговаривать с народом. Многие думают у нас сыграть на экономических ин­тересах масс против «искусственных» национальных претензий интеллигенции. Рано или поздно народ весь будет интеллигенцией, и презрение к его духовным потребностям отомстит за себя. Конечно, духовные потребности приходится отличать от политических притязаний: в титуле московских Царей и Импера­торов всероссийских развёртывался длинный свиток народов, подвластных их державе. Многоплеменность, многозвучность России не умаляла, но повышала её славу. Национальное сознание новых народов Европы в этом отношении не разделяет гордости монархов, но Россия не может равняться с Францией или Германией: у неё особое призвание. Россия — не нация, но целый мир. Не разрешив своего призвания, сверхнациональ­ного, материкового, она погибнет — как Россия.

Объединение народов России не может твориться силой только религиозной идеи. Здесь верования не соединяют, а разъединяют нас. Но духовным притяже­нием для народов была и останется русская культура. Через неё они приобщаются к мировой цивилизации. Так это было в Петербургский период Империи, так это должно остаться. Если народы России будут учиться не в Москве, не в Петербурге, а в Париже и в Берли­не, тогда они не останутся с нами. На русскую интел­лигенцию ложится тяжкая ответственность: не сдать своих культурных высот, идти неустанно, без отдыха, всё к новым и новым достижениям. Уже не только для себя, для удовлетворения культурной жажды или про­фессиональных интересов, но и для национального дела России. Здесь не важна сама по себе культурная отрасль, профессия — России нужны учёные и техни­ки, учителя и воины. Для всех один закон: квалифика­ция, её непрерывный рост в труде и подвижничестве. Коли великороссы составляют 54% России, то русская интеллигенция должна выполнить не 54%, а гораздо более общероссийской культурной работы, чтобы со­хранить за собой бесспорное водительство.

Время для нас грозное, тяжёлое. Бесчисленные народы России рвутся к свету, к культуре. Среди всех только ве­ликорусская интеллигенция, придавленная, разреженная, искусственно вытесняется с пути национального твор­чества... Молодое поколение варваризуется и в России, и в зарубежье. Для него подчас, кажется, не под силу под­нять культурную ношу отцов. Но надо не только поднять её, но и нести дальше и выше, чем умели отцы. Ибо голос времени звучит неумолимо: «Всякое промедление — смер­ти подобно», как говаривал Пётр Великий. Наши творчес­кие силы ещё не иссякли. Мы верим в наше призвание, не мириться с мыслью о гибели. Нам нужна лишь школа аске­зы — культурной, творческой аскезы, без которой не созда­ются ни духовные, ни материальные ценности культуры.

Последние слова к христианам, к православным. Нельзя, разумеется, подчинить путь веры путям на­циональной жизни. Нет ничего гнуснее утилитарно-политического отношения к христианству. Но в пра­вославии дано нам религиозное освящение нации. Церковь благословляет наше национальное делание, при условии просветлённости его Светом Христовым.

Но мы должны преодолеть в себе две слабости, которые до сих пор обеспложивают творческие силы христианской интеллигенции. Во-первых, мы должны отрешиться от привычной сращённости православия с политическими, культурными, бытовыми формами старого времени. Не считать идеалом православия реставрацию старины и найти в нём источник свобо­ды для творческого отбора в старых сокровищах, для творческого созидания новой жизни. Вторая — в из­вестной степени противоположная слабость — это индивидуализм личного религиозного пути. Для от­решённого, погружённого в собственный мир строя души не возникает и проблем национальной культу­ры, да и культуры вообще. Как первая школа духовной жизни, эта замкнутость души может быть законной, необходимой Как традиция, как стиль целого по­коления — это уже некое уродство, становящееся национальной пассивностью. В обстановке русской трагедии, в наш грозный исторический час это на­правление (как направление) свидетельствует просто о недоразвитии христианской совести.

Если мы в эмиграции — и поскольку наши бра­тья в России — преодолеем в себе эти слабости, эти болезни роста, то главное дело русского национального возрождения уже сделано. Ибо жизненность и крепость русского религиозного возрождения рус­ской церкви не подлежит сомнению. В ней, в русской церкви, дано живое средоточие нашей национальной работы, источник вдохновляющих её сил. Но нужно помнить, что для этой работы необходима сложная, опосредственная трансмиссия этих духовных сил, что в деле национального возрождения участвуют: церковь, культура, государство. И здесь я останавливался преимущественно на втором члене, наиболее угрожа­емом и наиболее сложном, связующем действие сил духовных с механизмом социальных необходимостей.

На вопрос, поставленный в заглавии настоящей статьи: «Будет ли существовать Россия?» я не могу от­ветить простым успокоительным: «будет»! Я отвечаю: «Это зависит от нас. Буди! Буди!».

Впервые опубликовано в «Вестнике РСХД»  (Париж),  1929, № 1-2, с. 13-21.

         Источник: Ж. «Посев», №6, 2014г.

От редакции:

- Распространяйте наши материалы в своем окружении;

- Подписывайтесь на журнал «Посев»;

- Читайте материалы НТС на http://nts-rs.ru/posev.htm

- Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), перейдя

по ссылке    http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz