Стрела НТС №139  от 3.12.2012г.

Сергей Левицкий

О СОВРЕМЕННОМ КРИЗИСЕ

Чтобы понять сущность кризиса нашей эпохи, ко­торый есть, в глубине, кризис личности, необходимо прежде всего учесть, что именно в европейской культуре произошло раскрепощение личности, сознание её суверенности. Почва для этого была подготовлена христианским учением, поставившим душу человеческую «выше царств земных». Но историческая Церковь, добившаяся господствующего положения в эпоху Средневековья, подчиняла личность церковной опеке, как бы считая ее неспособной самой справляться с проблемами жизни. Поэтому раскрепощение личности, начавшееся в эпоху Возрождения, проходило под знаком оппозиции притязаниям Церкви на полноту опеки над личностью. Борьба за свободу личной совести, за право свободного исследования и свободы выбора жизненного пути являются главными моментами этой борьбы личности за свою автономию. Протестантизм родился вовсе не только как реакция на коррупцию католической церкви, на ее внутреннее обмирщение, но также как революция личности против теократического идеала. Коррупция католической церкви только ускорила этот процесс, да, к тому же, коррупция эта была вскоре преодолена изнутри иезуитским орденом.

Протестантизм освобождал личность для светского делания, давая, однако, этой деятельности религиозное освящение.  Он более, чем католицизм, подчеркивал трансцендентность Божества, тем самым ослабляя чувство божественности Космоса.

Тем самым все более утверждалась идея бесконечности мира — в противовес средневековой идее конечности мира. Только Бог для средневекового человека обладал предикатом бесконечности. И эта бесконечность мира воспринималась как манящий горизонт, как побуждение пафоса исследования. Мир стал предлежать человеку как свободный простор, ждущий своих Колумбов и колонизаторов.

В плане хозяйственном, эта эмансипация личности и открытие мира как потенциального бесконечного объекта овладения, дала либерализм — утверждение права и благодетельности свободной конкуренции. Личность в плане экономическом стала мыслиться как суверенная особь, обладающая неограниченным   правом частной собственности, правом заключения сделок и договоров. Либерализм, собственно говоря, явился не чем иным как проекцией индивидуализма на социально экономическую область. В центре мировоззрения либерализма стоит именно личность (не общество), имеющая естественное право на овладение своей долей мира. Мир, как объект возможного овладения, мыслится потенциально бесконечным. Эта идея мира как безграничного объекта, предлежащего субъекту, является метафизическим фоном либерализма. Идея свободной конкуренции основывается, в частности, на предпосылке, что «всем хватит места», что каждый, приложивший свое усилие, свою творческую инициативу, будет вознагражден.

Идея суверенитета личности, ее неограниченной экспансии, противоречила, конечно, теократическому мировоззрению, Средних Веков, с его подчинением государства — церкви. Поэтому государственная власть на Западе склонна была тогда поддерживать нарождавшийся либерализм. Вообще, интересно заметить, что в ближайшие за Ренессансом века государство скорее утверждало, чем ограничивало личную свободу, в частности, свободу мысли. Лейбницу, например, удавалось печатать свои, на тогдашний взгляд, чересчур свободомысленные книги при поддержке курфюрста Вильгельма, при оппозиции со стороны церковных кругов. А Декарт предпочел уехать в Швецию, где покровительство королевы Христины защищало его от церковной реакции. Времена подавления личности государством придут позднее ...

Все же, поскольку и государственная власть в то время сохраняла по инерции значительную долю средневекового мироощущения, и поскольку высшие сословия стремились сохранить свои, доставшиеся им отчасти по наследству от Средних Веков, привилегии, — постольку и либерализм имел свои трения с монархическими государствами. Даже в Англии, этой классической стране либерализма, эти трения были весьма заметны в конце XVII и в начале XVIII вв.

В России же либерализм воспринимался как «вольнодумство», и даже когда значительная часть русской интеллигенции прониклась либеральными веяниями (в первой половине XIX века), правительство видело в «либеральничании» опасного врага.

Либерализм, однако, побеждал, — ибо он соответствовал чаяниям эмансипирующегося среднего сословия. Тем не менее, для полной победы либерализму не хватало стихийного революционного динамизма. В самом замысле либерализма личность мыслилась соединенной с обществом скорее механически, чем органически. Либерализм приводил к отрыву личности от общественной стихии, и поневоле делал ставку на «сильнейших». В сущности, мировоззрение либерализма было аристократическим, в смысле аристократии наиболее преуспевающих, хотя он и был в оппозиции к сословному аристократизму. В либерализме не хватало пафоса «общего дела» именно потому, что упор его был на суверенную личность.

Роль такого общественного бродила с тем большим успехом начала выполнять зарождавшаяся демократия. В центре социального мироощущения демократии стоит «народ», понимаемый как совокупность низших его слоев («демос»), но иногда (в американском варианте) обнимающий собой всю нацию. Демократию знали и античные времена, но свой главный идейный заряд современная демократия получила от «просветительных» идей французских энциклопедистов, в свою очередь обязанных многим Локку. Основа демократии — идея суверенитета «народной воли», мыслившейся существенно единой. В случае несогласия большинства с меньшинством, это меньшинство обязано подчиняться большинству.

В сущности, в начале XIX века не было резкой грани между демократией и либерализмом. Они шли в основном рука об руку, ибо у них был общий враг — феодальный строй, идея монархии.

Родиной либерализма была Англия, тогда как родиной демократии стала Франция и, в особом, наиболее удачном ее варианте — Америка. Французская революция была более демократической, чем либеральной. Соответственно, «народная воля» здесь довлела над свободной личностью. И французская революция дала первый в истории пример того, как  легко народная воля анонимизируется и становится демагогическим орудием порабощения народа властным меньшинством.  Народная воля была во Французской революции поставлена выше закона, и потому она стала беззаконной. Однако во Французской революции были и положительные достижения, ибо она опиралась (не в пример русской) на реальные интересы «третьего сословия». Она была революцией патриотической, в противоположность интернационализму первоначального русского коммунизма. Благодаря же Наполеону революционная стихия относительно скоро вошла в свои берега. «Кодекс Наполеоникум» был возрождением идеи права, что позволило легализировать положительные   достижения   революции.

В Англии либерализм постепенно «демократизировался», во Франции демократия «либерализировалась», в результате чего в середине XIX века получился новый социальный сплав — либеральная демократия. Период ее господства совпал, и не случайно, с периодом наибольшего цветения европейской культуры, кризис которой стал обнаруживаться лишь в XX столетии.

Так или иначе, к моменту вступления социализма на историческую сцену, он имел двух врагов: монархизм и либеральную демократию, причем эта последняя рассматривалась социалистами как переходная ступень от «феодального» к «социалистическому» строю.

Важно еще раз подчеркнуть, что то, что в наше время разумеется под словом «демократия» представляет собой, в сущности, демократизированный либерализм (в американской Декларации прав этот перевес либерализма выражен особенно ярко). В тройственных лозунгах демократии — «свобода, равенство, братство», ударение решительно падает на свободу, и гораздо меньше на «равенство» (кроме равенства перед законом). «Братство» же играет здесь роль скорее лозунгового придатка, чем «идеи-силы».

В социализме,   наоборот,   ударение падает на «равенство»,    под свободой разумеется «независимость от антинародной власти», и меньше всего — свобода личности. Братство же здесь понимается практически как солидарность в борьбе народа за свои права, а не как общечеловеческое братство.

Либеральная демократия оказалась сильна в тех странах, где сильно было чувство законности (как в англосаксонских странах), и она оказалась слабее всего в тех странах, где идея законности, в силу исторических условий, недостаточно вкоренилась в сознание масс (напр., во Франции и, особенно, в России).

В Англии или в Соединенных Штатах положительное право основывается, как известно, на традиции, на прецедентах, то есть на «обычном праве», которое, в свою очередь, опирается на «естественное право», в то время как на континенте преобладание получило гражданское право, основывающееся на априорных юридических положениях. Характерно, что правовая философия цвела более на континенте, в то время как в практике англосаксонские страны имели несомненное преимущество над континентальными странами.

Либеральная демократия имела несомненные великие достижения: правовые гарантии личной неприкосновенности, решительное утверждение права частной собственности, систему «тайных, явных и равных» выборов с их общепринятой теперь выборной техникой, уважение, победившим большинством, — прав меньшинства, признание прав юридического лица за общественными объединениями, наконец, свободу слова, печати, собраний и т. п. Все эти идеи, за достижение которых было пролито столько крови, считаются в настоящее время социально-правовыми аксиомами, и даже воинствующий коммунизм, нарушающий эти права на каждом шагу, платит, тем не менее, лицемерную дань этим идеям, лживо утверждая наличие всех этих прав и свобод в СССР и странах-сателлитах.

И если теперь либеральная демократия или рушится у нас на глазах, или спешно перестраивается, то вина лежит здесь не в самих «правах человека и гражданина», а в том, что изменилась психосоциальная подпочва, что пробуждение масс к сознательной исторической жизни и развитие индустриальной цивилизации создают угрозу всем этим правам, отрицать которые теоретически могут в настоящее время лишь троглодиты...

С точки зрения нашего, XX века, девятнадцатый век может теперь оказаться утраченным раем.  В самом деле, от наполеоновских войн до Первой мировой войны (более ста лет) Европа не знала катастрофических военных потрясений. Крымская война не коснулась Европы непосредственно. Войны между Австрией и Италией и между Австрией и Францией из-за Италии носили местный характер.

Самым крупным военным событием XIX века, омрачившим относительное благополучие того времени, была франко-прусская война 1870—1871 годов. Но и эта война, перевернувшая политическое равновесие Европы и посеявшая семена Первой мировой войны, была все же потрясением местного характера. Воевали все же лишь армии, хотя и крупные, а не все почти боеспособное мужское население, как это стало правилом в XX веке.

В плане социально-политическом, революции 1848 года оставили после себя долго не заживавшие раны на социальном теле Европы. Но, хотя революции эти были подавлены, все же они, несомненно, способствовали социальному прогрессу. Права низших сословий на Западе постепенно признавались более и более. С конца же XIX века, после реформы марксизма Бернштейном и Каутским, рабочее движение влилось в легальные рамки профсоюзов, и сами социально-демократические партии Запада начали незаметно для самих себя внутренне обуржуазиваться. С 1871 по 1914 год Европа не знала ни одного крупного военного или социального потрясения, которое означало бы коренную ломку старого быта. Индустриальная революция протекала довольно эволюционно и, на внешний взгляд, могло казаться, что ничто не предвещает близких катастроф.

И на фоне этого относительного благополучия вдруг две разрушительные мировые войны и две еще более разрушительные социально-политические   революции за какие-нибудь тридцать лет … и грозящий призрак атомно-водородной тотальной войны   или   покорение мира коммунизмом в недалеком будущем.

Можно, грубо говоря, наметить три главные фактора, сыгравшие решающую роль в этой «трагедизации» мировой истории:

1) Индустриальную революцию, преобразившую лик земного шара и, наряду с баснословной автоматизацией способов производства, направленную в немалой степени на изобретение сверхразрушительных орудий уничтожения;

2) Выход масс на авансцену истории и, в связи с этим, пробуждение массовой психологии, столь легко переходящей в массовую психопатологию — в массовые одержимости и психозы;

3) Пробуждение к жизни и развитие тоталитарных идеологий (коммунизма, национал-социализма), успех которых в наш век прогресса мог бы почитаться анахронизмом, если бы он не был фактом.

Первый фактор (индустриальная революция) сам по себе не мог бы почитаться одной из главных причин кризиса. Ведь наука и техника могут служить с одинаковым успехом как во вред человечеству, так и на его пользу. Современная техника произвела не только атомные бомбы, но и телефон, радио, телевидение, она создала удобства, о которых нельзя было мечтать и королям позапрошлого века.

Однако индустриальная революция стимулирует более развитие механической цивилизации, чем органической культуры (тезис Данилевского и Шпенглера). Духовная культура все менее «котируется» в наш машинный век. Ибо механическая цивилизация легче усвояема, чем подлинная культура. Она требует более внешней привычки, чем духовного воспитания. Технически цивилизованный человек может быть (и нередко бывает) дикарем в культурной области. Он может превратиться в гориллообразного робота с атомной бомбой в руках. Беда здесь, разумеется, не в самом развитии техники, а в нарушении равновесия между культурой и цивилизацией, что приводит ко внутренней варваризации, при сохранении декорума внешней цивилизованности.

Второй важный фактор — выход масс на авансцену истории — также, сам по себе, не заключал бы в себе беды. Если массы приобщаются к благам материальной и духовной культуры, тем лучше для масс и для самой культуры. — В наше время стало возможным создание «вселенской» культуры, тогда как в прежние эпохи «культуртрегерами» было лишь незначительное меньшинство.

Чтобы избежать недоразумений, подчеркнем, что под «массами» мы отнюдь не понимаем «народ», или большинство народа, или «низшие классы» народа. В духе современной социологии масс, социальной психологии, мы считаем, что любая общественная или национальная группа, из   дифференцированного   общественного целого, может стать «массой» в порядке коллективной одержимости. В немецком языке для этого имеется соответствующее слово: «Vermassung».

При этом мы имеем в виду не естественные, в своем роде, массовые порывы или взрывы энтузиазма или паники, повышенное национальное или даже партийное самосознание. Общественная жизнь, по-видимому, невозможна без группового или национального самоутверждения, и без некоторых его эксцессов. Речь идет здесь о более или менее длительных состояниях массового психоза, подстегиваемого «рессентиментом». Под «рессентиментом» понимается повышенно-эмоциональный комплекс, движимый, главным образом, мотивами зависти и мести за свою реальную или воображаемую неполноценность, или коллективная мания величия, подобная гитлеровскому варианту фашизма. Макс Шелер, вслед за Ницше, справедливо придавал такое решающее значение для массовой психологии комплексу «рессентимента», который он тщательно отличал от нормального духа соревнования.

Главная же беда заключается в том, что массовая психология, вызванная к жизни пробуждением масс, характеризуется упрощенным мышлением (только черные и белые краски) и крайностями: апатией, легко переходящей в крайнюю возбудимость, нетерпимостью, садизмом (стремление найти «козла отпущения»). Склонность к панике сочетается тут с порывами самопожертвования («на миру и смерть красна»). Массовое подсознание патологично в большей степени, чем подсознание индивидуального невротика. Так, массовый энтузиазм легко переходит в массовую истерику.  Если человек, страдающий манией преследования, опасен, ибо у него легко вырабатывается агрессивно маниакальная реакция, то тем более опасна масса, одержимая, например, шпиономанией.      

И в прежнее время можно было, при особых условиях, стать невинной жертвой озверелой толпы.  В наше время еще страшнее масса, организованная «вождями», которые искусственно разжигают человеконенавистнические инстинкты. Психология «толпы» является лишь частным случаем массовой психологии, где стихийный садизм толпы уступает место организованному садизму.

Одним словом, массовое подсознание архаично. Оно регрессирует, психологически говоря, в каменный век. Поэтому с выступлением масс на сцену истории, вождями становятся гениальные демагоги (эти «великие упростители», по словам Буркгарда).

Тоталитарные идеологии (третий фактор) идут навстречу этим подсознательным, а нередко, и сознательным чаяниям масс и амбициям «вождей». Тоталитаризм, психологически говоря, есть порождение массовой психопатологии, и питается ее темными корнями.

Тоталитарные идеологии нашего времени обладают специфическими чертами. Во-первых, эти идеологии наукообразны и мифичны. Они наукообразны, ибо «научность» получила   в   наш   век авторитет критерия истины,   так   что   современным идеологиям приходится маскироваться под «научность».   В то же время, они — мифичны, ибо одушевлены иррациональным мифом (миф о «скачке из царства необходимости в царство свободы» в марксизме (?, не понял этой мысли), миф об избранной расе в национал-социализме, миф об абсолютном государстве в фашизме и т. д.). Оговоримся, что слово «миф» не обязательно является синонимом дурной неразумности или суеверия. Высшие истины могут быть возвещены лишь в форме мифа, который является метафизическим суждением,   где метафизический, сверхчувственный субъект связан с чувственным, символическим предикатом. Мифы о сотворении мира,   о   грехопадении, воскресении принадлежат к мифам высшего порядка, где Непостижимое, Несказуемое выражается в символическом повествовании. Но когда мифы выходят из присущей им религиозной области и «секуляризуются», претендуя на непогрешимость, — это является признаком их недоброкачественности. Во всяком случае, смешение мифичности с «научностью», которое столь характерно для современных тоталитарных идеологий, не идет на пользу ни науке, ни религиозной мифологии, и представляет собой профанацию обеих.

Современные тоталитарные идеологии, конкретнее говоря, носят неизбежный «массовождистский» характер. Современные тоталитарные идеологии коллективистичны. Они льстят массам, которым они обязаны своей популярностью, и которые являются их проводниками и опытным полем их применения на практике. А так как массы не могут жить без организации и без организующих — без «вождей», то тоталитарные идеологии не могут обойтись без славословия вождям, все равно — единоличному диктатору или «коллективному руководству».

Далее, мифология тоталитарных идеологий неизбежно  построена на светлых и черных красках, — категория «врагов народа» в них играет еще большую роль, чем та, какую играл Диавол в фанатически понятом христианстве. Поэтому тоталитарные идеологии больше призывают ненавидеть, чем любить. Тоталитарные идеологии призывают к борьбе, в принципе, беспощадной, в которой «враги народа» должны быть, рано или поздно, искоренены и стерты с лица земли, хотя, в то же время, они нуждаются в этих врагах, как в стимулах ненависти и «козлах отпущения».

С этим связана неизбежная атеистичность современных тоталитарных идеологий. Этот атеизм не обязательно выражается в прямой форме. Гитлер, например, по-видимому, искренне верил в «свое» Провидение. Но, во всяком случае, они атеистичны по своему безбожному духу отрицания вечности, отрицания образа Божьего в человеке. Тоталитарные идеологии носят неизбежно «антихристов» характер, хотя бы они на словах «признавали» Бога.

