Стрела НТС №78  от 30.01.2011г.

Рената Гальцева

ЕСЛИ НЕ ЦЕРКОВЬ, ТО КТО ЖЕ?

К ВОПРОСУ О ДИАЛОГЕ ЦЕРКВИ С ОБЩЕСТВОМ И ГОСУДАРСТВОМ

Диалог – одно из маркированных, идейно нагруженных понятии последних десятилетий.

Со времен Сократа диалог утвердился в европейской мысли в качестве способа достижения истины. Сатирический диалог в кинической традиции только подтвердил классичность подобного, эвристического употребления этой категории. В дальнейшем он, не изменяя своим познавательным задачам, несколько меняет свою форму. Если сократический диалог предполагал двух неравных собеседников, из которых один, ведущий, путем череды вопросов направлял мысль собеседника в определенное русло, что в итоге способствовало рождению истины (отчего этот планомерный метод беседы греческий мудрец назвал майэвтикой, повивальным искусством), – то затем утвердилась форма диалога с участием партнеров, равно ищущих истину, идеально представленных в героях Достоевского: «Два существа сошлись в беспредельности» и «рассуждают о вековечных вопросах», «не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие?»

Между тем, с воцарением релятивистской философии плюрализма, сотрясшей почву под самой истиной, роль диалога в корне меняется: из служебного средства при истине он становится ее субститутом, т.е. самоцелью; из способа ее выяснения – способом дистанционирования от нее; из целеполагающего процесса – самодостаточным состоянием. На диалог уповают как на способ мирного сосуществования, безобидное времяпрепровождение: пока люди беседуют, они не стреляют. Правда и это упование иллюзорно, поскольку, как свидетельствует современность, одни ведут разговор, а другие под шумок, т. е. под мирный говор взрывают их подопечных. У слабой стороны есть также надежда, что само «общение» смягчит позицию противника и «волк подаст лапу». На этом легкомысленном прекраснодушии срезались в свое время «розовые» христианские идеологи, пропагандировавшие «диалог христианства и марксизма», только компрометировавший и попусту изнурявший христианскую сторону, а подчас и завлекавший ее в коварные сети.

Но, быть может, главное новаторство современного диалога – не столько служить средством обходить истину стороной, сколько утверждать множественность позиций, – чтобы каждый, вступивший в «речевое общение», признал право не просто на существование, а и на равноценность (!) противоположной точки зрения.

Но в плодотворном диалоге, не подверженном релятивистской коррозии, всегда участвует по сути больше двух сторон, ибо его продуктивность связана с непременным признанием обеими наличными сторонами невидимой третьей, т.е. общей для них истины, служащей незыблемым фундаментом для суждения. В предельном случае – признанием того, что она вообще существует. Иначе будет не к чему апеллировать и нечем измерять правоту высказывания – ситуация, в которую попадает диалог двух и более плюралистов.

Какой же диалог может и должна вести Церковь с внешним миром в лице общественных институций? В проспекте Конференции есть упоминание о «миссионерском диалоге». Это и есть подобающая для «учащей церкви» сократическая форма диалога.

Но диалог – вовсе не извечное призвание Церкви, как например оглашение и проповедь; это жанр, потребность в котором возникает в зависимости от обстоятельств, когда нужно решать задачу, по выражению Владимира Соловьева, одновременно «апологетическую и полемическую»; апологетическую, как надо понимать, в отношении и в защиту христианства, полемическую – в отношении и в защиту мира.

На первый взгляд удивительна обратно пропорциональная динамика двух этих составляющих диалога: мир становится всё более нехристианским, а попытки прежнего воинственного опровержения христианства сходят на нет.[1] И последнее хуже первого. Дело в том, что христианство не теоретически оспаривается, а практически вытесняется. Потому всё меньше потребна апологетика и все больше полемика.

Столетие назад был пережит опыт диалога между Церковью и обществом в лице творческой интеллигенции, испытывавшей духовную жажду и ставшей инициатором беспрецедентных встреч с церковными деятелями в рамках «Религиозно-философских собраний». От Церкви ждали одухотворяющего слова, от интеллигенции – перемены ума, метанойи. Оказалось, что к диалогу не были готовы обе стороны.

Сегодня ситуация еще более неблагоприятная. И религиозный подъем в среде интеллигенции позади (вместе с 1970-ми и 1980-ми), и Церковь, хотя и освобождена от внешних пут, совсем не та хозяйка положения, каковой она еще была в начале ушедшего века. Да ведь и ее нынешняя способность к оживотворению человеческой души, обаяние ее слова тоже не возросли с тех времен. Но это уже другой сюжет.

А мир за столетие продвинулся далеко вперед по дороге духовной секуляризации, он вполз в новый пост- и даже антихристианский эон. Очевидны радикальные повороты в духе, толчок которым был дан еще в эпоху Просвещения в его установках на переворот в умственных и художественных ориентирах и заведомый примат нового перед уже проверенным старым. Переворот на принципиальный антитрадиционализм и революционаризм по отношению к основам и нормам двухтысячелетней европейской, иначе говоря христианской цивилизации. Нынешнее её лицо определено: сексуальной революцией, взлетом наркомании, культом наслаждений, пропагандой распущенности, девиаций и аномалий, соответственно неодобрительным скепсисом в отношении исконных добродетелей и достоинств, что де-факто означает прямой вызов заповедям христианства. Но более того, весь этот контрхристианский мейнстрим из области духа и культуры под видом прогрессивных нововведений проник в сферу жизнеустройства и получил там обеспеченное, «рутинное», трудно обратимое воплощение, закрепленное в законодательной форме.

Сама система образования, с чего начинается лепка образа человека, под девизом «нейтрального» и чисто «научного», будто бы гарантирующего свободу выбора и свободу совести, на самом деле прививает атеистическое мировоззрение (начиная от происхождения Вселенной и кончая происхождением человека), т.е. как раз делает выбор за подрастающее поколение. В последнее время уже и в яслях и в детских садах малыш, бывает, оказывается в зоне маниакально внедряемой воспитательной системы профессора сексуальных наук И.С.Кона, совершающего выбор за пап и мам. Родившись, человеческое существо сразу попадает в инкубатор атеистического вскармливания, а теперь и нравственного растления, переходя затем в такую же культурную среду взрослых.

При этом наивно-лицемерное недоумение защитников господствующей духовной тенденции, о чем-де шум, ведь каждый в свободном мире плюрализма может сам сделать выбор – что любить, что слушать, что смотреть, что читать – «как будто мы живем на Луне или в торичеллиевой пустоте», выражаясь словами генерала из «Трех разговоров» Соловьева, – это наигранное недоумение котируется в сегодняшней публицистике в качестве неопровержимого аргумента, дающего достойный отпор обскурантским причитаниям.

Меж тем, государство, в котором мы живем, числится светским, а отнюдь не атеистическим, т.е. религиозно – пусть и в отрицательном смысле – ориентированным, и почему-то это противоречие – между его светским правопорядком и антихристианским направлением насаждаемой в нем культуры – не становятся предметом прений. И поскольку Церковь не ограждена государством от нападок со стороны авангарда общественности, представляется шаткой и сама «симфония» Церкви и Государства, т.е. сотрудничество между ними «без вторжения одной стороны в сферу исключительной компетенции другой», предполагающее также и отсутствие гонений со стороны какой-либо иной, например «четвертой», власти. Во многом она, «симфония», держится у нас на «субъективном факторе» – личной конфессиональности президента.

* * *

Итак, положение христианства в стране (несмотря на видимую помпезность в межинституциональном церковно-государственном общении), как и в мире – маргинальное. Но, если бы речь шла лишь о его судьбе, то это было бы проблемой Церкви, и заводить диалог по этому поводу со светскими инстанциями было бы неуместно. Стращать безбожников их безбожием – дело пророков, а навязывать им Бога – профанация веры. Но дело идет о судьбе самого общества, а это уже не может не касаться ни его, ни государства, ответственного за ход событий на подведомственной ему территории.

Таково положение вещей, поскольку то, что хорошо для христианства (олицетворяемого на земле Церковью), хорошо для России; что, изменяя христианским ценностям, культура изменяет ценностям «общечеловеческим» (на словах не отрицая их), ибо вторые возросли на первых, составивших фундамент европейской, т.е. христианской, цивилизации. Устоит ли общество без своих оснований? – вопрос риторический.

Тем временем, симптомы его будущего крушения нетрудно угадать в тех социальных дисфункциях, источником которых стал новейший тип человека, уже сформированный в ходе моральной, или, точнее, антропологической революции последнего десятилетия. Человек новой формации: воспитанный в духе эгоистического самоуслаждения аутист, не признающий своей связи с человечеством, потребитель с развращенной душой и извращенной фантазией, поклонник «золотого тельца», – этот в идеале прямой антипод рачительному созидателю нашей цивилизации с его христианской этикой «отложенного вознаграждения» становится естественным источником аномии и небывалых деструкций в обществе. Деморализация, как и должно быть, ведет к расстройству общественно-экономической жизни.

Среди зримых симптомов, как ржавчина разъедающих социальный механизм: вытеснение семьи внебрачными и нетрадиционными отношениями, а школьной дисциплины – блатными порядками и третированием педагогов, коррупция в высших учебных заведениях, легко возникающие сборища молодых уличных погромщиков. А «дух армии», воспитанной на шлягерах «Каждый за себя!»? На облике общества все ярче выступают черты брутальности, выходящей из-под контроля.

При дверях лав-парады, добивающиеся легализации извращений, и флэш мобсы, внезапные налеты толп, скликаемых наугад по интернету в какое-нибудь общественное место с целью произвести смятение и беспорядок. Это своего рода внутренний терроризм.

Но главное явление нашего времени – т. н. международный терроризм, он ведь вдвойне питается поворотом сознания к пустотелому релятивизму: во-первых, ненавистью, и презрением, которые вызывает «разложившаяся западная», т.е. наша в общем, цивилизация; во-вторых, потребностью в чем-то «идейном и героическом», рекрутирующей европейские души в экстремистские движения. Что ни говорите, а человек не всегда может стоять перед бездной пустоты, в глубине – он «животное, которое кормится метафизическим», по слову Жака Маритена.

Развязаны дикие страсти, государственная система истощена и уже не может ни предотвратить, ни ликвидировать их последствия.

Однако, как же реагирует государственная власть на развиваемое в обществе анархистское умонастроение? Она отгородилась от проблемы своим статусом светского, религиозно нейтрального государства. Но религиозно нейтральное – не значит морально и культурно нейтральное, тем более в моменты, когда принцип аморализма и спекуляции на понижение захватывает господствующие позиции, становясь разрушительной философией жизни общества. На самом деле высшая власть в государстве затравлена пропагандистами этого передового мировоззрения, объявляющими любое ее поползновение оздоровить общественную атмосферу тоталитарной угрозой, и потому она отделывается благими пожеланиями, исходящими из уст президента насчет надежд на возрождение традиций и «укрепление нравственных основ Российского государства». Но Realpolitik, проводимая официальными кураторами культуры, даже не страусиная, а прямо симпатизирующая установкам на погребение этих самых традиций и расшатывание нравственных основ.

Мы все время укоряемся нашей правовой отсталостью от либерального мира, а вот на родине правосознания Нового времени, где возвещено, что живущий здесь «никогда не будет рабом», правительство вовсе не тушуется перед священной коровой либерализма. Еще в 1946 г. оно принимает закон о так называемой «социальной рекламе». Задача его – парировать действие негативных явлений в обществе и пропагандировать «нравственный и здоровый образ жизни». При этом рамки для всей британской рекламы утверждаются на самом высоком уровне, премьер-министром. К какому поношению должно было бы приготовиться наше высшее руководство, заведи оно такую цензуру у нас!

А что же общество, которое, казалось бы, должно встревожиться положением вещей?! Но в том-то и дело, если иметь в виду то, что выступает в роли общественного мнения, оно как раз и служит рупором нового мейнстрима. Что же касается большинства, т.е. «болота», то оно, с одной стороны, загипнотизировано натиском новых учителей, с другой – ропщет внутри себя, как и положено «молчаливому большинству».

* * *

Церкви некого на земле бояться и не от кого принимать учительство.

Прошло время, когда нужно было доказывать, что она призвана к общественному служению. Ныне Московская Патриархия приняла и утвердила «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», воспринявшие дух, а подчас и букву нашего великого светского богослова Владимира Соловьева, который посвятил часть жизни борьбе против обособления Церкви «в круге религиозного культа» и индивидуального спасения – за осознание ею своего социального назначения. В документе сказано: Церковь признает за собой дело «преображения и очищения мира», «совместные с государством действия по ограничению греха» в нем. Отлично!

Но обнаруживается, что не только некому, по раскладу сил, кроме Церкви, начать духовный резистанс, но в обществе нет иного, кроме нее, носителя содержательной истины и нравственной силы. До последнего времени такой силой была культура, в которой откладывалось и художественно претворялось религиозное мирочувствие и миросозерцание. Никогда за две тысячи лет нашей цивилизации не существовало общества, в котором бы не признавалось высшее начало – пусть даже в секуляризованном виде, – служившее идеальной нормой. Всегда действовал – за исключением нацистского периода – источник гуманистического питания и стабилизации. Культура, тем более классическое наследие, взошедшее на христианских дрожжах, была платоническим царством идеалов, всегда содержащим должное, помимо сущего. Впервые в мире сложилась уникальная ситуация, когда простой человек, оставшийся как тип от былых, очень далеких времен, оказался гуманнее, нормальнее, культурнее, выше новейшей легальной культуры. А это означает, что мы вступили в стадию аномалии. И, как следствие, аномии.

За последнее десятилетие Россия пережила следующую парадоксальную перемену: если государство после антикоммунистической революции, точнее контрреволюции, поменяло по отношению к христианству гнев на милость, то передовое общество наоборот. Теперь, когда на месте прежней, правозащитной идеологии, бравшей религиозных подвижников под свое крыло, вызрело неолиберальное мировоззрение, – передовой «орден» интеллигенции стал в радикальную, хотя и прикровенную оппозицию к Церкви.

Ныне уже нет той взволнованной интеллигентской среды, которая жаждала бы слова Церкви. Момент упущен, и кредит, выданный ей, был, по-видимому, окончательно израсходован во время казенного празднования в 1988 г. 1000-летия крещения Руси. Та часть интеллигенции, которая хотела бы слушать слово Церкви, уже находится внутри церковной ограды; большинство же нашло иных, секулярных властителей дум и не хочет слышать скучных нотаций и обскурантских ламентаций.

Тем не менее, положение обязывает, и у Церкви нет другого выбора, как принять вызов новой духовной власти.

Ободряют формулировки опять же из «Основ социальной концепции», где среди задач Церкви признается не только «возрождение христианских ценностей», но и долг «выносить нравственную оценку явлений культуры», мало того, сказано еще более злободневное и новое слово: «Если… культура становится антирелигиозной и античеловечной, превращается в антикультуру, Церковь противостоит ей». Это заявление – крупный шаг за ограду храма навстречу диалогу с обществом и государством.

Но что должно означать это заявление на практике, чтобы ему не оставаться декларацией о намерениях? Очевидно то, что Церкви предстоит выступить на совершенно новом для нее поприще: методического мониторинга обозначенных текущих явлений и оперативной публичной реакции на них с вопросом по их поводу к обществу и государству. До сих пор Церковь и церковная среда отзывалась на оскорбление Бога и веры, настал безотлагательный черед отзываться и на оскорбление человека и его достоинства. Пора от обличений вечных – со времен грехопадения – дефектов человеческой природы и заклинаний общими истинами типа «Только в Церкви спасение» перейти к изобличениям злободневных перверсий духа.

При этом нельзя не понять, что у всех у них, выстраивающихся в единую тенденцию и образующих единый вектор, есть и единый источник; что все ядовитые «плоды просвещения» растут на одном дереве-анчаре, с единой корневой системой, а это ставит перед миссионерской Церковью еще более глубокую, идейно-теоретическую задачу, требующую активизации христианского разума в Церкви и христианизации активного разума в обществе.

Нужна мобилизация интеллектуальных сил сподвижников Церкви. Пора прекратить пить чай над бездной; время общих и надмирных слов прошло, наступило время интеллектуального резистанса. «Христианство не боится мысли и знания человеческого». Но если «верующие по необходимости должны быть мыслящими», как замечено в «Тpex разговорах», то сегодня эта необходимость достигла апогея. Пришла пора полемических апологетов, но уже не в защиту христианства как такового – церковного учения и христианского мировоззрения, – а выросшего на нем гуманизма, т.е. в защиту существования цивилизации и функционирования государства. Из области богословской полемики центр внимания необходимо перенести в область полемики философской, – а точнее, текущей пневматологии (различения духов), обостренной и доказательной, т.е. убедительной для разума не только верующих.

Как и во времена Иринея Лионского, вступившего в борьбу с гностической ересью, доказательства, обличающие и опровергающие новое, идейное, «лжеименное знание», должны быть добыты, как сказано о 5 книгах «Против ересей», также «диалектически-философским путем… через раскрытие того внутреннего противоречия, в каком стоят между собой различные положения их (этих заблуждений – Р.Г.) системы».

Какую же, однако, угрозу гуманизму, какие противоречия таит в себе новейший Zeitgeist, самая, казалось бы, гуманистическая и цельная идеология «прав и свобод человека» и почему в ней, по нашему убеждению, заключена причина растущих нестроений человеческого духа и общественного порядка? Ведь, кажется, нет большего гуманизма, большего апофеоза хомо сапиенс, чем признание его нестесненных прав и свобод. Однако этот новый гуманизм – учение такое же «таинственное», требующее разгадывания, как ересь, с которой боролся Ириней Лионский. Дело в том, что, когда признание священных прав и свобод переходит в признание абсолютного примата их, не терпящее никакого другого смыслового начала, рождается тотальная идеология, она же опасная утопия, приводящая окружающую жизнь к разрушению, а себя к самоопровержению. Ведь утверждаться релятивистская идеология прав может только через экспансию, через переход границ, т.е. нарушая прежние нормы и тем самым узаконивая аномалии. Других демонстраций своей правоты и поступательной мощи у релятивизма нет – как только отменять истины, преодолевая все новые табу и нравственно-эстетические барьеры.

Вот откуда дует ветер гнетущих перемен, и вот почему новейший гуманизм оказывается смертельным врагом гуманизма классического.

Мир должен узнать, как хитро закамуфлирован этот враг, какой обман и какое противоречие гнездятся в его святая святых. Объявляя себя предстателем прав и свобод человека, он на самом деле оборачивается дискриминацией большинства человечества, потому что расширение одних прав оборачивается ущемлением других (наподобие тому, как разрешение шуметь, используемое одними, лишает тишины других). Ведь эта идеология занята не защитой признанных, проверенных жизнью, традиционных прав, а продвижением экстраординарных, наступательных прав, т.е. служением самой себе, и выражает интересы затравщиков и знаменосцев нового передового учения, своего рода inner party, по Оруэллу, навязывающей под видом деидеологизации новый идейный диктат. Здесь не обойтись опять же без реминисценции «Трех разговоров», где описывается время, когда будут говориться «громкие и высокие слова» и будет наброшен «блестящий покров добра и правды на тайну крайнего беззакония в пору ее конечного проявления».[2]

Соловьев считал своим «высшем замыслом» «показать заранее обманчивую личину, под которой скрывается злая бездна». Не при дверях ли эта «пора», предсказанная «заранее» нашим пророческим мыслителем?

Разве нынешнюю цивилизацию нельзя назвать «зрелой» и «завершенной» (характеристика эпохи антихриста у Федотова), разве терпимость, гуманность, прогрессивность, просвещенность – не общие идолы, или точнее знамена и для царства антихристова и для нашего политкорректного сознания?

Георгий Петрович Федотов затеял полемику с «Краткой повестью об антихристе», восстав против благостного образа этого врага человечества, приводя в качестве аргумента мнение отцов Церкви, что добродетельность и человеколюбие его лицемерные. Но у Соловьева – то же! Одно его замечание, что этот филантроп «любил… только себя», ставит на место все исключительные добродетели героя «Краткой повести». Автор ее совершенно совпадает с отцами Церкви – святыми Ипполитом Римском, Кириллом Иерусалимским, Ефремом Сирином, Иоанном Дамаскином: «Во всем соблазнитель сей хочет казаться подобным Сыну Божию… Снаружи явится, как ангел, волком будет внутри» (св. Ипполит); «Он примет зрак истинного пастыря, чтобы обмануть стадо… Представится смиренным и кротким, врагом неправды, сокрушителем идолов, великим ценителем благочестия, милостивым, покровителем бедных, необычайно прекрасным, кротчайшим, ясным со всеми. И во всем этом под видом благочестия будет обманывать мир, пока не добьется царства» (Ефрем Сирин), «В начале своего царствования, вернее тирании он выступит в лицемерном одеянии святости. Когда же упрочится, будет преследовать церковь и явит все злодейство свое» (Иоанн Дамаскин).

У Соловьева эта же кривая и описана. И эту же кривую описывает сознание сегодняшних властителей дум, начавших с возвещения идеалов свободы и достоинства человека, уважения свободы совести, и кончающих дезавуацией человека и нагнетанием подозрительности к вере и Церкви.

Главное, Федотов не раскусил жанра соловьевского повествования. У Соловьева дан образ не только лицемерного, но и весьма сомнительного доброделания. «Краткая повесть», быть может, одна из самых ранних антиутопий, следующая сразу за «Поэмой о Великом инквизиторе» Достоевского. Описание антихристова общества дается не от себя, а как оно увидено изнутри, глазами подданных, миллионов счастливых, т.е. зомбированных младенцев. В отличие от диалогической формы «Поэмы о Великом инквизиторе», где лицо Инквизитора обнажено, но нет самого общества, у Соловьева представлен сюжет, хотя и представлен схематично в виде сжатой хроники, и пусть он не развернут в распространенное повествование в жанре à la «Дивный новый мир» или «Мы», однако и здесь показано всеобщее замирение и удовлетворение нужд подданных под бдительным оком великого благодетеля и гуманиста, а также показан раскол внутри общества на мир прирученных, оболваненных, только что не прооперированных (как в замятинском «Мы») и – на малочисленный мир диссидентов-христиан.

И хотя Федотов жил позже, Соловьев видел дальше. Статья «Об антихристовом добре» писалась Федотовым под впечатлением, – когда входил в силу коммунистический режим и назревал нацизм, и ее автор был в полной убежденности, что пророчество Соловьева, еще не знавшего откровенного общественного зла, отстало от действительности. Мрачная эсхатология к тому же противоречила оптимистическим надеждам автора XX в. на возрождение «нового града» христианской культуры. Но, как видится уже из XXI в., не «новым градом» сменится тоталитаризм, а той угрозой, которую Соловьев гениально прозрел в абсолютном гуманизме и, быть может, как раз она и будет означать «окончательное решение человеческого вопроса» в нашем эоне.

Соловьев проник в главную тайну антихристова добра, открыв ее на кончике пера, и увидел в ней предельную тайну исторического зла. Антихрист из «Краткой повести» готов признать все, – кроме Христа; так и всеохватный плюрализм готов признать все блага вселенной – кроме истины, что в конечном итоге метит в ту же цель. И это решает все. И так же, как антихристово общество, постмодернистская цивилизация в своем самосознании являет собой социум счастливых, самодовольных и развращенных младенцев, достигших венца (конца) истории и предела благополучия. Издержки (к примеру, СПИД и наркотики) тут списываются на еще не преодоленные предрассудки и чужеродные воздействия, как некогда в бытность социализма они списывались на буржуазные пережитки и капиталистическое окружение.

Противостоять антихристову миру остается только одним диссидентам – религиозным. У Достоевского это молчаливый оппонент Инквизитора – сам Спаситель, у Соловьева – христианские церкви. Что других защитников у человека и человечности в эсхатологические, или предэсхатологические моменты истории нет, мы знаем по собственному опыту.

Сегодня с еще большим основанием можно повторить тревожные слова Валентина Тернавцева, сказанные столетие назад на первом заседании «Религиозно-философского общества»: «проповедникам и деятелям» возрождения России «придется лицом к лицу встретиться с враждебными силами уже не домашнего поместно-русского порядка, а с силами мировыми,  давно и открыто борющимися с христианством на арене истории». Но в каждую эпоху, – прибавим мы, – в новом обличии. Открытые враги христианства уступили место более коварному, потаенному врагу. Мы знаем, что безыдейный либерализм, ворвавшийся в идейно опустевшее российское пространство 1990-х, уже более полувека набирал силу на Западе.

* * *

Русская Церковь ныне должна принять вызов бесчеловечного гуманизма, как папа Пий XI принял вызов своего времени, обратившись в 1937 г. urbi et orbi с обличениями двух тоталитарных драконов, красного и коричневого. Чтобы вступить в ответственный и отважный диалог с обществом и государством и подвигнуть их на совместные действия, она должна быть учащей, мыслящей и воинствующей. А сподвижникам ее из интеллигенции остается в меру сил принять эстафету от нашего великого христианского просветителя Владимира Соловьева, который о настоятельности борьбы с духом века сего писал: «Я глубоко убежден, что слово обличения неправды, до конца договоренное, если бы оно и сейчас же не произвело доброго действия, все-таки есть, сверх субъективного долга говорящего, еще и духовно-ощутительная санитарная, мера в жизни целого общества, существенно полезная ему и в настоящем и для будущего».

«Учащие силы русской Церкви готовы ли для такой борьбы?» – повторим мы вопрос вслед за Тернавцевым. И добавим: готовы ли к ней интеллектуальные силы христианской интеллигенции? Не мне решать. Я знаю только, что в ином случае общество ожидает животное состояние, а христиан в нем – катакомбное существование.

Так будем ли что-нибудь делать?

И если не сейчас, то когда же?

Доклад прочитан на международной конференции «Вера–диалог–общение» 26.09.2003г. (Организаторы: Свято-Филаретовский православный институт, журнал «Вестник русского христианского движения», «Институт человека» РАН)

[1]В самое последнее время вновь наблюдаются некоторые признаки оживления воинствующего безбожия. См., например, статью М. Эдельштейна «Кокетничанье с безбоженькой» в «Русском журнале» от 29.04.2003  www.russ.ru

[2]Анализ «Краткой повести об антихристе» см. в частности в работе И.Роднянской «Конец истории и ”окончательный взгляд на церковный вопрос”», опубликованной в «Соловьевском сборнике», Материалы международной конференции «Соловьев и его философское наследие», 28–3008.2000г. Москва, 2001.

 "ПОСЕВ" № 3 - 2004

От редакции:

- Распространяйте наши материалы в своем окружении; 

- Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), для чего перейдите по ссылке    http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz

Подпишитесь на общественно-политический журнал «Посев», выходящий   раз в месяц. Стоимость подписки на  полугодие  – 400руб.  Деньги можно отправить по адресу: 127051,  МОСКВА,  Петровка 26, стр.2, оф. 96, Кузнецовой О.А., телефон (495) 625 9248, e-mail: posevru@online.ru . Там же Вы можете приобрести и книги издательства «Посев».

Журнал «Посев» можно читать на сайтах:  http://nts-rs.ru/    и http://www.posev.ru/