Стрела НТС №89  от 6.05.2011г.

Предлагаем Вашему вниманию несколько фрагментов 1-й главы книги историка и публициста Александра Горянина

«Мифы о России и дух нации».  

Саму книгу Вы можете приобрести в издательстве «Посев» (127051, Москва,          ул. Петровка 26, стр.2, оф. 96.  E-mail: posevru@online.ru  , тел: 495-625-92-48) или найти по адресу http://nts-rs.ru/lit5.htm

ФАКТОР ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ВАЖНОСТИ

Что сегодня самое важное для России? Состояние ее финансов? Промышленности? Сельского хозяйства? Энергетики? Путей сообщения? Обороны? Или, быть может, на первом месте должно стоять что-то другое — образование, качество жизни, наука, культура, здравоохранение, экология, права человека? Как ни важно все названное, на самое первое место следует поставить то, о чем у нас почему-то никто не вспоминает — дух нации. Когда он низок, нация страдает преуменьшенной самооценкой, пониженным самоуважением, она уподобляется организму с разрушенной сопротивляемостью (что по-научному зовется иммунодефицитом). Когда дух нации высок, никакие трудности не страшны, все проблемы решаемы, любые цели достижимы.

         Дух российской нации ныне непозволительно низок — и не потому, что он объективно обречен быть таким. Напротив, по совокупности причин ему следовало быть гораздо более высоким. Путь к отметке, на которой он сейчас фиксируется, был долог. К ней вели и подталкивали не только бесспорно негативные факторы, но и сущие, казалось бы, пустяки (а на самом деле, совсем не пустяки) — вроде неудачно закрепившихся словесных клише, стереотипов, навязанных суждений, мифов. Ну, и конечно наша беспечность и наш цинизм. Большим несчастьем было и осталось отсутствие у общества представления о важности такого социального параметра как сила духа.

Все познается в сравнении. Некоторое время назад президент Литвы во всеуслышание пожалел, что нельзя предать суду литовского журналиста за статью под названием «Маленькая сельская Литва смотрит на Европу, как деревня на город». Канал НТВ сообщил об этом, дабы позабавить зрителей. На фоне развязности российских газетных шапок контраст между травоядностью заголовка и реакцией главы государства и впрямь должен был вызвать смех. А может, следовало задуматься? Литовского президента заботит явно не «что подумают в Европе« — там о статье никто и не узнает. Его заботит иное: статья, поддерживая невыгодный стереотип, подрывает дух литовской нации. Неужели России полностью чужды подобные заботы?

         Россия страдает от стереотипов и мифов о себе куда больше, чем маленькая Литва. Они тормозят и без того затянувшийся процесс пробуждения творческих сил российской нации после долгой спячки, подрывают уверенность в своих силах, сбивают настрой на преодоление трудностей. Нелепицы, постоянно повторяемые публицистами и теледикторами, часто в форме придаточных предложений, т.е. как общеизвестные и уже не обсуждаемые истины, практически не встречают протеста — к ним привыкли. Они незримо закладываются, как константные параметры при планировании социологических исследований (сколько бы это ни отрицалось, но то, что закладывается в вопросы, закладывается и в ответы). На этот вздор, как на объективную данность, опираются публицисты, политологи, культурологи, философы. Его кладут в основу общественно-политического прогнозирования, социальной футурологии, политических программ ряда партий. Они уже привели и еще приведут к ошибочным решениям.

         То, что наше нынешнее состояние духа поддерживается во многом искусственно, проистекает чаще не от злого умысла, а от инерции и умственной лени. Эту инерцию жизненно необходимо переломить. Для того, чтобы это сделать, нужно, по примеру классического психоанализа, начинающего лечение невроза с выявления его подсознательных первопричин, обратиться к истокам явления. Нужно понять, почему Россия поверила в негативный миф о себе, поверила в собственный отрицательный портрет.

         В предлагаемой работе затронуты, конечно, не все мифы о России, а лишь самые ходовые, наиболее вольно порхающие в эфире и печати. У мифов сейчас «господство в воздухе». Мифологии научной (и наукоподобной) я касаться не буду, хотя нельзя не отметить, что свежеизготовленные мифы недолго остаются под обложками монографий, сборников и журналов с тиражами от 200 до 1000 экземпляров.

         Совершенно очевидно, что вопрос о мифах — часть более общего и более важного вопроса: что мы знаем о своей стране, знаем ли мы ее? Займись сегодня кто-нибудь частотным анализом словаря отечественной публицистики, он, уверен, вскоре убедился бы, что «Россия» входит едва ли не в первую дюжину употребляемых пишущими людьми слов. Россия сегодня — главная героиня великого множества умственных упражнений, политических сценариев, художественных плачей и безответственных заявлений, причем каждый автор дает понять, что уж кто-кто, а он знает предмет досконально. Я ничуть не удивился, услышав, например, как телеведущий Ю.Гусман сказал с экрана накануне президентских выборов 1996 года: «Это на цивилизованном Западе к выборам относятся спокойно — у них тысячелетняя демократия, Хартия вольностей, «я не согласен с вами, но готов умереть за ваше право это говорить» и прочее. Россия — совсем другое дело; то, что могут себе позволить они, не можем мы». В качестве крупного знатока России живущий уже лет двадцать в эмиграции поэт Алексей Цветков уверяет свою аудиторию в следующем: «Когда цепи проржавели и упали, она [Россия] возненавидела и свободу, и тех, кто ее проповедовал» (Радио «Свобода», «Атлантический дневник», 11 июня 2002).

         Не сильно удивил и парижский корреспондент «Нового времени» А.Грачев, разъяснивший нам, что главное в нашей истории — это «труднообъяснимое для других народов долготерпение, рабья покорность и смирение русского народа» («Кто наложил на Россию проклятье?», Журналист, №1, 1997). Так как каталог мифов велик, для начала рассмотрим процитированные и начнем с последнего.

…………………………………………………………………………

В КАКУЮ СТОРОНУ БЕЖАЛИ ЛЮДИ?

                Либеральная школа (на самом деле радикальная) сумела внушить слишком многим, что история у нас жуткая и что Россия это такое место, где всегда было плохо. Ой ли? Понять, хорошо или плохо было в данной стране, довольно просто. Надо выяснить, стремились в нее люди или нет. И что же? В Россию, а до того — в русские княжества, стремились всегда. Родословные пестрят записями вроде: «Огаревы — русский дворянский род, от мурзы Кутлу-Мамета, выехавшего в 1241 году из Орды к Александру Невскому«; «Челищевы — от Вильгельма (правнука курфюрста Люнебургского), прибывшего на Русь в 1237 году»; «Хвостовы — от маркграфа Бассавола из Пруссии, выехавшего в 1267 г. к великому князю московскому Даниилу«; «Мячковы — от Олбуга, «сродника Тевризского царя«, выехавшего к Дмитрию Донскому в 1369 г.»; «Елагины — от Вицентия, «из цесарского шляхетства», прибывшего в 1340 г. из Рима в Москву, к князю Симеону Гордому« и так до бесконечности.

         Во времена ордынского ига (ига, читатель!) иностранцы идут на службу к князьям побежденной, казалось бы, Руси. Идут «от влахов», «от латинов», «от ляхов», «от литвы», «от чехов», «от свеев», «из Угорской земли«, «из немец», «из Царьграда« и, что поразительно, из Орды. Переселения простых людей не отразились в «бархатных книгах», но несомненны. С XI века в Киеве, Новгороде, Владимире известны поселения армян и грузин, в Москве уже в XV веке были греческая и польская (Панская) слободы, в XVII возникла грузинская, не переводились персияне, турки и «бухарцы» (в седьмой главе «Евгения Онегина» последние названы среди постоянных московских персонажей). В русские пределы сознательно переселялись целые народы: между 1607 и 1657 переселились из китайской Джунгарии калмыки, а после русско-турецкой войны 1806-12 переселились гагаузы. Вслед за Столбовским миром с Швецией на русские земли устремляются «из-под шведов» водь, ижора и карелы. И уже почти не в счет (а собственно, почему?) сотни тысяч «чиркасов запорожских» — по-нынешнему, украинцев, бежавших из Сечи на российские земли, начиная с 1638. Во все достатистические века в Русь-Россию непрерывно вливались народные струйки с Балкан, Кавказа, из Персии, придунайских земель, Крыма, Бухары, германских княжеств, из Литвы, не говоря уже о славянских землях. Имей мы родословные древа, уходящие вглубь веков, почти каждый нашел бы кого-то из этих людей среди своих предков.

         Появление, с XVIII века, статистики позволяет называть уже почти точные цифры. Скажем, число немцев, въехавших в Россию при Екатерине II, чуть не дотянуло до ста тысяч, а за 87 лет между 1828 и 1915 к нам вселилось, ни много, ни мало,  4,2 млн. иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн. чел.) и Австро-Венгрии (0,8 млн.)[1]. Вообразите число их потомков сегодня! К началу Мировой войны 1914 года Россия была вторым, после США, центром иммиграции в мире — впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии. В Россию переселялись греки, румыны, албанцы («арнауты»), болгары, венгры, македонцы, хорваты, сербы, черногорцы, галицийские и буковинские украинцы, чехи, словаки, все те же немцы, китайцы, корейцы, персы, турецкие армяне, ассирийцы (айсоры), курды, ближневосточные арабы-христиане. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин — прибалтийских и кавказских губерний, русского Туркестана, Бухарского эмирата, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского.

         Россия всегда притягивала к себе людей, в пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково, что наш рядовой читатель легко верит любому мрачному вздору о России. 

…………………………………………………………………………

О НЕСЧАСТНОМ РУССКОМ КРЕСТЬЯНИНЕ

И СЧАСТЛИВОМ ЕВРОПЕЙСКОМ

Раз уж мы упомянули освобождение помещичьих крестьян в 1861 году, проделайте такой опыт: спросите какого-нибудь знакомца, слывущего эрудитом, какой процент тогдашнего населения России они составляли? Потом второго, третьего. У меня хватило терпения опросить пятерых. Все ответили, что, поскольку Россия была тогда крестьянской страной, процентов 90. Они сказали так не потому, что где-то встречали подобную цифру, а потому, что цифра была в духе того, что они вынесли из советской школы. Правильный же ответ таков: около 28% (22,5 млн. освобожденных от крепостной зависимости на 80-миллионное население страны). Во времена Павла I, всего шестью десятилетиями раньше, доля крепостных была вдвое(!) выше. То есть, выход людей из крепостного состояния происходил естественным ходом вещей и до реформы 1861 года, притом исключительно быстро. Эти данные вы найдете во множестве книг, например, в трудах авторитетного дореволюционного историка крестьянства В.И.Семевского («Крестьянский вопрос в России...», т.1-2, СПб, 1888 и др.). Но и тени представления об этом не встретишь сегодня даже у начитанных людей.

         Вспоминаю об этом всякий раз, читая очередные, но примерно одинаковые, рассуждения об «исторических судьбах» нашего отечества (или «этой страны»). Как я уже упоминал, нынешняя вспышка журнального россиеведения почему-то чаще отмечена отрицательным знаком. Я уже привык к неофитскому трепету, с которым очередной пылкий невежда клянет наше несчастное, на его (ее) вкус, прошлое. Им всегда ненавистна «крепостная Россия», «немытая Россия» (о «немытой» у меня будет отдельный и подробный разговор), «деспотическая Россия», «нищая Россия» (при внимательном же анализе написанного обычно видно, что ненавистна всякая Россия), и почти из каждой строки торчит незнание предмета.

         С придыханием пишут, например, как все хорошо и правильно складывалось в благословенной Европе. Вспоминают продовольственную программу XVII века, выдвинутую французским королем Генрихом IV: «хочу, чтобы каждый мой крестьянин по воскресеньям имел суп, а в нем курицу». Правда, прошло почти сто лет после этих замечательных слов, и путешествующий по Франции Жан Лабрюйер записывает следующее: «Всматриваясь в наши поля, мы видим, что они усеяны множеством каких-то диких животных, самцов и самок, со смуглым, синевато-багровым цветом кожи, перепачканных землею и совершенно сожженных солнцем... Они обладают чем-то вроде членораздельной речи, и когда кто-либо из них поднимается на ноги, у него оказывается человеческое лицо... На ночь они прячутся в свои логовища, где живут черным хлебом, водой и кореньями» (цитату из Лабрюйера приводит Ипполит Тэн в своей знаменитой книге «Старый порядок», пер. с франц., СПб, 1907). За один 1715 год, пишет уже сам Тэн, от голода (не от чумы!) вымерла треть крестьянского населения Франции — и, заметьте, это не вызвало даже бунта против помещиков. В маленькой Саксонии от голода 1772 года умерло 150 тысяч человек — и тоже обошлось без потрясений.

         Как беспощадно жестко была регламентирована жизнь крестьян Англии (уж не говорю о батраках, работавших за репу и джин) вплоть до конца Промышленной революции, я понял, побывав в музее крестьянского быта в графстве Уилтшир. Зато, слышу я, английский крестьянин остался свободным человеком. Скорее в теории. Он был намертво прикреплен к месту рождения. Как раз в годы царствования нашего Петра I, главного русского закрепостителя, в Англии свирепствовал Act of Settlement, по которому никто не мог поселиться в другом приходе, кроме того, где родился, под страхом «ареста и бесчестия». Для простой поездки в город крестьянину требовалось письменное разрешение (license). Многие помещичьи поля еще в XIX(!) веке охранялись с помощью ловушек и западней, которые могли искалечить и убить голодного вора. Видно, были причины охранять.

         По контрасту, в набросках к неоконченным «Мыслям на дороге» Пушкин приводит слова своего дорожного попутчика — что характерно, англичанина (пушкинисты выяснили, что звали этого человека Calvil Frankland и что он жил в России в 1830-31 годах[2]): «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать». Министр уделов Д.А.Гурьев писал в 1811 году о крестьянах: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда».

         Царящие ныне представления о русском крестьянстве былых времен неузнаваемо искажены политическими манипуляциями, и такой ненаучный источник, как изящная словесность оказывается в этом смысле надежнее, чем труды неизлечимо пристрастных «прогрессивных публицистов» старой России, не говоря уже о марксистских историках советского времени. Или народный поэт Кольцов был соцреалистом XIX века, лакировщиком действительности? Приведу его стихотворение «Сельская пирушка» (1830):

                            Ворота тесовы растворилися,

                            На конях, на санях гости въехали;

                            Им хозяин с женой низко кланялись,

                            Со двора повели в светлу горенку.

                            Перед Спасом Святым гости молятся;

                            За дубовы столы, за набраные,

                            На сосновых скамьях сели званые.

                            На столах кур, гусей много жареных,

                            Пирогов, ветчины блюда полные.

                            Бахромой, кисеей принаряжена,

                            Молодая жена чернобровая

                            Обходила подруг с поцелуями,

                            Разносила гостям чашу горькова;

                            Сам хозяин за ней брагой хмельною

                            Из ковшей вырезных родных потчует;

                            А хозяйская дочь медом сыченым

                            Обносила кругом с лаской девичьей.

                            Гости пьют и едят, речи гуторят:

                            Про хлеба, про покос, про старинушку;

                            Как-то Бог и Господь хлеб уродит нам?

                            Как-то сено в степи будет зелено?

                            Гости пьют и едят, забавляются

                            От вечерней зари до полуночи.

                            По селу петухи перекликнулись,

                            Призатих говор, шум в темной горенке,

                            От ворот поворот виден по снегу.

         Марксисты небезуспешно вдалбливали мысль о том, что русский крестьянин был нищ всегда, на протяжении всей истории России. Так ли это? Вот каков был, по разысканиям В.Ключевского, в 1630 (после разрухи Смутного времени!) типичный малоземельный крестьянский двор Муромского уезда, засевавший всего-то около десятины (1,09 га) озимого поля: «3-4 улья пчел, 2-3 лошади с жеребятами, 1-3 коровы с подтелками, 3-6 овец, 3-4 свиньи и в клетях 6-10 четвертей (1,26-2,1куб.м. — А.Г.) всякого хлеба»[3].

         С неожиданной стороны освещает уровень благополучия допетровской России Юрий Крижанич, хорват и католик, проживший у нас во времена царя Алексея Михайловича 17 лет (с 1659 по 1676) и увидевший значительную часть тогдашнего русского государства — от его западных границ до Тобольска. Крижанич осуждает — что бы вы думали? — расточительность русского простолюдина: «Люди даже низшего сословия подбивают соболями целые шапки и целые шубы..., а что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом?... Шапки, однорядки и воротники украшают нашивками и твезами [?], шариками, завязками, шнурами из жемчуга, золота и шелка».

         Про бояр и говорить нечего. «На то, что у нас [т.е. в России — А.Г.] один боярин по необходимости должен тратить на свое платье, оделись бы в указанных странах [Крижанич перед этим рассказывал, как одеваются в Испании, Италии и Германии — странах, хорошо ему знакомых — А.Г.] трое князей... На западных платьях более разумного покроя нет ни пуговиц, сделанных из золота и драгоценных камней, ни золотых твезов, ни шелковых и золотых кистей, ни жемчужных нашивок».

         Но и это еще не все. «Следовало бы запретить простым людям употреблять шелк, золотую пряжу и дорогие алые ткани, чтобы боярское сословие отличалось от простых людей. Ибо никуда не гоже, чтобы ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином... Такого безобразия нет нигде в Европе. Наигоршие черные люди носят шелковые платья. Их жен не отличить от первейших боярынь» (Юрий Крижанич, «Политика», М., 1965). Любопытное «свидетельство о бедности», не так ли?

         Кстати, Россия предстает в этих цитатах как страна, на триста лет опередившая свое время. Именно наш век пришел к тому, что «писца» почти во всем мире стало невозможно по одежде отличить от «боярина». В своем веке Крижанич подобных вольностей не видел более нигде. В России каждый одевался как желал и мог. Вне ее царил тоталитарно-сословный подход к облачению людей. Венеция и некоторые другие города-республики, читаем у Крижанича, «имеют законы об одежде, которые определяют, сколько денег дозволено тратить людям боярского сословия на свою одежду».

…………………………………………………………………………

К ВОПРОСУ О «КАЧЕСТВЕ ЖИЗНИ» наших предков

                Затронув тему простого народа, давайте не обойдем трудный вопрос: по каким критериям оценивать «качество жизни» наших предков, прежде всего крестьян? Способны ли (и вправе ли) мы выносить какие-то суждения? Прошлое, не слишком ли оно неуютно для нас, с нашими сегодняшними ценностями и бытовыми привычками? В силах ли современный человек понять радости простолюдина Московской Руси или любой другой страны прошлого? Помню, как удивил нас, студентов, старый профессор географии Николай Леопольдович Корженевский, сказавший, что Афганистан, каким он его застал в 1911 году, был страной неправдоподобно бедной и полностью счастливой. Счастье человека не в богатстве. Среди богатых больше самоубийств — от пресыщения ли, от особой «скуки богатых», здесь не место разбирать. Человек счастлив, когда его жизнь осмысленна — тогда он не ведает зависти, главной отравительницы счастья. Мы забываем, насколько осмысленной была патриархальная сельская жизнь. Начало конца осмысленной жизни кладет разделение труда.

         Как сравнивать жизнь крестьян, степень их благополучия и довольства в несхожих странах? Если сравнивать их питание, то стол русского крестьянина минимум до XIX века обильнее, чем в большинстве мест Европы по причине невероятного биологического богатства России (о чем не ведают сторонники «приполярной» теории). Бескрайние леса буквально кишели зверем и птицей, в связи с чем иностранцы называли Русь «огромным зверинцем» (Я.Рейтенфельс, «Сказания светлейшему герцогу тосканскому Козьме III о Московии«, М, 1906, стр.188). Охота в России, в отличие от западноевропейских стран, не была привилегией высших классов, ей предавались и самые простые люди[4]. Реки, озера и пруды изобиловали рыбой. Рыба, дичь, грибы и ягоды почти ничего не стоили. Такое было возможно из-за слабой заселенности страны и «ничейности» почти всех лесов и вод — в 70-е годы XVII века, когда Рейтенфельс жил в Москве, население России, уже соединившейся с Малороссией, составляло всего лишь около 9 млн чел., вдвое меньше, чем во Франции.

         Другой важной особенностью русской жизни издавна было обилие праздников, церковных и народных. Первые делились на «великие» (в том числе 12 главных) с рядом «предпразднеств» и «попразднеств», «средние» и «малые» («меньшие малые» и «большие малые»). Манифест Павла Первого от 5 апреля 1797 года прямо запретил помещикам заставлять крестьян работать в воскресные и праздничные дни.

         Многие праздники были непереходящими, т.е. жестко приуроченными к определенному дню. Храмовые праздники (одноименные с храмом) бывали «престольные», «съезжие» и «гулевые». Конечно, праздновали память далеко не всех святых и событий Нового Завета, иначе не осталось бы ни одного рабочего дня. Тем не менее, в году набиралось под полторы сотни праздничных дней, из которых 52 падали, правда, на воскресенья. Кануны некоторых (не всех) праздников считались полупраздниками, так что работали полдня. Общими «вакациями» в государстве были Масленица, Светлая неделя и две Рождественские недели. Были и светские праздники — день Нового года и 8-9 «царских» дней: дни рождения и тезоименитств царя, царицы, наследника и вдовствующей государыни (если была жива), а также день восшествия царя на престол и день его коронования, а при Николае II — еще и день чудесного спасения августейшей семьи, 17 октября по старому стилю.

         Крестьянам и иному простому люду (кроме фабричного) немало досуга добавляли народные праздники вроде вешнего и осеннего Егориев, Ивана Купалы, Ильи Пророка, Семика, Красной горки, Покрова, Яблочного Спаса, Русальной недели, Духова дня, Веснянки, Сретения, Родительского дня. Порой они накладывались на второстепенные церковные, не празднуемые государством праздники. И, наконец, в любой местности праздновалась память особо чтимых местных святых и блаженных. Сколько это добавляло дней, сказать трудно, но так или иначе досуга у простых людей (мать семейства не в счет; ее работа не кончалась никогда — дети, скотина, уборка, готовка, стирка) было много больше, чем у связанных службой «непростых», и здесь скорее господа понемногу стали следовать за мужиками, чем наоборот. Была, конечно, и противоположная тенденция. Поскольку праздники съедали чуть ли не половину годового рабочего времени и способствовали пьянству, власти и церковь стремились сократить их количество. К концу прошлого века число официально праздничных, неприсутственных дней в году в России было сведено к 98, но наших крестьян это затрагивало мало (для сравнения, в Австро-Венгрии неприсутственных дней осталось только 53 — т.е. воскресенья плюс еще один день).

         Любовь к досугу и увеселениям на Руси четко выражена на протяжении всей ее письменной истории. Описание того, как развлекались жители Пскова почти пятьсот лет назад, в 1505 году, кажется до странности знакомым сегодняшнему читателю: «Весь город поднимался; мужчины, женщины, молодые и старые, наряжались и собирались на игрище... начиналось, по выражению современника, ногам скакание, хребтам вихляние... происходило много соблазнительного по поводу сближения молодых людей обоих полов».[5] Церковь старалась умерить веселый нрав народа и в киевские, и во владимиро-суздальские, и в московские времена. В петербургский период у нее уже не было прежней силы. В 1743 Синод обращается в Сенат с ходатайством о запрете «скачек, ристаний, плясок, кулачного боя и других бесчинств», но получает ответ: «подобные общие забавы... служат для народного полирования, а не для какого безобразия».

         «Склонность к веселостям народа здешней губернии, — сказано в «Топографическом описании Владимирской губернии« за 1784 год, — весьма видна из того, что они не только в торжествуемые ими праздники при пляске и пении с своими родственниками и друзьями по целой неделе и более (sic! — А.Г.) гуляют, но и в воскресные летние дни». Другое описание, другая губерния, Тульская: «Поселяне сей губернии нрава веселого и в обхождении своем любят шутки. Пение и пляски любимое ими препровождение времени».

         Народные игры (помните некрасовское: «в игре ее конный не словит…»?) и развлечения часто отличала замысловатость, приготовления к ним требовали времени. В Костромской губернии, «в больших вотчинах в Сыропустное воскресенье сбирается съезд из нескольких сот (! — А.Г.) лошадей» со всадниками, ряжеными в соломенные кафтаны и колпаки[6]. Весьма сложной (наездник прорывался к снежной крепости через препятствия), требовавшей долгой подготовки была изображенная Суриковым забава «взятие снежного городка».

         Описания народной русской жизни более близких к нам времен (конца XIX — начало XX вв.) также переполнены свидетельствами о праздниках и увеселениях. Среди переизданных в последнее время (и, стало быть, легко доступных) упомяну увесистую «Народную Русь« А.А.Коринфского (М.,1995), впервые вышедшую в 1901 году.

         Досуг в России весьма ценили и городские жители. У них эта черта породила около трехсот лет назад такое сугубо русское явление, как дачная жизнь — явление, постепенно ставшее воистину массовым[7]. В Европе нечто подобное стало появляться лишь в нашем веке, в последние десятилетия. По контрасту, протестантская Европа и Америка между XVII веком и Первой мировой войной отдыхали мало. Воскресенье посвящалось церкви и домашним делам, отпуск был еще в диковину. Отдыхал тонкий слой богатых бездельников. Реформация почти исключила отдых из программы жизни, чем немало содействовала экономическому рывку Запада. На появление в России дачной жизни в столь далекие времена можно смотреть и как на опережающий социальный прорыв, и как на пример того, насколько нации опасно расслабляться до построения основ изобилия. Верны обе точки зрения.

         Возвращаясь к крестьянам, можно сказать следующее. Конечно же, крестьянское прошлое легким не было нигде, но в большинстве стран, давно завершивших процесс раскрестьянивания, оно воспринимается сегодня в приукрашенном, этнографически-театрализованном виде, чему помогает и невольный перенос нынешнего благополучия в прошлое. У нас же в прошлое переносится, наоборот, советское и постсоветское неблагополучие. Служи нам точкой отсчета хотя бы предреволюционный российский уровень, картина гляделась бы иначе[8]. Мало того, кажется, только у нас крестьянское прошлое сознательно окарикатурено, в том числе и наукой (правда, есть отрадные исключения, и среди них монументальный труд Марины Громыко «Мир русской деревни», М. 1991).

         Хотя полностью объективный взгляд в прошлое едва ли возможен, я, сколько ни вглядываюсь, не вижу признаков того, чтобы европейский простолюдин позднего Средневековья — начала Нового времени, сельский или городской, был счастливее своего русского современника. Напротив, я все время нахожу свидетельства того, что верна как раз обратная точка зрения. Судить о «качестве жизни» народа на протяжении длительных отрезков исторического времени — не высших слоев, а именно народа — позволяет демографическая статистика, к ней и прибегнем. Возьмем три века, предшествовавших Промышленной революции, время, когда крестьяне во всех без исключения странах составляли подавляющее большинство, «планирование семьи» было неведомо, женщины рожали столько детей, сколько Бог пошлет, а ограничителями роста населения были болезни и моровые язвы, младенческая смертность, голод, войны, непосильный труд, винопитие, неразвитая гигиена, стрессы, общая тяжесть жизни. Если сегодня высокий прирост населения отличает самые неблагополучные страны, тогда все обстояло наоборот. Тем более интересную картину приоткрывают цифры. А именно, что между 1500 и 1796 годами число только великороссов выросло в 4 раза (с 5 до 20 млн), тогда как французов — лишь на 80% (с 15,5 до 28 млн), а итальянцев — на 64% (с 11 до 17 млн.)[9]. Вот и делайте выводы.

         Чтобы закончить с темой «качества жизни» в те далекие времена, приведу три цитаты из записок иностранцев, сделанных в царствования Федора Иоанновича, Бориса Годунова и Алексея Михайловича, о русских: «Они ходят два или три раза в неделю в баню, которая служит им вместо всяких лекарств» (Дж.Флетчер, «О государстве Русском», около 1589); «Многие из Русских доживают до 80, 100, 120 лет, и только в старости знакомы с болезнями» (Якоб Маржерет, «Состояние Российской державы... с 1590 по сентябрь 1606 г.»); «Многие [русские] доживают до глубокой старости, не испытав никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранивших всю силу семидесятилетних стариков, с такой крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям» (Августин Мейерберг, «Путешествие в Московию», около 1662).

От редакции:

 - Предлагаем Вам подписаться на «Стрелы НТС»,  перейдя по ссылке    http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz