N 174

от 04.05.12

      Здравствуйте, друзья. Рассылку эту собрал я еще в апреле, но по техническим заморочкам она на пару с лишним недель задержалась. За это время кое-что унеслось в прошлое – в частности, мое выступление в прямом эфире Радио России, теперь его можно прослушать в записи. А вот весна, о которой восторженно возвестил, по счастью, не унеслась никуда, наоборот – расцветает и уже начала победительный марш-бросок в лето. Весна – не выборы, нужного результата не нарисуешь, но победит обязательно.
      Сегодня – очередной отрывок из книги, которую пишу, плюс, как обычно, несколько писем. Ввиду очевидных признаков весеннего обострения всего, что только может обостриться, отрывок как раз по теме.

Нескончаемая психушка
из новой книги "Доктор Мозг: психология психологов"

Покой нашли здесь бренные тела
слепцов, чья слепота войну вела:
из тьмы во тьму по призракам стреляли
и сами вскоре призраками стали.

Эпитафия психиатрам-материалистам и не только

      В начале 30-х годов в Соединенных Штатах Америки было столько сумасшедших, что они могли бы заполнить шесть современных футбольных стадионов. Около половины всех больничных коек страны занимали психически больные, и все равно коек этих катастрофически недоставало. Неприкаянные, странные и небезопасные личности встречались повсюду.
      Треть пациентов были иммигрантами первого поколения. 80% – из семей с низким социально-экономическим статусом. 40 % было в возрасте за 50 лет; 30% – молодежь от 15 до 25. Выписывалось из больниц за год меньше 15 %, то есть, примерно лишь каждый седьмой пациент. Среднее количество больных на одного врача было, по разным данным, от 150 до 250, округленно двести.
      Собеседница Ольга Катенкова – На одного психиатра – двести больных? С ума сойти...
      – При такой перегрузке врач мог общаться с каждым из своих пациентов не чаще одного раза в три недели. Где уж там было разбираться в жизненных историях и переживаниях каждого, о какой психотерапии могла идти речь. Переполненные больницы смахивали на тюрьмы. Спертый воздух, вопли, стоны и бормотания, висячая аура жути, безнадежности и отчаяния, – все почти как когда-то в небезызвестном лондонском Бедламе.
      Начальство требовало от врачей лечить больных побыстрее и поэкономнее, чтобы не задерживать слишком долго одних и тех же поедателей больничного рациона и поелику возможно увеличивать койкооборот.
      – Ну и термин.
      – Теперь перенесите эту картину на тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят и далее лет вперед, и на столько-то тысяч километров с Запада на Восток.
      – В Советский Союз и Россию шестидесятых и далее?
      – Да, сюда, к нам. В основном все совпадет. Плюс известные идеолого-политические накладки.
      – Плюс репрессивная советская психиатрия, служанка власти?
      – Да, плюс этот минус. Правда, и у закордонной сестрицы нашей психодавильни, благочестивой психиатрии западного образца, долженствующей пользовать свободных граждан свободного мира, по части репрессивности рыльце тоже в пушку. Если вспомнить роман Кена Кизи "Полет над гнездом кукушки"... Эта книга вышла в Америке 1962 году, на втором году моей службы в больнице Кащенко, а перевод на русский опубликован в 1989.
      – Уже в другие времена, и наши, и американские.
      – В другие, да не совсем.
      –?
      – И там, и здесь преобладающий общесистемный дух психиатрии – ее эгрегор – остался прежним. Отношение государственно-общественной махины и ее действующих агентов – врачей – к пациентам в корневой сути не изменилось по сей день.
      – Как можно определить эту суть?
      – Нормоголизм, он же диагнозомания – навязчивое пристрастие к так называемой психической норме и маниакальное стремление искать отклонения от нее. Нежелание и неспособность мыслить о пациенте, живом человеке, иначе как в плоско-линейной схеме: норма – отклонение (патология), здоровье – болезнь. Упертое впихивание всех человеческих состояний и переживаний, всего людского многообразия, многомирия и многомерия, всех значений и смыслов жизни в прокрустово ложе этой убогой схемы. Санкционируемое системой и общественным менталитетом ролевое присвоение себе оценочно-экспертных полномочий: вот это норма, а это нет, а это наполовину или настолько-то ненормальность. Отведение пациенту роли вешалки для навешивания диагнозов и пассивного получателя лечения.
      Прошу особо заметить: не все психиатры, тем паче психологи – нормоголики и диагнозоманы. И среди нашего брата попадаются, чуть было не сказал, нормальные люди. Есть и высокие профессионалы, не зашитые в глухие мешки профессионального кретинизма – люди с открытым сознанием, не просто функционирующие, но мыслящие и творящие добро, спасающие... Есть, слава Богу, и такие – но эгрегор надо всеми нами висит пока тот же.
      – Отношение пациентов к психиатрам тоже не претерпело за 50 и более лет существенных перемен?
      – Претерпело. Заметно ухудшилось. Преобладает недоверие, скепсис, опасливость, черный юмор, а то и откровенная ненависть.
      – Почему?
      – Накопление недоверия, с неизбежным переходом количества в качество, качества в количество и обратно. Несмотря на существенные успехи мозговедения, нейротехнологий и психохимии, заскорузлая инерция общесистемного эгрегора делает свое темное дело.
      Не только к психиатрам выросло недоверие – ко всей медицине, стремительно превращающейся из самого благородного призвания в самый неблагородный бизнес. Недоверие растет ко всему и всем, это отравленный воздух нашей жизни. Озверевающее безверие. Но к психиатрам еще и особые счеты: тускло маячит в совсем недалеком прошлом подлое соучастие советской психиатрии в преступлениях власти против собственного народа. И до сих пор в массе люди полуосознанно относятся к психиатрам не столько как к докторам, сколько как к инквизиторам, выносящим вердикты о социальной неполноценности человека и готовым по любому поводу подвергнуть его таблеточному аутодафе.
      С девяностых годов у нас, осторожно скажем, почти перестали упекать в психушки политически инакомыслящих. Несколько цивилизованнее стали законоустановления по госпитализации и лечению душевнобольных, больше появилось возможностей не сдаваться психиатрам против собственной воли, даже если это воля больная. Но этим и ограничилось. Отношения психиатрии как системы (читай – государства) и человека как живого существа, преобладающий дух этих отношений по-прежнему укладывается в пять унылых слов: отчуждение, недоверие, непонимание, обман и насилие.
      – Насилие?!..
      – Уже не в тех прямых, откровенных формах, что раньше, во времена репрессивной психиатрии, когда любого неугодного властям человека могли повязать и поместить в психушку на принудительное лечение, – но в формах косвенных, более или менее скрытых. Насилие информационное – путем навешивания диагнозов. Насилие химическое – препаратами, которые не исцеляют душу, а лишь заглушают ее боль и подавляют наружные проявления внутренних несообразностей и реальных конфликтов. Не восполняют недостатка духовности и человечности. Не выводят из темных тупиков сознания на свет мысли и просторы саморазвития, а удерживают в этих тупиках, в лучших случаях позволяя лишь приспособиться к данностям существования, но уменьшая шансы их изменить.
      – Хочется спросить – а вы?.. Проработав в нашей психиатрии не один десяток лет, варясь в этом котле, занимаясь лечением пациентов, – как же вы через все ЭТО прошли – и...

Весело вспомнить

      – Могли бы спросить порезче: "вы тоже участвовали в психиатрических репрессиях, занимались принудительным лечением инакомыслящих?"
      Слава Богу, нет. Работал в разные годы в трех московских институтских психиатрических клиниках с обычным режимом содержания пациентов; служил и в психиатрической амбулатории – психоневрологическом диспансере. Принудлечение политически неблагонадежных в этих учреждениях не проводилось – для этого существовали специальные больницы тюремного типа. Случались только судебно-психиатрические экспертизы некоторых пациентов, их производило больничное начальство – главврач, замглавврача, заведующие отделениями, а нам, рядовым докторам, отводилась роль безголосых статистов. Иногда на пациентов, которых я вел как палатный врач, приходилось писать для экспертиз подробные выписки из истории болезни. В этих случаях и от меня могло кое-что зависеть. Активных политически инакомыслящих среди моих подопечных не попалось ни одного, было только несколько молодых симулянтов, косивших от армии. С некоторым риском я помогал им добиться желаемого.
      – Судя по вашим книгам, вы не относились к числу идеологически правильных психиатров. Могли ли и вас упечь в какое-либо из заведений, в которых пришлось поработать?
      – Могли, не один раз это подробно снилось. К счастью и к сожалению, чаша сия меня миновала.
      – К сожалению?..
      – Метод собственной шкуры – единственный, дающий более или менее достоверное знание о другом существе. Мне приходилось лечиться в больницах по части хирургической и терапевтической – драгоценный, незаменимый человеческий и врачебный опыт. А вот в дурке побыть на положении пациента не довелось, и осознается это теперь как пробел в моем человекознании.
      Я действительно не был правильным, не был конформистом ни в работе, ни в жизни; не был и протестантом, воюющим против системы, и сейчас стараюсь от этого, пока не припирает, воздерживаться. Делал и делаю свое дело: наблюдаю, исследую, лечу и пишу. Помогаю, как могу, отдельно взятым живым людям.
      Среди коллег-психиатров был чем-то вроде белой вороны, особенно на первом десятке лет службы. Некоторые считали меня шизофреником, иные и похуже – даровитым шизофреником.
      – Почему это хуже, чем просто шизофреник?
      – Сложнее утюжить душу... Одаренность в любой области, кроме управленческой карьеры, бизнеса, криминала и спорта (за исключением шахмат) в нашем царстве воинствующей серости внушала и до сих пор внушает прокурорам от психиатрии радостные подозрения.
      – Вам объявляли этот ваш отягощенный диагноз?
      – В лицо не говорили, но пару раз, стоя у дверей начальства, обсуждавшего с приближенными кадровые вопросы, довелось услышать диагностические определения своей не для всех удобной персоны.
      – Как же вас не выживали, не выгоняли со службы?
      – Поклепы и наезды с нервотрепками бывали, но везло с непосредственными начальниками: люди попадались практичные. Использовали меня как эрудита, знающего несколько языков, как генератора научных идей и плодовитого писаку. Для одного из своих шефов, профессора Банщикова, я написал, аспирантом будучи, научную монографию о мозговом склерозе, удостоенную Корсаковской премии Общества психиатров и невропатологов. Взамен получил некоторую свободу от служебной поденщины – дополнительные библиотечные дни, что вызывало недовольство некоторых коллег. В свободном режиме работал и при другой шефине – профессоре Амбрумовой. Вместе с ней организовал первую в стране научно-исследовательскую группу по изучению и профилактике самоубийств, с телефоном доверия и кризисным стационаром. Разработал научно-теоретический аппарат суицидологии, ввел в обиход понятия "психалгия", "пресуицид" и пр.
      – Завидовали вам и потом, когда пришла литературная известность?
      – Что-то такое было, похоже. Слухи пускали, что уехал в эмиграцию, что в дурке лежу, что гомосексуалист, что с собой покончил... Весело вспомнить.

Как я пострадал за кубинскую революцию

      – Психиатрией и психологической помощью вы занимаетесь уже более полувека. Произошли ли за это время, на ваш взгляд, какие-то положительные подвижки в помощи и лечении людей? Есть ли прогресс?
      – Подвижки есть, а прогресса пока не видать. Если условно счесть психиатрию и психологическую помощь своего рода цивилизацией в цивилизации, развивающейся по общеисторическим законам, то можно с большой долей авансового оптимизма сказать, что находится эта цивилизация где-то в конце долгой, темной и страшной эпохи варварства.
      – То есть, из варварства еще не вышли?
      – Еще не вышли, но уже, хочется верить, находимся у порога гуманистического ренессанса, перехода в другое качество. Отдельные прорывы – очажки Психологической Цивилизации, зародыши Психологической Культуры – время от времени появлялись и появляются, в том числе и у нас в России. А в целом – лишь у порога. Еще неясно, перейдем ли его.
      – В книге "Охота за мыслью" описано ваше психиатрическое "боевое крещение" – первый удар, полученный от психически больного человека. В то время – конец шестидесятых, начало семидесятых – это был для вас еще довольно свежий опыт. Сейчас, столько лет спустя, эпизод этот все так же помнится? Пополнился ли другими подобными?
      – Пополнился, но не густо. Больше было нападений со стороны психически здоровых и в крапинку.
      Тому пациенту, двадцатилетнему студенту Володе Я-чу, был поставлен один самых обычных для того времени диагнозов: шизофрения, параноидная форма.
      – Для того времени?.. А теперь?
      – Теперь бы ему могли поставить, например, "шизоаффективное расстройство", или всю ту же параноидную шизу. "Назови хоть горшком, только в печку не суй" – это точно к нам, психиатрам.
      Высокий стройный брюнет с яркими темно-карими глазами, с преобладающим выражением мрачной озабоченности на лице. Отец его был сербом, служил в советской армии, погиб на войне.
      – Пациент этот считал себя младшим братом, как написано у вас, "одного популярного политического деятеля Латинской Америки".
      – Да, и только теперь можно имя этого деятеля публично назвать, хотя и тогда было понятно, о ком речь.
      – Фидель Кастро?
      – Он самый. А то, что я расскажу вам сейчас, выяснилось через месяц с небольшим после поступления Володи в московскую психбольницу имени Кащенко, где я начинал свой врачебный путь.
      Вот вкратце эта предыстория. У Володи был любимый старший брат, студент института международных отношений, испанист, тоже высокий красавец-брюнет, внезапно во цвете лет умерший в тот год, когда Фидель пришел к власти на Кубе. Потерю Володя перенес тяжело. По характеру и так-то невеселый и замкнутый, затосковал, перестал разговаривать с матерью и общаться с друзьями. Однажды, вглядываясь в портрет Кастро, тогда еще молодого, пронзился догадкой: это его брат, живой и здоровый. Смерть была имитирована, похороны разыграны, чтобы послать брата на сверхсекретное задание – установить на Кубе социализм, и он с этим блестяще справился...
      Находил все новые доказательства, подтверждающие догадку. Решил бросить институт и поехать на Кубу помогать брату. Начал предпринимать к этому шаги, никому ничего не объясняя, добивался выезда – выглядело все это для окружающих, само собой разумеется, более чем странно, пошел конфликт за конфликтом, с кем-то подрался раз, другой – и... Очутился у нас в буйном, где я работал.
      Привезли связанным, со ссадинами и синяками. Запись опытного дежурного психиатра в приемном покое: "Больной контакту недоступен, дезориентирован, на вопросы не отвечает, повторяет одну фразу: "Выпустите меня, а то будет хуже". Склонен к импульсивным действиям и агрессии по бредовым мотивам. Необходим строгий надзор".
      Я, необстрелянный новичок, всего на два года старше Володи, был назначен его куратором. В обязанности мои входило ежедневное общение с пациентом и регулярные записи в истории болезни. Лечение назначал заведующий отделением Недбай Константин Максимович, о котором рассказ отдельный.
      Держался Володя в отделении внешне спокойно, но внутренне был напряжен, как сжатая пружина. Стоило к нему подойти, как возникала непроизвольно и у меня ответная напряженность, сдавливалось дыхание – пытался напряжение сбросить, напрягался от этого еще больше... Характерно для новичков-психиатров – такое вот отзеркаливание, неконтролируемое заражение состоянием пациента.
      – Наверное, и небезопасное заражение? Профессиональная вредность?
      – Не без того. Наполняет душу смятением, жутью и мутью, мышлению и работе мешает. Совсем не нужно пациенту, да и никакому человеку, ни взрослому, ни ребенку, такое тупо-копирующее эмоциональное зеркало перед собой; иного может и побудить к агрессии или того хуже.
      – ...?
      – Да, и к самоагрессии, вплоть до. Отсюда и первейшее профессиональное требование к любому врачу, к психиатру вдесятеро: не зеркалить, не заражаться, не вестись состоянием пациента, быть от него внутренне независимым. Обретать, поддерживать и развивать свое собственное, врачебное душевное состояние.
      – А как же сострадание, сочувствие, сопереживание – это что, выходит, все лишнее, вредное? Это ведь тоже заражение состоянием другого человека, тоже зеркало.
      – Конечно, и речь идет о владении этим зеркалом, внутреннем владении. Сопереживание, сострадание и всяческие подобные со- должны моментально, с быстротой мысли, переводиться с уровня чувств на уровень понимания и верного действия, что мы и наблюдаем в работе настоящих врачей, докторов по призванию. Но и таким не сразу дается...
      Поместили Володю в наблюдательную палату, где неотрывно, круглые сутки дежурили санитары. Поскольку вел себя он спокойно, Константин Максимович не назначил ему на первые несколько дней никакого лечения – чтобы не смазать картину и отследить тенденцию.
      Картина не менялась, но нагнетание ощущалось. Каждодневно я пытался с Володей разговориться, но он оставался все тем же черным ящиком и с каждым днем заметно мрачнел. Константину Максимовичу тоже не раскрывался, хотя держался с ним мягче, чем со мной.
      В наблюдательной нашей палате всегда не хватало мест, и Володю, как условно спокойного, пришлось перевести на дополнительное место в коридор. Его койку занял беспрерывно оравший во все горло огромный здоровяк, которого, перед тем как начать вводить лошадиные дозы нейролептика, с трудом удерживали привязанным два санитара, плюс для подмоги я и наш фельдшер. (Этого фельдшера через несколько месяцев убил самый тихий больной нашего отделения – внезапно со страшной силой ударил по голове чайником, из которого наливали пациентам по утрам чай.)
      Володя на смену места не среагировал, но через пару дней его прорвало. Утром после врачебного обхода я, как обычно, к нему подошел, чтобы попытаться разговорить, и как обычно, безрезультатно. Пожелав здоровья, пошел к себе в ординаторскую. Вдруг он догоняет меня и повелительным тоном требует, чтобы я его сейчас же, незамедлительно выпустил во двор на прогулку.
      Прогулочный дворик наш был огорожен высоченным забором, санитары всегда были начеку, но и это не исключало побегов.
      Напрягаюсь и объясняю Володе наивозможно мягко, что на прогулку сейчас не время, нельзя.
      Повторяет требование с угрозой в голосе, переходя на "ты":
      – Не выпустишь?
      – Не имею права сейчас. Подожди немного, прогулка общая через полтора часа.
      – Значит, не выпустишь?
      Резкий удар справа в висок кулаком. На миг помутилось в глазах, тут же боксерским рефлексом, как на ринге бывало, пошла встречным хуком моя левая, едва успел удержать. Столбиком стою перед ним, пытаюсь улыбнуться:
      – Ну, вот, здрасьте... Это уже ни к чему.
      Вдруг мне делается легко. Напряженность вмиг испаряется – меня отпустило, свобода в груди, в душе – а Володя тяжело дышит, кулаки сжаты, летит новый его удар, но не долетает: рука беспомощно опускается.
      Стоит и глядит на меня растерянно. Подскакивает тем временем из наблюдательной наш уголовничек-санитар, жилистый дядя Вася, прыжком со спины обхватывает рукой шею (прием "хомут"). Я... вернее, уже не я, а новорожденный врач-психиатр приказывает по-военному:
      – Отставить. Я провожу. Идем, Володенька, полежишь.
      Послушно идет со мной, поникший, обмякший.
      Ложится на свою койку. Стою над ним молча секунд пять. Ухожу.
      Вечером ему сделали укол нейролептика аминазина, потом уколы заменили таблетками. Дозы были сравнительно небольшие, заметного побочного действия не оказывали. Держался Володя и дальше замкнуто, но спокойно; постепенно начал теплеть, оттаивать. Однажды во время обхода тихо попросил меня подойти, поговорить с ним отдельно. Я было напрягся, но выражение его глаз подсказало, что все должно быть хорошо.
      Подошел.
      Он сидел на койке, уставившись в пол. Не глядя на меня, тихо произнес:
      – Я хочу... у вас... попросить...прощения.
      – За что? – тупо спрашиваю, понимая.
      – За то, что... ударил.
      – А, ну. Ерунда какая...
      – А знаете, почему?
      – Что почему? – туплю дальше.
      – Почему ударил.
      – А... Да какая разница. Бывает.
      – Ударил не просто так. Я считал себя братом Фиделя Кастро... Был уверен, что во дворе меня ждет посланец от брата. А вас считал агентом, провокатором. Когда вы не разрешили выйти, подумал: ага, знает, что меня ждут... Разозлился и решил проучить. Ждал, что вы мне ответите тем же...
      Через две недели Володю выписали домой, под наблюдение диспансерных врачей. В эпикризе (итоговая запись в истории болезни при выписке пациента, выверяемая и подписываемая больничным начальством) значилось: "Шизофрения, острый параноид. В результате проведенного лечения наступила ремиссия с критикой к своему состоянию. Рекомендуется диспансерное наблюдение с поддерживающей терапией".
      – Что было с Володей дальше, как сложилась его жизнь?
      – К сожалению, ничего об этом не знаю. Удалось узнать только, что в московские психлечебницы он больше не поступал, а через восемнадцать лет (!) в своем районном диспансере был снят с учета. Думается, более всего ему мешала дальше жить не болезнь, а диагноз.

Продолжение следует

Человечество: Третий Слой
как реабилитировать душевнобольных и что это значит

      К затронутой теме – письмо из недавних. Пишет профессионал работы с людьми, практически коллега./font>

Всего светлого!