Мы отнюдь не утверждаем, что тоталитарные идеологии являются лишь «надстройкой» над индустриально-массовым базисом. Это было бы «психологизмом», — сведением духовного мира (в данном случае духовного с морально-отрицательным знаком)  к эпифеномену над экономически-социальным (массовым) базисом. Идеи не творятся человеческим гением, но лишь «открываются» им. Но, во всяком случае, индустриальная революция и «восстание масс» сыграли роль благодарной почвы для внедрения в массы тоталитарных идеологий. Микробы тоталитаризма нашли в современных массах благодарную «питательную среду».

Из перечисленных трех факторов (индустриализм, массовость, тоталитарность идеологий) именно тоталитарная идеология является главенствующим фактором. Ибо и индустриальная революция и даже массовая психология могли бы, теоретически говоря, приобрести иной, человечески приемлемый, облик, если бы их не возглавляла тоталитарная идеология.

Но здесь возникает «роковой» вопрос: почему же человечная идеология либеральной демократии оказалась столь слабой, что она не смогла, — на Востоке, по крайней мере, противостоять натиску бесчеловечных идеологий тоталитаризма. Почему идеология свободы потерпела столько позорных поражений от идеологии рабства?

Ближайшие причины этого были уже намечены нами: тоталитарные идеологии (особенно марксизм) более отвечают потребности в нужде в индустриализации жизни. Ведь, на первый взгляд, государство легче проводит индустриальные проекты в гигантских масштабах. Идеал «технократов», — мир как сеть планомерно организованных гигантских «фабрик», — как будто лучше всего осуществим при наличии единого планирующего центра, т. е. государства.

Вторая причина, также отмеченная нами, заключается в том, что тоталитарные идеологии лучше всего отвечают, благодаря своей прямолинейности и «упрощенческому» характеру, примитивному мышлению масс.

Но главная причина успехов тоталитаризма заключается в том, что либеральная демократия лишена той целостности и той обращенности ко «всему» человеку, которыми характеризуются тоталитарный идеологии. Либеральная демократия не мобилизует духовных сил человека, слишком доверяя  мифу о врожденной неиспорченности человеческой природы. Либеральная демократия хорошо отвечает разумной сфере в человеке, но она слепа к иррациональным силам в человеческой природе как в низшем значении (массовое подсознание), так и в высшем (недооценка религиозной сферы).

Либеральная демократия как бы говорит   индивиду — ты свободен, но она воздерживается от ответа на вопрос: ради чего я свободен? Единственный ответ на вопрос о смысле свободы — для большинства людей — для вящего удовлетворения моих потребностей. Но так как для большинства потребности сводятся к материальному благополучию, то цивилизация, построенная на выработке средств удовлетворения этих чувственно-материальных потребностей, неизбежно будет носить материалистический характер, и не будет стимулировать духовных сил человека. В такой материальной цивилизации затухает самый огонь свободы. Когда же теряется идея самоценности свободы, то перестают цениться и блага духовной культуры. К тому же, так как, стимулируемая такой   материализованной   цивилизацией, «борьба за существование» дает победу сильнейшим, а их всегда меньшинство, то в недрах такой цивилизации всегда найдется достаточное число неудачников или просто беспочвенных интеллектуалов, которые будут мечтать о лучшем строе. Тоталитарные идеологии всегда смогут вербовать себе сторонников из всех этих категорий, — начиная от неудачников или прямых жертв несправедливости, от людей «дна», до неудовлетворенных неприменимостью своих сил интеллектуалов. Практика показывает, что наиболее фанатичные сторонники тоталитаризма вербуются именно среди низших и высших  слоев. В   Германии, правда, национал-социализм был поддержан именно    средним слоем, но это оттого, что в веймаровской Германии само среднее сословие было «деклассировано», равно как, и в силу национальной окраски гитлеризма.

Перечислим  вкратце главные из стимулов, толкающих на путь тоталитаризма:

1) В плане экономическом многим может представляться, что тоталитарное государство может лучше направлять народное хозяйство, ибо «сверху, власти, виднее»;

2) В плане социально-экономическом, — тоталитарному государству как будто легче бороться с безработицей, почти неизбежно возникающей в условиях современной техники; 

3) В  плане социально-психологическом, — тоталитарное государство легче может давать массам ощущение своего «места» в общегосударственном «деле». В тоталитарном государстве нет места «неприкаянной свободе», тоталитарное государство лучше отвечает потребностям «массовой психологии», инстинктивно ищущей направляющей руки. Технократы и «люди с улицы» в тоталитарном государстве как будто должны чувствовать себя «на месте», тем более, что тоталитарные диктаторы не скупятся на слова лести по адресу «среднего человека».

Конечно, за все это тоталитарное государство требует послушания, и не может не ограничивать свободы духовного творчества и свободы мысли. Духовная элита не может не быть против тоталитарного государства, и духовная культура здесь неизбежно снижается. Но не лучше ли, спрашивают многие, — «сытое довольство» и благоустроенность большинства, чем та духовная анархия и то социально-экономическое неравенство, которые царят в государстве либерально-демократическом?

Мы нарисовали выше утопию «благоустроенного» тоталитарного государства. Однако исторические примеры опровергают эту утопию. В Советском Союзе нет и тени того «сытого довольства», ради которого некоторые теоретики тоталитаризма готовы были пожертвовать духовной свободой. Наоборот, в СССР царят коллективная нищета и коллективное бесправие. Если в СССР нет классов, в старом смысле слова, то там произошло новое расслоение общества, с новыми привилегированными группами: высшие партийцы, выдвиженцы, знатные люди, орденоносцы…  Массовый террор аппарата МГБ  достиг при Сталине чудовищных размеров, в лагерях рабского труда томится двадцатая часть населения. Послесталинская эпоха «коллективного руководства» внесла смягчающие коррективы в эту мрачную картину, но не изменила ее по существу.

Гитлеровская Германия конца 30-х годов (до войны) более приближалась к утопии умеренного тоталитаризма с «сытым довольством» для масс, с ликвидацией безработицы и с весьма тонким слоем страдавших от духовного гнета тоталитаризма. Но в процессе войны гитлеровский режим обнаружил свой бесчеловечный лик, еще неясно проступавший в довоенные годы. Но и в тридцатые годы ликвидация безработицы была достигнута ценой превращения страны в вооруженный лагерь: вне ставки на тотальную войну гитлеровский режим не имел бы смысла.

Одним словом, антитезис либеральной демократии оказался гораздо хуже всего тезиса. Но это не значит, что тезис был хорош, и что все зло пришло извне. Фашизм и национализм — сами — порождения кризиса либеральной демократии, — кризиса, который они остро чувствовали. Фашизм и национал-социализм — порождения грехов либеральной демократии, и защищать незыблемость либерально-демократического строя — значит усиливать потенции, неизбежно ведущие к тоталитаризму того или иного типа.

Тем более что либеральная демократия фактически перерождается и перестраивается в наиболее передовых странах. Чистокровная либеральная демократия стиля XIX века представляла бы собой в наше время анахронизм или утопию.

Если западные демократии (при мощной поддержке большевизма) победили силой фашизм, то именно потому, что они предоставили государству неслыханные прежде полномочия, — что демократия сумела перестроиться на военный лад.

На европейском континенте Франция и Италия, — страны, еще держащиеся за либеральную демократию, представляют собой образец национального разложения, с растущим экономическим неравенством, с чехардой министерских кабинетов, с многомиллионной «пятой колонной», с непониманием истинного положения со стороны демагогизированных масс.

Исключение составляют англосаксонские демократии и возрождающаяся Западная Германия. Эти страны нашли мудрый компромисс между либеральной демократией и «духом времени», требующим частичной, хотя бы, национализации промышленности и бдительного ока государственного контроля  над народным хозяйством.  Современный «капитализм» есть своего рода «социал-капитализм», или «народный капитализм», где капитал расползается по массам.  Фактически, Великобритания, Соединенные Штаты и Западная Германия учли уроки социализма и фашизма, не впав при этом ни в социализм, ни в фашизм. Они на практике восприняли необходимость контроля над хозяйством, не убивая частной инициативы, а направляя ее по безопасным руслам. Они стоят на страже «рыночного хозяйства» именно потому, что охраняют это хозяйство от чрезмерных притязаний монополий. Эти государства, разными путями, идут навстречу экономическим чаяниям масс. Одна система прогрессивного налогового обложения, при которой миллионеры вынуждены отдавать государству иногда до 90 проц. своего дохода, — является прямым вызовом прежним экономическим догмам либеральной демократии.  — Ведь здесь подвергается значительному ограничению экономическая свобода личности, пусть хищнической.

Настоящими собственниками в современном капитализме являются не индивиды, а акционерные общества, гигантские концерны, которые охватывают все более широкие слои средне-высших классов. При таком положении вещей капитал имеет тенденцию скорее расползаться по карманам весьма значительного меньшинства,   которое может перейти завтра и в большинство. Эта тенденция и не снилась Марксу, учившему о неизбежности концентрации капитала в руках привилегированной «сотни семейств». Весь этот процесс можно уподобить «прививке тоталитаризма», защищающей от заболевания подлинным тоталитаризмом.   

При этом  основные   демократические   свободы, и, прежде всего, духовная свобода, остаются неприкосновенными, в то время как от традиционно либералистического «Laisser faire, laisser passer…» (Пусть делают, что хотят… - Прим. Ред.) и от неограниченной свободы конкуренции остались «рожки да ножки».

Фактически, современные передовые демократии являются не либеральными (по крайней мере в традиционном смысле этого слова). Они, собственно, еще не нашли своего имени. «Социал-капитализм» и «народный капитализм» являются попытками описать эту новую и, скажем прямо, благодетельную формацию общества.

Фактически, передовые западные демократии все более приближаются к идеалу „welfare state", как бы ни боялись этого слова в странах, все еще считающих себя, по инерции, твердыней капитализма. В условиях этого «государства благосостояния» становится все меньше почвы для массовых психозов, ибо основные чаяния масс здесь, в основном, удовлетворяются.

Это дает нам повод еще раз вскрыть «психометафизику» либеральной демократии.

В либеральной демократии общество понимается механически: как сумма индивидов, а не как сверхличное коллективное целое. Но так как общество, по своей природе, обладает сверхличной реальностью, то непризнанная сила общественной стихии все же прорывается, но не как симфоническое «мы», не как «коллективная личность», но как коллективная безликость, — как «массовая психология». — Непризнанная общественная стихия, не направленная по каналам, прорывает плотину идолов индивидуализма и тогда в наводнении коллективизма тонет живая личность. Тогда наступает «коллективизация душ», которая предшествует коллективизации собственности и гораздо страшнее последней, ибо разбушевавшаяся коллективистическая стихия выгоняет личность из насиженного гнезда личной свободы и личных прав. Будет ли этот коллективизм носить коммунистический или фашистский оттенок, — сравнительно вторично. Важно, что либеральная демократия, с ее культом вне-этического индивидуализма, готовит себе гибель в своих собственных пределах: зловещие силы тоталитаризма зреют внутри режима свободы, если свобода эта понимается как право на эгоизм и на бескультурье. В недрах несублимированной свободы зреют и ждут своего часа силы рабства. Эмбрионы тоталитаризма таятся в подполье либеральной демократии, и эмбрионы эти, питаясь всеми пороками непросветленной свободы, быстро обрастают агрессивным телом.

Так, в недрах свободы имманентно порождаются силы рабства, ждущие лишь своего часа, чтобы, при благоприятных внешних условиях, найти своего «вождя», и разрушить то здание, в стенах которого они выросли.

Оговоримся: было время, — еще сравнительно недавнее, когда либеральная демократия сама соответствовала «духу времени». Тогда — также изнутри, рушился и гнил феодальный строй. Тогда личность «секуляризовалась», ибо вместо подлинной теократии, феодализм осуществлял ложное, насильственное лже-подобие теократии. Тогда была эпоха экспансии — как в плане личном (борьба за индивидуализм), за проявление личностью ее земных талантов, за право на наслаждение здешней жизнью, так и в плане политическом: тогда было еще в мире «достаточно места», и идея бесконечности манила, а не пугала, как теперь.

Но теперь наступает конец «нового времени» (Das Ende der Neuzeit). Экспансия личности дошла до того предела, где начинается ее рассеивание в безвоздушное пространство, ее распадение. Мир теперь все больше переполняется, в нем осталось мало «свободных мест», политическая и экономическая экспансия становится геополитически  невозможной.  Горизонт   бесконечности замкнулся, — даже в науке идея конечности мира получает больше прав гражданства.  Но когда нет больше места для экспансии, то насущно необходима гармонизация, — тогда не экспансия, а интенсификация становится единственным направлением развития человечества.

Личность снова должна найти свой потерянный центр, общество должно солидаризироваться.  Если личность и общество не поймут этого «категорического императива времени», то личности грозит порабощение, и обществу — «коммунизация», что, в сущности, одно и то же.

В наше время, когда произошло «обобществление личной судьбы» (Бердяев), личность  больше не может позволить себе роскоши эгоистического отъединения от общества. Как в «мире нет больше островов», так в мире нет больше замков с висячими мостами, где личность могла бы отсиживаться от разбушевавшихся общественных стихий.  Гордая английская поговорка — «Мой дом — мой замок» — перестала соответствовать действительному положению вещей, ибо давление общественно-государственной сферы сделало стены этого замка проницаемыми. Личность не обладает больше неограниченным правом заключения договоров и сделок, ибо все эти договоры и сделки существенно ограничены теперь публичным и государственным правом.  Невозможным стало   теперь запросто путешествовать: не говоря о том, что   «путешествие» в страны Железного занавеса стало привилегией   немногих журналистов; получить визу даже в страны свободного   мира — далеко не простое дело. Дипломы одной страны не   признаются в других странах, даже если образовательный ценз в этих странах много ниже. Квалифицированному рабочему, не состоящему в трэд-юнионе, чрезвычайно трудно получить работу; человек, не состоящий ни в политической партии, ни в какой-либо профессиональной организации оказывается «без связей».   Рабочие и служащие всех стран платят львиную долю своего дохода в государственную казну, не говоря о прочих почти обязательных взносах.   Это относительное  обобществление личности неизбежно и оправдано в условиях индустриально-массовой культуры, но она (культура) противоречит прежним догмам индивидуализма и либерализма.

Словом, общественная стихия, даже и не бушующая, а пущенная по безопасным каналам, отрывает от личности, кусок за куском, его (человека) прежние неотъемлемые права, ограничивает и сужает сферу его личной свободы.

В таком обобществленном мире не прежнее гордое право на «дом-замок», а скромное право на интимный уголок может показаться пределом мечтаний. Сама жизнь идет в направлении социализации, хотя и не в том смысле, как это хотелось бы социалистам.

Поэтому же прежний идеал «полного и многостороннего развития личности» оказывается неосуществимым, и культ личности в наше время психологически невозможен. Поэтому-то пышное цветение индивидуальностей, столь характерное для XIX века, особенно первой его половины, отошло теперь в область неповторимо-бывшего. Дело теперь идет не о том, чтобы развить свою личность, сколько о том, чтобы сохранить свое индивидуальное лицо в обезличивающем потоке общественной стихии. Первым еще можно пожертвовать — «многосторонне и гармонически развитая личность» в наше время оказывается утопической роскошью. Сохранение же второго — (своего лица), есть категорический императив личного и человеческого достоинства, и этот «минималистический» идеал еще достижим. Если бы он стал недостижимым, цивилизация потеряла бы право на эпитет «человеческая».

Это все значит, что нам надо отречься от горделивого идеала личности, как эгоистического и эгоцентрического атома. Личность должна быть понята не только сама по себе, но в ее первичном отношении к общественному целому. В личности — «я» должно органически сочетаться с «мы», иначе это «мы» превратится в безликое коллективное «оно», в ядовитом растворе которого растворится и «я».

Возрождение религиозного сознания может быть единственным путем к обретению личностью утерянного духовного центра и, как следствие, — единственным путем к сублимации безликого коллектива в соборное общественное целое, в надличное «мы». Ибо через любовь к Богу, мы любим ближнего, и через перенесение духовного центра личности в религиозную сферу открывается единственный путь к «соборизации» человечества. Соборность, солидарность есть единственное спасение от демонов коллективизма и массо-вождизма.

Это означает,   что мир начинает сознавать порочность путей как индивидуализма (легшего в основу либерализма), так и коллективизма (легшего в основу тоталитаризма). В наше время как индивидуалистической культуре, с ее культом личности и недоучетом общественной стихии, так и культуре коллективистической, с ее социально-экономическими достижениями, сводимыми на нет удушением свободы и установлением бесправия, приходит конец.

Будущее принадлежит ни индивидуализму, ни коллективизму, а персонализму, где вековой конфликт между личностью и обществом имеет шансы быть разрешенным на основе утверждения свободы, при императиве служения свободы ценностям сверх-личного и сверх-общественного порядка, прежде всего — ценностям религиозно-моральным.

Конфликт между личностью и обществом может быть разрешен только исходя из над-личной и над-общественной сферы высших ценностей, в духе вознесения к которым и служения которым надлежит воспитывать человечество. Это, конечно, — длительный и тернистый процесс, требующий своего действенного преломления в различных, относительно автономных сферах практической деятельности (в экономике, в социальном законодательстве и пр.). Обещающие начала такого развития даны в новейших тенденциях общественного развития в наиболее передовых странах свободного мира.

Так или иначе, один из главных корней современного кризиса — в ложном понимании свободы (индивидуализм) и в отрицании свободы (коллективизм). Трагедия современности есть, в глубине своей, трагедия свободы, не осознавшей свою подлинную природу.

1958г.

Источник:  Из книги С.А. Левицкого «Трагедия свободы».

Книгу С. Левицкого «Трагедия свободы» (цена 140руб.) можно приобрести в издательстве «Посев»: 127051,  МОСКВА,  Петровка 26, стр.2, оф. 96, Кузнецова О.А., телефон (495) 625-92-48, e-mail: posevru@online.ru

Попробуйте продвинуть ее в библиотеки и на факультеты философии и психологии.

От редакции:

- Распространяйте наши материалы в своем окружении;

- Читайте ж. «Посев»  на   http://www.posev.ru/   и  http://nts-rs.ru/

- Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), для чего перейдите по ссылке    http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz