Мир боевых искусств Рождественский выпуск :о)

«ПУШКИН УЧИЛ МЕНЯ БОКСИРОВАТЬ...»

Многочисленные воспоминания современников донесли до нас немало интереснейших и ярких эпизодов из жизни Пушкина, черты его непоседливого характера, его симпатии, антипатии и многое другое. Но среди этих самых разнообразных эпизодов тот, что сообщен П. П. Вяземским, явно стоит особняком, выделяясь на фоне русского быта первых десятилетий XIX в. Вот что рассказал Вяземский об общении с ним — в то время семилетним ребенком — Пушкина: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самих танцев. Всеобщее негодование не могло поколебать во мне сознания поэтического геройства, из рук в руки переданного мне поэтом-героем Пушкиным. Последствия геройства были, однако, для меня тягостны: меня перестали возить даже на семейные праздники...

Эти непедагогические забавы поэта объясняются и оправдываются его всегдашним взглядом на приличие. Пушкин неизменно в течение всей своей жизни утверждал, что все, что возбуждает смех, — позволительно и здорово, все, что разжигает страсти, — преступно и пагубно... Пушкин так же искренно сочувствовал ... юношескому брожению впечатлений, как и чистосердечно, ребячески забавлялся с ребенком».

Сообщение Вяземского-младшего, известное уже более ста лет и давно введенное в научный оборот, все еще терпеливо ждет своего объяснения. Дело здесь, конечно, в том, что случай это особый, лежащий на пересечении двух совершенно разнородных областей знания: литературоведения и истории отечественного спорта. Сам характер проблемы определяет необходимость оперировать как фактами биографии, сведениями об окружении Пушкина, его эпохе, так и фактологией появления английского бокса на русской почве.

Так или иначе, но факт этого необычного спортивного увлечения до сих пор остается не объясненным ни литературоведами, ни историками спорта. Согласно традиционной датировке, бокс как вид спорта появился в России лишь в середине девяностых годов прошлого века. Сообщение же П. П. Вяземского ставит под сомнение сложившуюся версию. Возникает вопрос: не начал ли этот вид английского единоборства культивироваться у нас на целых семь десятилетий ранее, чем это принято считать в настоящее время?

Единственная, хотя и не очень удачная попытка разобраться в данной проблеме была предпринята четверть века назад в польской спортивной печати Лукашем Едлевским. В небольшой статье «Пушкин в боксерских перчатках»  автор ставил вопрос о том, как мог Пушкин научиться боксировать, если в его время бокс в России еще не практиковался, а выезжать за границу ему не доводилось?

Действительно, в какие годы, где, с чьей помощью и в силу каких обстоятельств мог поэт приобрести навыки в спорте, который у него на родине еще не существовал? Итак, начнем с ответа на вопрос когда.

Из слов Вяземского следует, что в 1827 г. его «спортивный наставник» уже был знаком с боксом. Следовательно, навыки эти Пушкин приобрел в пределах первых двадцати восьми лет своей жизни. Верхняя временная граница, таким образом, очевидна; попытаемся определить нижнюю.

Маловероятно, чтобы Пушкин мог познакомиться с боксерским искусством в детские годы. Родители, а затем его лицейские наставники едва ли могли допустить подобные «непедагогические забавы». А вот обстоятельства южной ссылки возможность ознакомления с этим видом единоборства делают вероятной. В окружении завзятого англомана «полумилорда» М. С. Воронцова вполне могли быть люди, знавшие английский бокс. Столь же вероятно, что такие люди существовали в приморском портовом городе Одессе. Недаром В. И. Даль, приведя в словаре просторечный глагол «бо́ксать», не забыл сделать помету: «...слово, перенятое в наших гаванях, говоря о драке и задоре заморских матросов...».

К тому же в те годы у Пушкина возникает реальная необходимость позаботиться о своей безопасности. Его отношения с кишиневским дворянством складывались не самым лучшим образом, и он знал, что его недруги отнюдь не склонны прибегать к небезопасной дуэльной процедуре.

Приятель Пушкина подполковник И. П. Липранди рассказывал ему: «... у них в обычае нанять несколько человек, да их руками отдубасить противника».

Так, может быть, это и могло понудить Пушкина поднатореть в английском «полезном искусстве самозащиты»? Не будем, однако, преувеличивать реальные возможности бокса, особенно бокса тех лет.

Свидетельства лиц, знавших Пушкина на юге, подтверждают, что он нашел куда более трезвый и надежный выход из положения: носил с собой два пистолета. Те самые, которыми ему чуть было не пришлось воспользоваться во время ссоры с богатырски сложенным полковником лейб-гвардии Уланского полка Ф. Ф. Орловым.

Впоследствии, по свидетельству того же И. П. Липранди, Пушкин перестал носить пистолеты, «а вооружился железной палкой восемнадцать фунтов весу». Это тоже давало возможность в опасной ситуации удерживать нападавших на расстоянии, а при крайней необходимости любой точный удар такой тростью наверняка выводил бы из строя одного из них.

Таким образом, вряд ли можно отнести появление боксерских навыков у Пушкина к периоду южной ссылки.

Л. Едлевский предположил, что Пушкин освоил бокс с помощью французской книги П. Игана «Боксиана, или Энциклопедия старого и современного бокса». Она являлась переводом с английского и вышла в свет в 1824 г.  Таким образом польский автор относит изучение Пушкиным бокса ко времени не ранее михайловской ссылки.

Отвлекаясь пока от оценки самой возможности освоения бокса с помощью данной книги, обратимся к михайловскому периоду с интересующей нас точки зрения.

Заманчиво связать боксерские навыки Пушкина с его увлечением Байроном в эти годы. Совсем ведь не случайны слова его соседа и приятеля А. Н. Вульфа: «Пушкин, по крайней мере, в те годы, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона. Пушкин, например, говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарен физическою силой, чтоб делать, например, такие подвиги, как английский поэт, который, как известно, переплывал Геллеспонт...». 

Кроме того, известно, что несмотря на свою хромоту автор «Чайльд Гарольда», по его собственному выражению, «работал в перчатках», «неплохо боксировал» и немало гордился этим.

Однако при всех, казалось бы, подходящих для желания овладеть боксом условиях михайловский период приходится отвергнуть. Едва ли мог Вульф не сообщить в своих воспоминаниях о такой броской и эксцентричной детали, как бокс, если бы располагал сведениями на этот счет.

И совсем уже неподходящим для боксерских занятий является последний год михайловского заточения и время после его окончания по 1827 г. включительно. Сильные потрясения после декабрьских событий 1825 г., горькая участь близких Пушкину участников восстания, да и многочисленные разъезды поэта в тот период — все это вряд ли могло стимулировать интерес к боксу. Стоит вспомнить также, что к тому времени поэт уже достиг двадцатисеми-двадцативосьмилетнего возраста.

Внимательный читатель, вероятно, уже заметил, что время петербургской юности поэта (1817—1820 гг.) мною выше рассмотрено не было. Я специально оставил напоследок этот период, поскольку он требует особенно внимательного изучения. Пожалуй, это именно тот период, когда овладение Пушкиным боксерскими навыками является наиболее вероятным. За это говорят не только юный возраст поэта, впервые обретенная им свобода взрослой жизни и ее весьма бурный характер. Дело в том, что именно в эти годы у восемнадцати-двадцатилетнего Пушкина возникает реальная необходимость в приобретении боксерских навыков, умении постоять за себя в кулачной потасовке. Больше того, среди его озорных знакомых того времени имелся человек, который побывал в Англии и вполне мог познакомиться там с основными приемами бокса.

Анализ одного из пушкинских писем позволяет достаточно уверенно говорить об уже имевшихся к тому времени как у самого Пушкина, так и у иных из его знакомых определенных боксерских навыках.

Чем же отличался этот сравнительно мало изученный, но психологически значительно более сложный, чем это может поначалу показаться, период — петербургская юность поэта?

Это было время, когда юный Пушкин, вырвавшись наконец из своей лицейской «кельи», очертя голову устремился в ту бурную жизнь, которую вела определенная часть петербургской, в основном военной, гвардейской молодежи.

Еще в последние свои ученические годы, после прихода нового директора Е. А. Энгельгардта, лицеисты уже не ощущали прежнего строгого надзора и чувствовали себя значительно свободнее. Среди тех, кто особенно увлеченно пользовался нежданной свободой, был, конечно, и Пушкин. Он познакомился и сблизился со многими офицерами расквартированного по соседству в Царском Селе лейб-гвардии Гусарского полка. Нетрудно представить, с каким искренним восторгом смотрел впечатлительный юноша на этих взрослых мужчин, лихих гуляк, овеянных славой недавних победных сражений с наполеоновской армией. Офицерская карьера, а скорее всего ее чисто внешняя яркая сторона, этакая гусарская удаль, столь сильно привлекала Александра, что иной для себя судьбы по окончании Лицея он уже не мыслил. «Начать службу кавалерийским офицером была его ученическая мечта», — говорит один из основоположников пушкиноведения П. В. Анненков.

Однако служба в гвардейской кавалерии требовала немалых денежных средств. Но как Александр ни добивался своего, скуповатый Сергей Львович твердо стоял на том, что службу в лейб-гусарах семейный бюджет не выдержит, и предлагал сыну вступить в один из пехотных гвардейских полков, где расходы были бы меньшими.

Трепетные жизненные планы, от которых выпускник Лицея еще долго не хотел отказаться, тем не менее так и остались неосуществленными. Пушкин был определен на службу в Государственную коллегию иностранных дел с чином Х класса — коллежский секретарь. «Я забываю свои гусарские мечты ‹...› смирив немирные желанья» (II, 85),—невесело заметит поэт. Однако даже не получив возможности осуществить свою мечту о военной службе, он живет той же бесшабашной жизнью, что и его приятели-офицеры — «рыцари лихие Любви, Свободы и вина» (II, 95).

И едва ли не первое место среди них занимала поистине легендарная в своем роде личность — лейб-гусар П. П. Каверин — знаменитый гуляка, лихой повеса и бретер. Много лет спустя другой гусар не без симпатии вспоминал о нем в своем блестящем романе «Герой нашего времени», где Печорин с откровенной иронией отвечал Грушницкому, «повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным: Где нам дуракам чай пить!».

Действительно, не раз встречаем мы имя Каверина в ранних пушкинских стихотворениях. Еще в годы учения Александр шутливо, но не без гордости написал:

Я  сам  в  себе  уверен,
Я  умник  из  глупцов,
Я  маленький  Каверин,
Лицейский  Молоствов.

(I, 284)

А впоследствии и своего Онегина поэт подружил с хлебосольным гусаром, разумеется, тоже на почве ресторанных кутежей:

К Talon  помчался:  он  уверен,
Что  там  уж  ждет  его  Каверин.
Вошел:  и  пробка  в  потолок,
Вина  кометы  брызнул  ток...

(VI, 11)

П. А. Плетнев, говоря о Пушкине того времени, имел все основания отметить: «Три года, проведенные им в Санкт-Петербурге по выходе из Лицея, отданы были развлечениям большого света и увлекательным его забавам».

«Жуковский здесь, весь изменился; Пушкин — также, и исшалился», — писал А. И. Тургенев князю П. А. Вяземскому в 1818 г.  А Е. А. Карамзина не слишком сильно преувеличивала, когда через два с половиной года после этого сообщала тому же Вяземскому: «Pouchkine a tous les jours des duels...».

Однако не следует забывать, что именно тогда в беспокойной и утомительношумной карусели петербургской жизни Пушкин сумел создать такие замечательные зрелые произведения, как ода «Вольность», стихотворения «К Чаадаеву», «Деревня», поэму «Руслан и Людмила» в основной ее части. Известно, что замысел возмутившей царя оды «Вольность» родился в разговоре с тем же Кавериным. Этот отчаянный гусар был широко образованным человеком; учился подобно Ленскому в Германии, в Геттингене, и входил в декабристский Союз благоденствия. Л. А. Черейский, давший в своей ценной работе обширнейшую галерею лиц, окружавших Пушкина, отмечает: «Молодой Пушкин несомненно принимал участие в кутежах и проделках Каверина, но, с другой стороны, их связывали общие литературные интересы».

Так или иначе, но В. В. Вересаев имел все основания отнести в своем известнейшем труде «Пушкин в жизни» именно к петербургским годам такие озорные и малопочтенные проделки, как драка с немцами в Красном кабачке. То же самое говорит об этом периоде М. А. Цявловский: «Общение Пушкина с П. В. Нащокиным, живущим очень широко и беспутно. Пушкин в компании приятелей Нащокина принимает участие в драке с немцами в загородном ресторане „Красный кабачок“ и в других развлечениях такого рода».

Здесь, вероятно, имеет смысл привести источник, донесший до нас известие об этих «баталиях». В письме к жене из Москвы в мае 1836 г. Пушкин сообщал о скандальном случае драки гусарского офицера А. Н. Киреева с «простолюдином»: «У нас в Москве, все слава богу смирно: бой Киреева с Яром произвел великое негодование в чопорной здешней публике. Нащокин заступается за Киреева очень просто и очень умно: что за беда, что гусарский поручик напился пьян и побил трактирщика, который стал обороняться? Разве в наше время, когда мы били немцев на Красном кабачке, и нам не доставалось, и немцы получали тычки сложа руки?» (XVI, 117).

Семнадцати лет Нащокин «в службу вступил подпрапорщиком 1819 года марта 25 дня лейб-гвардии в Измайловский полк...».  Именно в этом качестве он и принимал участие во многих озорных проделках вместе с Пушкиным.

«После смерти отца, молодой Нащокин, избалованный богатой матерью, предался свободной и совершенно независимой жизни», — вспоминал Н. И. Куликов со слов самого Павла Воиновича.  А Н. В. Гоголь писал Нащокину: «Вы провели по примеру многих бешено и шумно вашу первую молодость, оставив за собою в свете название повесы. Свет остается навсегда при раз установленном от него же названии. Ему нет нужды, что у повесы была прекрасная душа, что в минуты самых повесничеств сквозили его благородные движения, что ни одного бесчестного дела им не было сделано ‹...›».

Что же представляли собой «сражения» в известном пригородном петербургском трактире «Красный кабачок»? 

Не следует думать, что это были всего лишь тривиальные ссоры в питейном заведении. Вовсе нет! Это было одно из тех разудалых развлечений столичной офицерской молодежи, в которых принимал участие и толстовский Пьер Безухов. Причем «плюходействие» отнюдь не являлось самоцелью, оно входило в состав не слишком добродетельного, но достаточно старого увеселения молодых петербургских «служителей Марса». Этой традиции, освященной по меньшей мере двумя десятилетиями, придерживалось не одно поколение гвардейских офицеров. И главный интерес для молодых гуляк представляла даже не сама потасовка, а предшествовавший ей фривольный розыгрыш немецких посетительниц трактира. Ссора же становилась неизбежным финалом такого розыгрыша, поскольку вполне естественно, немцы решительно выступали на защиту своих дам.

«Жаль мне, — вспоминал Ф. В. Булгарин, — когда подумаю, как доставалось от наших молодых повес бедным немецким бюргерам и ремесленникам, которые тогда любили веселиться со своими семействами в трактирах на Крестовском Острову, в Екатерингофе, и на Красном Кабачке. Молодые офицеры ездили туда, как на охоту. Начиналось тем, что заставляли дюжих маминек и тетушек вальсировать до упаду, потом спаивали муженьков, наконец затягивали хором известную немецкую песню: Freu’t euch des Lebens,  упираясь на слова: Pflücke die Rose,  и наступало волокитство, оканчивавшееся обыкновенно баталией.

Загородные разъезды содержались тогда лейб-казаками, братьями уланов. Кутили всю ночь, а в девять часов утра все являлись к разводу, кто в Петербурге, кто в Стрельне, в Петергофе, в Царском Селе, в Гатчине, и как будто ничего не бывало. Через несколько дней приходили жалобы, и виновные тотчас сознавались, по первому спросу, кто был там-то. Лгать было стыдно. На полковых гауптвахтах всегда было тесно от арестованных офицеров...».

Рассказанное Булгариным относится к середине первого десятилетия прошлого века, и тогда традиция офицерской «охоты» уже процветала. Отметим, что среди повес названы офицеры, чей полк был расквартирован в Царском Селе. В другом месте автор воспоминаний прямо указывает: «Лейб-гусары следовали, по большей части, духу удальства...».

Разумеется, и во времена пушкинской юности его знакомые царскосельские лейб-гусары не могли оставаться в стороне от подобной «истинно гусарской» забавы. Едва ли не участвовал в них и знаменитый поручик Каверин. Есть основания предполагать, что эту компанию лейб-гусаров нередко делил с Пушкиным и Нащокин. Существует свидетельство о том, что еще с лицейских лет Пушкин «попал в среду стоявшей в Царском Селе лейб-гусарской молодежи. Там бывали и философы, вроде Чаадаева, и эпикурейцы, вроде Нащокина».  Последний мог присоединиться к лейб-гусарам только после своего выхода из пансиона и вступления в военную службу. Эскапады в Красном кабачке являлись одной из тех совместных «молодых проказ» Пушкина и Нащокина, о которых, как вспоминала супруга Павла Воиновича, рассказывал ей много лет спустя сам поэт.

Юный Пушкин воспринял это не самое похвальное удалое развлечение из рук своих старших товарищей — офицеров. Воспринял почти в том же героическом свете, в каком виделись впоследствии и Павлу Вяземскому преподнесенные ему Пушкиным боксерские экзерсисы. Проделки в Кабачке были совершенно лишены националистического привкуса и всецело зиждились на гусарской лихости и удальстве.

Хотя Александр был пропорционально сложен и достаточно ловок, этот среднего роста юноша едва ли мог противостоять взрослым мужчинам с мускулистыми руками ремесленников. Единственное, что могло прийти ему здесь на помощь, — это приемы английского бокса.

Именно этот нелегкий вид спорта и самозащиты давал навыки нанесения сильных ударов в наиболее уязвимые места на теле противника и защиты от его ударов. Кроме того, бокс той эпохи учил еще и пользоваться при столкновении вплотную подножками, которые допускались правилами.

Главным же являлось то, что основной техникой бокса был тогда так называемый прямой удар, т. е. удар, наносимый по кратчайшему расстоянию — прямолинейной траектории — за счет резкого выпрямления руки в локте. Удар этот, о котором подробная речь еще впереди, был краеугольным камнем английского бокса и признавался даже единственным технически правильным ударом. Именно на нем базировалось искусство «фехтования кулаками», умение наносить удары, не получая ответных. Вовремя нанесенный встречный прямой останавливал

бросившегося вперед противника, удерживал на расстоянии, лишая его возможности сблизиться для проведения ответного удара или для того, чтобы схватиться вплотную. Частокол быстрых прямых ударов надежно отгораживал боксера даже от более сильного противника. А подобная тактика представляла собой как раз то, что было необходимо Александру и его задиристым приятелям в Красном кабачке.

Нельзя забывать, однако, что все это оставалось бы весьма вероятным, но лишь только предположением, которое едва ли могло быть принято в качестве достаточно убедительного довода. К счастью, подобный довод мы получаем из рук самого Пушкина. Довод этот основывается на идеальной точности пушкинской речи, на его тщательно выверенном и всегда не случайном словоупотреблении.

Задумаемся над тем, почему в цитированном выше письме поэт из всего богатого синонимического ряда русских слов, означающих удар, выбрал, казалось бы, не самое характерное и выразительное слово «тычок»? (Если, разумеется, не иметь в виду, что речь идет о боксе). Что это, случайность? Нет нужды доказывать, что неточности в употреблении слова у Пушкина никогда не было, а тем более в пору его наивысшего творческого расцвета — в 1836 г.

Быть может, в письме всего лишь дословно приведена речь Нащокина? Но для того, чтобы подобные сомнения отпали сами собой, вполне достаточно вспомнить, в каком виде вышли из-под пушкинского пера «Записки П. В. Н‹ащокина›, им диктованные в Москве, 1830» (XI, 189). И это при том условии, что друг поэта при всех своих достоинствах никогда не был слишком большим грамотеем, а тем более стилистом. Пушкинская редактура, равно как и его собственный авторский стиль, всегда одинаково безупречны.

Для того чтобы понять, какой единственный смысл мог вложить в это слово поэт, проделаем небольшой лингвистический анализ.

В настоящее время в силу причин, о которых будет сказано ниже, слово «тычок» не только стало малоупотребительным, но вместе с тем и утратило иные из своих былых значений, уступив их более широкому понятию «удар». Но в прошлом различие в значении этих двух слов ощущалось достаточно четко.

Широкий смысл слова «удар», как известно, охватывает и понятие «тычок». Но в более узком значении — собственно удар — имеется существенное и важное для кулачного боя отличие от «тычка». Нанести удар — это совершить действие, которое определяется предварительным замахом руки и последующим движением кулака к цели по криволинейной траектории. В отличие от собственно удара тычок предполагает прямолинейное движение кулака и отсутствие замаха. Это означало, что удар обладал большей силой, но требовал для своего нанесения и большего времени. Тычок же был более быстрым, но менее сильным. Если в нашем современном речевом обиходе такое различие может показаться не очень существенным, то в практике былого кулачного боя — как русского, так и английского — оно имело большое значение. В широко распространенных русских кулачных боях особенно часто использовались более сильные удары с размаху. А тычкам из-за их меньшей силы придавалось второстепенное значение. В английском же боксе главным было умение наносить «прямые удары», т. е. тычки, которые, сохраняя свою быстроту, вместе с тем за счет рациональной техники исполнения приобретали и сокрушительную силу. Эта «тычковая» техническая особенность английской системы боя бросалась в глаза и, как правило, отмечалась иностранцами при первом же с ней знакомстве.

Так, немцы назвали боксерский удар не ударом (Schlag), а толчком или, что здесь еще более точно, тычком (Stoss). То же самое происходило и с нашими соотечественниками, в чем нетрудно убедиться на целом ряде достаточно наглядных примеров.

Выдающийся драматург А. В. Сухово-Кобылин был не только большим любителем конного спорта, но несомненно имел достаточное представление и об английском боксе. Об этом говорит вложенная им в уста Расплюева забавная фраза об обидчике, поколотившем его за шулерство: «У него, стало быть, правило есть: ведь не бьет, собака, наотмашь, а тычет кулачищем прямо в рожу...».

На страницах первого руского спортивного журнала «Охотник» была предпринята попытка объяснить в переводе с немецкого приемы бокса, и сделано это было в таких словах: «Бокс состоит соответственно не в ударах, а только в толчках».  Переводчик шел от немецкого термина «Stoss» и не сообразил или не решился перевести его более точным, но просторечным русским словом «тычок».

Через шесть лет после этого пионер бокса в нашей стране М. О. Кистер издал первое на русском языке руководство по этому виду спорта, в котором говорил: «Правильный удар — горизонтальный (в русском кулачном бою — «тычком» или «ширма»), причем рука вытягивается во всю длину (straight arm)... Остальные удары хотя и считаются неправильными, но признаются...».

В терминологии сокольской гимнастики, практиковавшейся у нас в конце прошлого — начале нынешнего века, прямой удар тоже именовался «тычком».

Как видим, во всех этих случаях на протяжении ста лет разница между «тычком» и собственно ударом неуклонно ощущалась и даже подчеркивалась. Но за последние полвека и особенно на протяжении «телевизионных» десятилетий бокса различие между этими двумя понятиями оказалось в нашей речи в значительной степени утраченным.

Вместе с тем весьма показательно, что для такого писателя старшего поколения, как В. А. Каверин указанная разница сохранялась до наших дней, и в одном из его произведений мы читаем: «Паша Перов ударил Бугаева по лицу, да не ударил, а ткнул по-боксерски, сперва слева, потом справа».

Думаю, все это достаточно наглядно показывает, что при необходимости подыскать русский эквивалент английскому термину «прямой удар», как правило, останавливаются именно на слове «тычок», которое наиболее точно отвечает смыслу. В таком значении употребил его и Пушкин, пересказывая в письме речь Нащокина. Очевидно, что подобное словоупотребление обретает смысловую точность только при обозначении боксерских прямых ударов. Если же предположить иное, мы придем к абсурдной ситуации. Когда молодые повесы почему-то ограничивались в потасовке лишь тычками, несмотря на то что в инстинктивной схватке, вне приемов бокса, характерны отнюдь не тычки, а именно «маховые» удары.

При этом, разумеется, не следует преувеличивать степень боксерской подготовки Пушкина и его сотоварищей. По всей вероятности, она не могла не быть примитивной и достаточно поверхностной. Этим, в частности, и объясняется тот откровенно отмеченный в письме факт, что и самим задирам доставались тумаки от обиженных немецких бюргеров и ремесленников. Вместе с тем несомненно, что Пушкин хорошо знал те уязвимые точки, в которые и сегодня целят боксеры, стараясь сбить своего соперника на землю: нижняя челюсть и солнечное сплетение. О первой из них Пушкин упомянул в «Гавриилиаде», где сатана сбивает архангела с ног ударом «прямо в зубы», а о второй мы читаем в устном рассказе поэта, записанном В. П. Титовым и впоследствии опубликованном, — это удар «под ложку».

Интересно отметить, что Пушкин еще и в другом случае употребил слово «тычок» в его, так сказать, чисто бойцовском значении, хотя и в переносном смысле.

Практика традиционных русских кулачных боев породила ряд пословиц, говорящих о тычке: «От тычка не уйдешь»; «За тычком не гонись»; «Хочешь, дерись, а за тычком не гонись», и др.

В одном из писем Пушкина П. А. Вяземскому мы находим: «Твое рассуждение о пословице русской не пропадет. К числу благороднейших принадлежит и сия: за тычком не угонишься, т. е. не хлопочи о полученном тычке. Кстати о тычке: читал ли ты в Телескопе статью Ф‹еофилакта› Косичкина?» (XIV, 221).

Речь в письме шла о том, что после справедливой критики, которой был подвергнут роман Булгарина «Иван Выжигин», Н. И. Греч выступил со статьей «Литературные замечания», пытаясь смягчить «тычки», полученные его литературным единомышленником. Результатом, однако, стал новый и еще более чувствительный «тычок»: под псевдонимом Феофилакт Косичкин Пушкин опубликовал в журнале «Телескоп» уничтожающую статью, направленную не только против Булгарина, но и против самого Греча.

Вероятно, на этом вопрос о времени и причинах приобщения Пушкина к боксу в основном может считаться исчерпанным, и теперь есть возможность говорить о том, каким образом он мог приобрести эти навыки.

Упомянутый выше польский автор полагал, что Пушкин штудировал французский перевод «Боксианы». Но о знакомстве Пушкина с этой книгой ничего неизвестно. Да и научиться боксу с ее помощью было невозможно, так как основная часть книги отведена повествованию о жизни и выступлениях известных боксеров. Сравнительно же небольшое вступление посвящено отнюдь не объяснению приемов бокса, а всего лишь советам о режиме, питании и методах тренировки боксеров, уже достаточно хорошо знакомых с техникой бокса.

Л. Едлевский назвал французское издание, по всей вероятности, исходя из знания Пушкиным французского языка. Но в те годы ни на одном из иных языков, кроме английского, боксерские руководства еще не были изданы. Вместе с тем теоретическая возможность освоения этого вида единоборства по какой-либо литературе имелась. Уже в конце XVIII столетия в Англии издавалась книга с пространственным, вполне в духе своего времени названием: «Искусство защиты с помощью рук, или Система бокса, понятно объясненная в серии уроков. Сочинение ученика Хамфриза и Мендозы».

Но Пушкин, зная в совершенстве французский, английским владел явно в недостаточной степени. Даже в ноябре 1825 г. в письме из Михайловского он пишет П. А. Вяземскому о своем большом желании изучать английский и невозможности осуществить это в деревне (XIII, 243). Конечно, перевод боксерского руководства с английского мог быть сделан и каким-то лицом из окружения Пушкина, однако такое допущение представляется маловероятным.

Реальнее предположить, что боксерские навыки Пушкин перенял у кого-либо из своих знакомых. Бокс как вид спорта в России, разумеется, еще не существовал, но были отдельные лица, владевшие его приемами. Среди них поручик Преображенского полка граф Ф. В. Ростопчин, тот самый, который впоследствии (в 1812 г.) стал военным губернатором Москвы. Во время пребывания в Англии в конце XVIII в. он наблюдал поединок известных боксеров Джексона и Рейна. По словам очевидца, боксерское искусство Рейна так понравилось поручику, что он «вздумал брать у него уроки: он нашел, что битва на кулаках такая же наука, как и бой на рапирах».

Стоит заметить при этом, что Ростопчина связывали узы дружеских отношений с отцом лейб-гусара П. П. Каверина Павлом Никитичем.

Очевидно, одним поручиком Ростопчиным дело не могло ограничиться. Русско-английские контакты росли. Англичане приезжали в Россию, русские бывали в Англии. Так, ряд наших морских офицеров проходил практику в британском флоте, который признавался наилучшим и где знание бокса считалось само собой разумеющимся. Кроме того, в среде русского дворянства намечалась тенденция к англомании. Все это создавало более широкие, чем прежде, возможности для ознакомления с английским боксом.

Справедливости ради стоит также сказать, что у русской интеллигенции тех лет малоизвестный бокс, равно как и русский кулачный бой, были сильно не в чести. Бокс расценивался как необъяснимая грубая и варварская причуда просвещенных сынов Альбиона. Увлечение же русских этим видом спорта рассматривалось как оригинальничанье или откровенное озорство. И все же некоторые наши соотечественники решались пренебречь общественным мнением и находили в себе смелость заняться боксом, видя в нем главным образом способ самозащиты.

Сейчас уже вряд ли удастся точно установить, кто же явился учителем Пушкина в этой области, но наиболее вероятным претендентом кажется нам М. А. Щербинин.

Имя этого «резвого друга забавы» мы тоже встречаем в одном из ранних пушкинских стихотворений, которое так и озаглавлено «К Щербинину». Известно, что он вместе с Пушкиным и лейб-гусарским корнетом В. Д. Олсуфьевым участвовал в устроенной Кавериным 27 мая 1819 г. веселой пирушке, которая также оставила мимолетный след в стихотворном пушкинском наследии. Щербинин состоял в военной службе и участвовал в заграничном походе 1813—1814 гг., но был не боевым офицером, а всего лишь чиновником канцелярии квартирмейстера Главного штаба. Ю. Н. Щербачев так пишет об этом своем отдаленном родственнике: «В феврале 1812 года определился на военную службу в свиту государя императора по квартирмейстерской части, участвовал в кампании через Европу во Францию, причем все время состоял, вместе со средним братом Александром  Андреевичем, при начальнике штаба государя императора генерал-адъютанте В. М. Волконском».

Щербачев считал важным специально подчеркнуть, что М. А. Щербинин как во время военной кампании, так и по ее завершении в силу своих служебных обязанностей постоянно находился при Волконском и «государе императоре». Совершенно неожиданно эта деталь оказалась достаточно важной и в нашем поиске.

Известно, что после победного завершения войны с Наполеоном «кочующий деспот» Александр I посетил союзную Британию, — разумеется, вместе со своим «штабом», который, скорее, представлял собой не военное учреждение, а всего лишь походную свиту, непременно включавшую и царских квартирмейстеров.

Как ни странно, но этот визит высоких гостей оставил свой след не только в европейской истории, но и в хронике английского бокса. Так, знаток старого британского спорта Генри Даунс Майлс вспоминал о пребывании монарших гостей в Лондоне: «15 июня 1814 года в доме лорда Лоутера в Пол Мол было устроено боксерское празднество, на котором присутствовали император России, Платов, Блюхер и другие. Выступление так понравилось этим воинственным людям, что было решено повторять представление в еще более широком масштабе, пригласив короля Пруссии, наследного принца, князя Мекленбургского и других лиц. Главными исполнителями явились Джексон, Крибб, Бельчер, Оливер, Пейнтер и Ричмонд. Заинтересовавшаяся иностранная знать хотела видеть бокс, и в помещении Анжело было проведено несколько блестящих выступлений. Утверждают, что Джексон заразил своих зрителей боксерской лихорадкой, но, кажется, что при этом он не приобрел ни одного ученика из их числа. Если это и факт, то, уж конечно, из ряда вон выходящий».

Здесь хочется подчеркнуть, что англичане сочли необходимым «попотчевать» высоких гостей, словно неким деликатесом, зрелищем своего национального вида спорта, которым традиционно гордились. Выступления, продемонстрированные перед монархами, очевидно, не могли не заинтересовать и сопровождавших их лиц. Имел ли право военный чиновник-квартирмейстер попасть на представление, рассчитанное на столь важных особ? Вероятно, да; хотя, быть может, занимал соответствующее его положению место. К тому же выступления боксеров в Англии имели традиционно открытый характер.

Если даже допустить, что Щербинин так и не смог попасть ни на одно из целого ряда боксерских выступлений, рассчитанных на особо почетных гостей, то вряд ли он не постарался увидеть это зрелище где-нибудь в другом месте, — в Лондоне сделать это было нетрудно.

Английский историк бокса искренне удивлялся тому, что ни один из почетных гостей, выражавших свое восхищение мастерством выступавших, не пожелал надеть перчатки и стать учеником прославленного чемпиона Джексона. Это неудивительно. Однако естественно было бы предположить, что в подобных условиях боксом мог заинтересоваться молодой и легкомысленный «друг забавы» — русский военный чиновник М. А. Щербинин. Неизвестно, брал ли он в Лондоне уроки бокса или получил только устные наставления по этой части, а может быть, вывез из туманного Альбиона лишь руководство по английскому единоборству, но, на наш взгляд, из всех известных нам приятелей юного Пушкина наиболее вероятным кандидатом на роль человека, знакомого с английским боксом, представляется именно М. А. Щербинин.

Следует также отметить, что Пушкин был первым нашим литератором, который попытался найти русскую глагольную форму, производную от английского слова «бокс». В его время бокс именовали просто английским кулачным боем или использовали непосредственно английское «box», «to box». И еще не одно десятилетие длилась такая неуверенность в использовании этого заимствованного иноязычного слова. Пушкин же сразу нашел его истинно народную русскую форму.

Подвергаясь в печати нападкам своих журнальных недругов, Пушкин не раз обращался к вопросу, достойно ли отвечать на подобные не литературные, а главным образом личные выпады. Яростную и не слишком корректную журнальную полемику он не однажды сравнивал с кулачным боем и на волновавший его вопрос ответил в своей неоконченной статье «‹Разговор о критике›» весьма выразительным примером: «...посмотрите на анг‹лийского› лорда: он готов отвечать на учтивый вызов gentelman и стреляться на кухенрейтерских пистолетах или снять с себя фрак и боксовать на перекрестке с извозчиком. Это настоящая храбрость» (XI, 91).

Здесь у Пушкина впервые в нашей литературе появляется русская форма английского глагола «to box». И пусть слово это вошло в наш литературный язык в иной, более академической и пришедшей из письменной речи форме «боксировать» с заимствованным из немецкого суффиксом, но сама попытка поэта, ее народный характер не могут не вызвать интереса. Пушкин тонко ощущал особенности народной речи, и еще в довоенные годы нам доводилось встречать в просторечии именно ту исконно русскую форму, на которой когда-то остановился поэт: боксовать.

Приведенные здесь высказывания Пушкина позволяют также говорить о некоторых его взглядах на отношение дворянина к простонародью.

Возносясь на поэтические высоты пушкинских творений, мы вместе с тем сегодня едва ли способны достаточно реально представить себе повседневную прозу той эпохи. А проза крепостничества была суровой и беспросветной. Закон номинально защищал и третье сословие, но тем не менее кулачная расправа над простолюдином по любому поводу считалась неотъемлемым правом дворянина. И само собой разумелось, что избиваемый не имел никакого права на самозащиту, не смел поднять руки на своего «благородного» обидчика. Попытка ответить на побои могла стоить смельчаку самой жизни.

Так поступали не только крепостники, но и «просвещенные» помещики, которых беспощадно высмеял Денис Давыдов в стихотворении «Современная песня».

А  глядишь:  наш  Мирабо
Старого  Гаврило
За  измятое  жабо
Хлещет  в  ус,  да  в  рыло.

Такое унизительное положение присуще было не только «крепостному человеку», но и свободному простолюдину. Пройдут годы, но М. Е. Салтыков-Щедрин все еще будет иметь основания вложить в уста своему персонажу-крепостнику такую симптоматичную фразу об освобождении крестьян: «Я согласен! Только уж тово ... по мордасам ... бббуду!».

Пушкин же вопреки распространенному дворянски амбициозному мнению уверенно признает за простолюдином право на защиту от насилия, даже если таковое исходит от представителей высшего сословия. Это с очевидностью вытекает и из иронических строк письма о чопорной московской публике, которая негодует по поводу «боя Киреева с Яром»; и из слов о кучере, могущем на равных схватиться с английским лордом. Показательно, что одними словами дело вовсе не ограничивалось. События в Красном кабачке доказывают, что Пушкин, всегда столь ревностно стоявший на страже своей чести, отнюдь не считал, что оплеухи оборонявшихся немецких ремесленников и бюргеров способны бросить тень на его честь, поколебать его дворянское достоинство.

В наши дни подобные взгляды представляются естественными. Но тогда даже такой небольшой либеральный шажок вперед кое-что значил...

Вот что стоит, на наш взгляд, за теми несколькими строчками о Пушкине и его знании английского бокса, которые оставил П. П. Вяземский в своих воспоминаниях о поэте.

М. Н. Лукашев

 Вот такая вот статейка)))
Сразу же после окончания празднований НГ и Рождества, начнется новый цикл интересных материалов по боевым искусствам!