Концепт постиндустриализма как угроза поражения промышленных потенциалов

Развитие промышленности (промышленный переворот, индустриализация) является последние два столетия важнейшим, определяющим фактором экономических трендов и места государств в мировой геоэкономике и геополитике. Эту свою роль, несмотря на все разговоры о деиндустриализации, промышленность не утратила и сегодня. Деиндустриальные трансформации представляют собой не более чем географическое перемещение основных центров индустрии. Страны "золотого миллиарда", руководствуясь императивами борьбы за экологичность и максимизацию рентабельности, выводят промышленное производство в зоны экономической полупериферии.

Ситуация в России - принципиально иная. Деиндустриализация здесь подразумевает не вывоз промышленности, а ее демонтаж. Как выход из ситуации мирового финансового кризиса многие исследователи предлагают сегодня рецептуру инвестирования новой индустриальной волны. Промышленная политика сохраняет, таким образом, и сегодня свое значение. Между тем еще совсем недавно на государственном уровне в РФ даже сама дефиниция "промышленная политика" отрицалась как "пережиток советского директивизма".

Пришедшиеся на XX столетие два спада объемов валового промышленного производства в России точно отражают периоды государственных катастроф, соотносящихся с гибелью имперской и советской моделей государственности. В остальное время происходит ежегодный рост соответствующих показателей. В целом за XX столетие объем ВВП в промышленности России увеличился в 126 раз.

Максимальную долю в мировом объеме промышленности Россия (СССР) достигла к началу 1960-х гг. Ее удельный вес приближался к пятой части промышленного производства мира. Именно в этот период СССР максимально приблизился к уровню США. Последующий затем спад являлся одновременно и фазой затухания советского исторического эксперимента, эпохой позднего социализма. Однако обвал 1990-х гг. не являлся логическим продолжением этого тренда. Фиксируется перелом траектории падения, указывающий на ее политически рукотворный характер.

Деиндустриализация продуцирует сегодня угрозы и для стран Запада. Особенно остро они формулируется в перспективе прогнозируемого американо-китайского соперничества. Благодаря пониманию этой угрозы на уровне президентской власти в Америке формулируется задача неоиндустриализации США. И в это самое время известные российские экспертные группировки рассуждают о "цифровой экономики" как безальтернативной модификации постиндустриализма для России и мира. Что это - неосведомленность о современном состоянии мировой конъюнктуры или же идеологическая ангажированность?

Современные условия новой холодной войны, попыток санкционной изоляции России обусловили постановку задачи импортозамещения, что, в свою очередь, заставило говорить о реиндустриализации. Реиндустриализация оказывается также необходимой в связи с потребностью в модернизации российских Вооруженных сил и с началом новой фазы гонки вооружений. Однако обеспечить новый индустриализационный прорыв власть не в состоянии. Для того чтобы провести реиндустриализацию, нужна другая модель экономики - с системой государственного планирования, со значимым государственным инвестированием, с наличием у государства соответствующих ресурсов в виде государственной собственности, всего того, что было у СССР, но попало под ликвидацию в ходе либерального реформирования.

Концепт постиндустриального общества приобрел в настоящее время характер аксиомы в определении трендов человеческого развития. Между тем при историческом рассмотрении данная концепция представляется весьма уязвимой. Ее возникновение определялось контекстом полемики с марксизмом. В противоположность марксистской модели социальных антогонизмов создавалась утопия бесконфликтного универсального прогресса. Частная собственность на средства производства замещалась собственностью интеллектуальной. Вместо власти капитала провозглашалось наступление эры меритократии. Все социальные пороки капитализма относились к уже пройденному передовыми странами периоду индустриализма.

Общая схема исторического развития была представлена стадиальным восхождением: доиндустриальное общество - индустриальное общество - постиндустриальное общество. История редуцировалась, будучи сведенной к проблеме технического приращения. Вне техноцентрической парадигмы интерпретации прошлого модель постиндустриального общества не имела бы под собой логических оснований. Однако инновациями в технике и технологиях исторический процесс не исчерпывается. Без социального и культурного компонентов его общее видение будет деформированным.

Иллюзии о вступлении в постиндустриальную фазу развития возникли из-за стремительных изменений под влиянием научно-технических инноваций (мобильные телефоны, Интернет) - складывалось впечатление о наступлении принципиально нового периода в человеческой истории. Однако такого рода настроения не являются чем-то существенно новым в развитии общественной мысли. Наступление эры знаний провозглашалось и в 60-е, и даже в 20-е годы ушедшего столетия. В 60-70 гг. XIX века материалистически ориентированная часть российской интеллигенции также заявляла о начале принципиально новой эпохи, в которой сознание человека освобождается от пут идеалистической метафизики. Лейтмотивом эпохи Просвещения также было противопоставление наступающей эры разума и религиозному мракобесию прошлого.

Экономика во все времена определялась парадигмой знаний: в конкурентной борьбе неизменно выигрывал тот, кто предлагал более технически и технологически совершенный продукт. Создание же такого продукта предполагало определенный познавательный приоритет. Не будет преувеличением сказать, что императивом экономики знаний определялась еще неолитическая революция. Поэтому представляется контрпродуктивным противопоставление современной эпохи предшествующим фазам человеческого развития.

Другой причиной возникновения иллюзии постиндустриализма стала локализация экономического рассмотрения. Действительно, применительно к национальным экономикам Запада четко фиксируется тенденция деиндустриализации. Однако данный феномен объясним не столько метаморфозой индустрии в интеллектуальное производство, сколько переносом ее инфраструктур в страны третьего мира. Существующий уровень заработной платы азиатских и латиноамериканских рабочих делает более выгодным размещение индустриального производства в Азии или Латинской Америке, нежели в Северной Америке или Европе. Издержки - благодаря экономии части оплаты труда - оказываются при таком перемещении существенно ниже. В результате реальное товарное производство на Западе стремительно сокращается, приближаясь в перспективе к нулевой отметке. Парадигма современной экспортной реструктуризации промышленности не распространяется лишь на уникальные технологии - например, на производимую в США американскую аэрокосмическую продукцию. Стандартные же, не составляющие эксклюзива товары конвейерного производства выгоднее производить не в Нью-Йорке, а, скажем, в Куала-Лумпуре, где и осуществляется в настоящее время выпуск едва ли не половины реализуемых на мировом рынке микросхем. Высвобождаемые из сферы товарного производства западные индустриальные рабочие переквалифицируются в работников непроизводственных отраслей. Вместо американца, переквалифицировавшегося в брокера, у конвейера встал малаец. Деиндустриализация Запада основывается, таким образом, на эксплуатации всего мира. Поэтому сама по себе апелляция к западной системе постиндустриализма применительно к России бесперспективна.

Постиндустриальное общество знаний в определенном смысле есть некий симулякр. Идеальных моделей реальная практика экономического строительства не знает. Однако векторальный выбор системообразования экономик лежит в конечном итоге между двумя полюсами. Первый определяется идеей абсолютного регулирования, второй - столь же абсолютизированного фритредерства с верой в потенциал рыночной самоорганизации. С каким же из полюсов связано построение общества знаний? Казалось бы, с первым. Идейную основу выбора в пользу регулируемой экономики составляет убежденность в принципиальной возможности управления ею на рациональных началах. Идеальная система такого рода была смоделирована еще Платоном, представившим описание "прекрасного города", управляемого - сообразно с накопленным арсеналом знаний - когортой ученых. В наибольшей степени инновационный потенциал нашей страны реализовывался в сталинский период управления экономикой, что также указывает на соответствующую векторальную зависимость.

Но вопреки очевидной связи построения общества знаний с выбором в пользу рационального, современные стереотипы утверждают прямо противоположное. Абсурд сложившейся ситуации заключается в презентации в качестве общества знаний именно той системы экономики, которая как раз отвергает возможность меритократического управления ею с позиций разума.

Сложилось два основных подхода в определении историософского содержания постиндустриального общества. Первый - связанный с теоретическими разработками Дэниела Белла - определяется схемой линейного стадиального прогресса. Зачастую она преподносится в качестве единственной версии объяснения генезиса постиндустриализма. Однако существует и принципиально иная историческая схема построения постиндустриального мира, определяемая рассмотрением его в ракурсе циклического восхождения. Формирование данного подхода связывалось, в частности, с трудами французского экономиста и социолога Жана Фурастье. Обращалось внимание на то, что признаки постиндустриального уклада (замена классового деления профессиональными корпорациями, возвышение управленческой миссии университетов, пригородный образ жизни, элитаризация) во многом повторяют парадигмальные черты средневекового общества. В отличие от сторонников белловского направления Фурастье указывал в качестве одной из основополагающих характеристик постиндустриального развития даже реабилитацию религиозного и религиозно-мистического опыта, что напрямую соотносилось со средневековой традицией. Понятно, что истолкование постиндустриализма в качестве "нового Средневековья" отражает принципиально иные - в сравнении с моделью стадиального прогресса - управленческие установки.

Проведенный анализ длинных статистических рядов развития мира по показателям структуры занятости и структуры ВВП позволяет утверждать, что декларированные тренды постиндустриального развития мира в действительности не существуют. Более того, человечество в XXI веке, судя по структурной динамике роста в развивающихся наиболее стремительными темпами странах - Китае, Индии, Бразилии, - вступило в фазу неоиндустриализации. Технологический мейнстрим связан прежде всего с расширением ассортимента товаров, а это, в свою очередь, ведет к повышению динамизма промышленного сектора. Мобильные телефоны, всеобщая компьютеризация, перманентное обновление автомобильного парка - какая уж тут деиндустриализация?

Для иллюстрации наличия постиндустриальных тенденций используется достаточно узкая доказательная база, ограниченная в статистическом отношении, как правило, иллюстрацией динамики занятости в сфере услуг. Действительно, за XX столетие в мире произошла кардинальная переструктуризация профессионально занятого населения в направлении увеличения доли сервиса. На первый взгляд, концепция постиндустриализма подтверждается.

Но представление о тренде постиндустриализма складывается в значительной степени из изолированного рассмотрения сектора услуг, вне его связи с другими отраслями. Между тем важно было бы выяснить, за счет чего происходило соответствующее увеличение. Объективное установление такого соотношения показывает, что никакой деиндустриализации не происходит. Удельный вес занятости в сферах промышленности и строительства в мире не только не сокращался, но, напротив, последовательно возрастал. Устойчиво снижалась ввиду урбанизации занятость в сельском хозяйстве. Но это явление иной природы, и, во всяком случае, не описывается понятием постиндустриализма.

Правда, при сужении спектра странового рассмотрения исключительно ареалом Запада концепт постиндустриализма находит определенное подтверждение. Действительно, занятость в промышленности в странах Запада - наперекор мировой тенденции - изменялась в направлении снижения удельного веса данного показателя. Но было ли это деиндустриализацией? Западное промышленное производство не демонтируется, заводы не закрываются, как это случилось при постсоветском "деиндустриальном переходе". Всё происходит иначе. Индустриальные инфраструктуры перемещаются в страны второго и третьего эшелонов развитости. Как уже отмечалось выше, реализовывалась неоколониальная схема разделения труда: вместо перешедшего в офис западного человека у станка вставал малаец или индиец. Отсюда падение занятости в промышленности на Западе коррелировало с ее подъемом во всём остальном мире.

Устойчивый рост удельного веса занятости в промышленном секторе фиксируется в XX столетии во всех не относящихся к Западу цивилизационных ареалах. В этой повышательной траектории доля занятых в индустрии увеличивалась, в том числе в не включенных в западные неоколониальные схемы Японии и Восточной Европе. Единственное исключение на этом фоне представляет территория бывшего СССР, где удельный вес занятости населения в промышленности в постсоветский период изменил траекторию в сторону снижения. Но этот исключительный пример указывает скорее на ошибочность политики постсоветских государств, нежели на наличие объективных оснований изменений, которые в них произошли.

Траектория развития СССР определялась устойчивым ростом профессиональной занятости во всех отраслях экономики, кроме сельского хозяйства. С распадом Советского Союза векторальная направленность принципиально изменилась. Занятость в промышленности и строительстве, на транспорте и в других производственных сферах пошла вниз. Зато резко возросла привлекательность торговли, финансовой деятельности и бытовых услуг. Стремительность превращения непроизводственных отраслей в ведущую нишу экономики не имеет аналогов в мировой практике. Постсоветская Россия явилась в этом отношении своеобразным полигоном реализации постиндустриальной рецептуры.

При анализе трендов промышленного производства на основании данных по доле промышленности в ВВП в мировом и страновом выражениях сталкиваются различные статистические подходы. Так, подсчеты Всемирного банка жестко выстраиваются в схему постиндустриального концепта. Принципиально иные тренды обнаруживаются при оперировании цифровыми выкладками историков мировой экономики. Поскольку речь идет о длинных исторических рядах, за основу представленных расчетов была взята статистика, почерпнутая из анализа историографии экономической динамики мира.

Что получилось в результате предпринятой реконструкции? За исключением периода "Великой депрессии" удельный вес промышленности в валовом внутреннем продукте мира с начала XX века неуклонно возрастал. А в настоящее время этот показатель возрастает в особо высоком темпе. Вопреки прогнозам постиндустриалистов мир вступает сегодня не в постиндустриальную, а в неоиндустриальную фазу развития. Соответственно и управленческая рецептура должна отвечать обозначенным трендам - приоритет следует отдавать промышленному производству. Показательно проследить на длинной временной шкале соотношение доли промышленности в валовом внутреннем продукте и в отраслевой структуре занятости. Данное соотношение может рассматриваться в качестве индикатора эффективности соответствующей отрасли. Чем больше разрыв между первым и вторым показателями, тем эффективность выше. Для промышленности, в отличие от сферы услуг, этот разрыв последовательно возрастал. Сегодня - вопреки постиндустриальному концепту - именно промышленное производство является наиболее эффективной отраслью экономики.

Известно, какую роль в статистике, особенно в ее историческом преломлении, играет используемая методика расчетов. Зачастую наблюдается кардинальное расхождение устанавливаемых количественных показателей. Такие несоответствия, обнаруживаемые, в частности, при сопоставлении данных Ангуса Мэдисона и Всемирного банка, сами являются предметом научного анализа. Чем глубже историческая проекция, тем выше дисперсия. Наш выбор в пользу мэдисонских данных был продиктован безусловной авторитетностью исследователя в расчете длинных историко-статистических рядов. Проверить их на предмет достоверности возможно путем соотнесения с аналогичной по временной развертке статистической базой. Такой - сопоставимый в ретроспективной проекции и широте странового спектра - расчет представляет собой труд Брайана Митчелла.

Траектория динамики удельного веса промышленности в ВВП у Митчелла совпадает в целом с мэдисонской кривой. По ряду западных стран на современном этапе их развития, действительно, фиксируется снижение доли индустриального производства в экономике. Однако это снижение не имеет характера парадигмальной трансформации. Доля промышленности на Западе снизилась (однако далеко не во всех странах) приблизительно до уровня 1930-х гг. Диапазон колебаний удельного веса промышленности в ВВП составил несколько процентов.

Что касается государств, выходящих за рамки геоэкономического пространства Запада, то в них какого-либо принципиального снижения доли промышленности в валовом внутреннем продукте не наблюдается. В большинстве этих стран, напротив, продолжался рост долевой значимости индустриального производства. То есть тезис о деиндустриализации мира не подтверждается.

Единственным исключением является постсоветское пространство. Произошедшее в России и других странах бывшего СССР в 1990-х гг. снижение доли промышленности в ВВП исторически беспрецедентно. Создается впечатление, что концепция постиндустриализации предназначалась исключительно для нас.

Популяризация в России концепции постиндустриального общества имеет все основания, чтобы стать предметом изучения со стороны компетентных органов. Постиндустриализм представляет собой стратегическую ловушку особого рода. Принятие его на вооружение в качестве ориентира государственного целеполагания может иметь самые разрушительные последствия. Практически постиндустриализм означает разрушение связанного с отраслями реального производства фундамента экономики. Лишившись фундамента, дом неизбежно рухнет. При этом под его руинами окажутся погребены и отрасли сервисных направлений. Жизнь за счет виртуальных сфер экономики, аккумулируемых в понятии "сервис", - опасная иллюзия. Кто будет против развития услуг связи? С ними, действительно, связываются сегодня перспективы инновационной динамики. Но связь без наличия материальных средств связи невозможна. А это значит, что она невозможна без соответствующего промышленного производства. Субъекты выстраиваемых через каналы связи коммуникаций должны, как минимум, потреблять продовольствие. Из этого проистекает необходимость сельского хозяйства. Демонтируем аграрное или индустриальное производства - исчезнет и функционально производный от них сервис. Так, собственно, исторически и происходило. Многие из фиксируемых в истории цивилизационных и страновых катастроф соотносились с процессом сервисизации экономики. Данная реструктуризация определяла, в частности, эрозию древнеримской системы хозяйствования периода упадка. Образовавшиеся на осколках империи раннесредневековые варварские королевства вновь переориентировались от приоритетного развития сферы услуг к модели экономики аграрного типа.

Особого внимания в контексте разговора о постиндустриализме заслуживает тема глобальных экономических кризисов. Очередная волна депрессии поразила мировую экономику. Является ли постиндустриальная рецептура развития гарантией преодоления депрессивного состояния? Ввиду того, что кризис 2008 г. - далеко не первый в мировой истории, такое соотнесение целесообразно провести в ретроспективной проекции протекания других кризисных процессов. Для рассмотрения было взято 28 кризисов двух последних столетий: 1825 г. (Англия), 1836-1837 гг. (Англия, США), 1847 г. (Европа, Северная Америка, Китай), 1857 г. (мировой), 1866 г. (Англия, Франция), 1873 г. (мировой), 1882 г. (Франция, США, Англия), 1890-1893 гг. (мировой), 1900-1903 гг. (мировой), 1907 г. (мировой), 1920 г. (мировой), 1929-1933 гг. (мировой), 1937-1938 гг. (мировой), 1948-1949 гг. (мировой), 1953-1954 гг. (мировой), 1957-1958 гг. (мировой), 1960-1961 гг. (США, Англия, Канада, Япония), 1966-1967 гг. (Западная Европа, Япония), 1973-1975 гг. (мировой), 1979-1982 гг. (мировой), 1990-1993 гг. (мировой), 1994-1995 гг. (Мексика, Аргентина), 1997 г. (Восточная Азия), 1998 г. (Россия, некоторые страны Восточной Европы), 1999 г. (Бразилия), 2001-2002 гг. (США, некоторые западные страны), 2001-2002 (Аргентина), 2008-2010 гг. (мировой). Буквально говорить о постиндустриальном обществе применительно к XIX и первой половине XX столетий, безусловно, некорректно. Однако само направление переориентации от товаропроизводящих отраслей к третичному сектору экономики уже тогда являлось актуальным вызовом развития.

Вывод из проведенного анализа состоит в том, что постиндустриальные ориентиры (и их исторические модификации) не только не выводят из состояния депрессии, но и являются ее непосредственной причиной. Следуй по лекалам постиндустриализма, переориентируйся от реального производства к виртуальному - и кризис непременно произойдет. В большинстве рассматриваемых случаев кризисный процесс начинался именно в третичном, сервисном секторе. Детонирующий сбой происходил прежде всего в наиболее аккумулятивных по отношению к фиктивному капиталу отраслях торговой и финансовой деятельности. Всякий раз при реконструкции источников кризиса обнаруживается непомерно разросшийся спекулятивный компонент экономики. Как раковая клетка, он поражал в итоге весь экономический организм, парализуя его основные функции. При этом спекулятивность могла выдаваться за инновационность. Образ инноваторов, двигателей прогресса примерялся, в частности, в XIX в. по отношению к колониальному купечеству.

Начавшись в третичном секторе экономики, кризис далее переходил на сферы реального производства. Глубина кризисного поражения определялась именно в этих отраслях. При всех рассматриваемых кризисах страдала в наибольшей степени сфера промышленности. Показатели ее падения оказывались в отраслевом сопоставлении наивысшими. И напротив, в периоды подъемов самые высокие темпы роста фиксировались в индустриальном производстве. Это лишний раз доказывает, что именно с развитием промышленности прежде всего связывается общее экономическое и социальное благополучие. Промышленность выступала платформой экономики, на основе которой выстраивались сопутствующие сервисные ниши. Она являлась и продолжает являться сегодня своеобразным локомотивом экономического развития.

Показательно соотнесение экономических кризисов с трансформацией структуры ВВП у лидера мировой системы капитализма - Соединенных Штатов Америки. Наиболее значительными по своему разрушительному воздействию на американскую экономику стали, как известно, кризисы 1920, 1929-1933, 1957-1958, 1960-1961, 1973-1975, 1979-1982 и 2008-2010 гг. Самым катастрофическим однозначно считается период "Великой депрессии" 1929-1933 гг. Наложение сетки кризисов на динамику удельного веса сферы услуг в американской экономике позволяет обнаружить устойчивую зависимость обоих процессов. Кризисные ситуации выражались в структурной динамике падением доли промышленности и повышением удельного веса сервиса. При этом рост совокупного ВВП находился в траектории понижения, указывая тем самым на парадигмальную роль индустриального производства. Наиболее стремительное возрастание удельного веса сервисных отраслей приходится на самый катастрофичный период - "Великую депрессию". Процесс сервисизации прослеживается в американской экономике уже в 1920-е гг. "Великая депрессия" явилась логическим итогом данного тренда реструктуризации. Каждый новый экономический подъем США, напротив, всякий раз точно совпадал с понижением доли сервиса и повышением индустриальной составляющей. Кризис 2008 г., как и кризис 1929 г., разразился после длительного периода долевого роста сервисного компонента американской экономики. Аналогии очевидны.

Закономерности, прослеживаемые в экономике США, подтверждаются и на статистическом материале других стран. В нашем распоряжении имеются, в частности, данные Митчелла по доле сферы услуг в ВВП Канады. И в них периоды кризисов совпадают с сервисизацией экономики. Три крупнейших для Канады кризиса - первой половины 1930-х, 1957 и 1973 гг. - точно соотносятся с усилением роста сервисного компонента.

Аналогичные выводы можно сделать из анализа американских кризисных циклов. Имеющиеся в нашем распоряжении статистические данные позволяют оценить факторное значение промышленности в подъемах и спадах экономики США. На стадиях падения совокупного американского ВВП снижение промышленного производства было наиболее стремительным. Напротив, в фазах подъема прирост в сфере промышленности имел заметно опережающие по отношению к остальной экономике темпы.

Когда Белл приступил в 1950-х гг. к разработке концепции постиндустриального общества, ничто, казалось бы, не давало к тому оснований. Запад испытывал очередной индустриальный подъем. Гонка вооружений обусловливала приоритетность развития ВПК, а он был напрямую связан с соответствующими отраслями промышленности. Белловская футурологическая проекция не являлась производной от существовавших на тот момент экономических трендов.

В данном случае важна хронологическая последовательность. Вначале выдвигается концепция постиндустриализма и только затем осуществляется видимая реструктуризация экономики Запада. Что это - гениальное предвидение? Возможно, так оно и есть. Но не менее вероятен проектный характер этой концепции. Новой геополитической реальностью на тот момент стал распад мировых колониальных систем. На карте мира одно за другим появлялись самоопределившиеся государства. Возникла угроза потери Западом положения мировой метрополии. Тогда на смену колониализму пришла модернизированная модель неоколониального управления. Постиндустриализм и неоколониализм возникли фактически одновременно. Собственно, постиндустриальная концепция и служила прикрытием неоколониальной практики. Она фактически обосновывала право Запада на более высокие стандарты жизни. После выдвижения концепции постиндустриализма начался активный процесс вывода промышленного производства в страны третьего мира. Это было необходимо с точки зрения не только рентабельности (дешевизна рабочей силы), но и геоэкономики. Выводя индустрию в третий мир, Запад обеспечивал его новую экспортную привязку к метрополии.

Еще одна скрытая сторона концепции постиндустриального общества определялась контекстом холодной войны. Советский Союз, как известно, сделал основную ставку на развитие индустриального сектора экономики. Индустриализация страны преподносилась в качестве главной экономической задачи. Постиндустриализм же имел совершенно иные стратегические ориентиры. Удивительным образом вбрасывание этой концепции в мировое информационное пространство совпало с изменением траектории мировой исторической гонки между СССР и США. Советский Союз с начала своего индустриализационного рывка последовательно сокращал отставание от Соединенных Штатов по совокупным объемам промышленного производства. К началу 1960-х гг. этот разрыв стал минимальным. Сохранение существовавших на тот момент трендов привело бы к тому, что СССР обошел бы США в течение десятилетия. И тут происходит нечто. Темпы промышленного роста в США резко возрастают, тогда как в СССР начинается торможение. В постсоветский же период показатели роста промышленности в России и вовсе приобретают отрицательное значение. США, между тем, продолжают увеличивать обороты промышленного производства.

Случайны ли такие совпадения? Экономическая политика сегодня подразумевает не только целевое инвестирование собственной экономики, но и подрыв экономики конкурентов. Одним из приемов в этой борьбе является дезинформация, выражающаяся, в частности, в подсказке ложных стратагем развития. По-видимому, такой стратегической ловушкой и явилась концепция постиндустриального общества.

Но далеко не все страны подпали под обаяние постиндустриальной перспективы. Один из главных геоэкономических вызовов современности состоит в "атаке" неоиндустриалов. Некоторые прежде периферийные страны избрали своим ориентиром ту самую стратегию форсированного индустриального развития, на которую в свое время ориентировался СССР. Россия отказалась от нее в пользу приманки постиндустриализма, тогда как другие с успехом применяют наши наработки из прошлого участия Советского Союза в мировой экономической гонке.

Распад СССР хронологически четко соотносится с процессом сервисной трансформации. Всё произошло в точном соответствии с рецептурой постиндустриального перехода. Доля занятых в сфере услуг резко возросла, тогда как в промышленности и строительстве стремительно снизилась. При этом прослеживаются три различных по динамике изменений этапа.

В позднесоветский период услуги по аккумуляции экономически занятого населения постепенно догоняют промышленность и в 1980-е гг. получают незначительный перевес. Трансформационный процесс на этом этапе шел крайне медленно. Но уже тогда, сев на иглу нефтяного экспорта, Советский Союз фактически отказался от необходимого для него нового индустриального рывка.

На втором этапе - в 1990-е гг. - процесс деиндустриализации экономики России приобрел обвальный характер. Это были, по-видимому, самые высокие за всю историю мировой экономики темпы сервисной трансформации. Деиндустриализационный пафос 1990-х гг. выразился даже в незначительном повышении удельного веса в структуре занятости работающих в сельском и лесном хозяйствах. Постиндустриализм в России выродился в экономическую и социальную архаизацию.

На третьем этапе - в 2000-е гг. - темпы сервисной трансформации несколько снизились, однако сам вектор деиндустриализации остался неизменным.

По аналогии с "бешеными темпами коллективизации" применительно к 1990-м гг. уместно говорить о бешеных темпах сервисизации. Еще в 1990 г. доля товаров в ВВП России почти вдвое превосходила долю услуг. Не прошло и двух лет, как всё принципиально изменилось. Уже в 1992 г. удельный вес услуг был выше. За два года доля товарного производства снизилась на 14,3 процента. Новая максимизация долевого значения сервиса приходится на 1998 г. - время дефолта. Случайно ли это? Развитие по постиндустриальным лекалам обернулось для страны системной катастрофой. Стоит ли в очередной раз наступать на те же грабли?

Показательны изменения, произошедшие в структуре занятости населения. Еще в 2000 г. больше всего россиян было трудоустроено в сфере обрабатывающего производства, на второй позиции находилось сельское хозяйство. Теперь первую строчку занимают торговля и ремонт. По доле торговцев и ремонтников Россия превосходит сегодня любую из западных стран. Помимо обрабатывающего производства и сельского хозяйства снизили свое долевое значение добыча полезных ископаемых, производство и распределение электроэнергии, газа и воды, а также образование. Наряду с торговлей и ремонтом в структуре занятости возрос удельный вес финансовой деятельности, операций с недвижимым имуществом, предоставления арендных услуг, строительства, гостиничного и ресторанного бизнесов, транспорта и связи, государственного управления, предоставления коммунальных, социальных и персональных услуг. То есть происходило усиление (за некоторыми исключениями) тех направлений, которые Линдон Ларуш относит к сферам концентрации фиктивного капитала. Россияне стали больше торговать и заниматься финансовыми операциями, но при этом меньше работать над производством реальных товаров в промышленном и аграрном секторах.

Повышение доли сервиса в ВВП и структуре занятости общества само по себе не означало развития отраслей услуг в абсолютных статистических показателях. Основной удар распад СССР нанес по промышленности. Но разрушение базового для экономики сектора предопределило разрушение и производных от него отраслей. За исключением, пожалуй, лишь одной - финансовой. Вошедшее в обиход в постсоветский период достаточно широкое понятие "сервис" нивелировало более частную проблему бытового обслуживания населения. Результатом этой нивелировки явился парадокс разновекторной динамики: в то время как финансовые потоки в сфере сервиса неуклонно возрастали, бытовые услуги в общей структуре сервисной деятельности столь же устойчиво сокращались.

Концепция постиндустриализма строится на апелляции к универсальному мировому опыту. России предлагается идти по тому же пути, по какому движется большинство государств мира. Предположим, действительно, что универсальная рецептура успешности существует. Но правильно ли отождествлять этот путь со стратегией постиндустриализма? Проведенный страновый анализ по критерию роста добавленной стоимости в сферах промышленности и услуг позволяет констатировать неоиндустриальный вектор развития современного мира. В большинстве наиболее динамично развивающихся экономик четко фиксируется тенденция роста добавленной стоимости в секторе индустрии и снижения (или стагнации) - в секторе услуг. Вектор уменьшения в сфере промышленности имеет вполне определенную геоэкономическую локализацию. Он обнаруживается только в трех категориях стран. Во-первых, на "золотомиллиардном" Западе. Во-вторых, в Тропической и Экваториальной Африке. В-третьих, в России. К западной или африканской модели ближе по своей природе российский случай деиндустриализации? Ответ очевиден.

О том, что бешеная сервисизация являлась тривиальной деградацией экономики, свидетельствует наметившаяся в некоторых постсоветских странах тенденция к промышленному откату. Как только экономическое падение прекратилось, перейдя в фазу роста, доля добавленной стоимости сектора промышленности в ВВП этих стран начала постепенно возрастать. Чем увереннее восстанавливала свои позиции сфера индустриального производства, тем выше оказывался рост экономики. Напротив, там, где траектория упадка не была остановлена, происходило дальнейшее сокращение значимости сектора промышленности (среди них - Молдова, Киргизия, Таджикистан). Следовательно, деиндустриализация 1990-х гг. являлась не переходом к новому постиндустриальному укладу, а разрушением связанных преимущественно с индустриальным сектором базовых потенциалов постсоветских экономик.

Принципы функционирования современной России всецело и четко описываются довольно известным историческим феноменом - периферийным капитализмом. Для проверки данного утверждения были взяты признаки, которые присутствуют во всех учебниках при описании характерных черт стран данного типа. Далее оценивалась степень их применимости к современному российскому государству.

Какие это признаки?

Первый признак. Основная инфраструктура развития периферии связана с территориями, находящимися во внешнем мире. Применительно к России эта инфраструктура очевидна. Речь, понятно, идет о нефтегазовом комплексе. Остальная территория при такой модели находится в архаизированном состоянии. До ее состояния никому нет дела. Будучи ненужной метрополии, она не развивается, а то и деградирует.

В постсоветский период произошла переориентация России от собственных экономических запросов на обслуживание внешнего потребления. Сегодня доля торговли в ВВП страны составляет более трети от его общего объема. А в Соединенных Штатах удельный вес экспорта в валовом внутреннем продукте - лишь 11 процентов. Примерно столько же было в СССР - в районе 10 процентов. Сейчас же многие российские регионы больше торгуют с иностранными государствами, нежели внутри страны. Они, таким образом, оказываются ориентированы в большей степени не на Россию, а на внешний мир.

Второй признак. Это - моноспециализация. Экономическая устойчивость страны связана с наличием широкого спектра отраслей - прежде всего ради обеспечения национальной безопасности. В колониях же всё по-другому. Там получают развитие одна - максимум две отрасли, наиболее рентабельные с точки зрения взаимодействия с центром. И опять-таки эти отрасли применительно к российским реалиям хорошо известны. Дискурс о путях модернизации России идет, по сути дела, в рамках периферийной парадигмы. Предлагают: давайте откажемся от модели экспортной экономики и будем обеспечивать мир (то есть Запад) сельскохозяйственной продукцией. Другие ставят вопрос иначе: давайте торговать оружием и в этих целях развивать оборонно-промышленный комплекс. Но периферийная парадигма при обоих этих вариантах остается неизменной. Для отказа от нее нужна принципиально иная постановка вопроса: давайте ориентироваться не на внешний мир метрополий, а на внутренние потребности и проистекающие из них собственные задачи развития.

Третий признак. Им следует назвать социальную анклавизацию. В периферийных странах, как правило, существуют территориальные анклавы благоденствия, диссонирующие по своей развитости с остальной страной. Эти анклавы связаны с национальной элитой, так или иначе включенной в элиту мировую. Такой территориальный анклав относительного благоденствия в России хорошо известен - это Москва. Москва - остальная Россия: вот типично колониальная ситуация регионального раскола.

В самих регионах есть такие же анклавы относительной развитости на фоне люмпенизированной провинциальной пустыни. Как Москва связана с центром (Западом), так и они связаны с Москвой. Их относительное благоденствие определяется включенностью в низовые структуры столичного капитала. Реализована типичная схема, характерная для центр-периферийного устройства.

Четвертый признак. К нему относится наличие модели управления по принципу "разделяй и властвуй". Этнические группировки и этноплеменные структуры поддерживаются по отношению друг к другу в состоянии перманентного конфликтного напряжения. И такая система может постоянно взорваться. Сохранение в России модели федералистского национально-территориального устройства дает широкие возможности для проведения колониальной политики. Имеется механизм провоцирования этнических конфликтов едва ли не по всей территории Российской Федерации. Посмотрите на Северо-Кавказский федеральный округ - чем не структура для отделения Кавказа от России?

Пятый признак. Сопутствующим признаком периферийной модели является также наличие криминальных анклавов. Достаточно вспомнить Китай в периоды Опиумных войн: торговля оружием, торговля наркотиками, торговля людьми. Попытки местных властей проводить декриминализацию приводят к жесткой отповеди со стороны метрополии, имеющей свой интерес в криминальных потоках. Такого рода криминализированные территории в Российской Федерации тоже хорошо известны.

Таким образом, все основные признаки современной России точно совпадают с описанием центр-периферийной модели функционирования.

Постиндустриализм в России стал прикрытием политики анклавизации. Москва сегодня не просто сервисная столица страны. По аналогии с природой международного отраслевого разделения сверхконцентрация услуг в Москве является оборотной стороной финансовой обескровленности провинции. При 7,5 процента проживающего в столице российского населения она потребляет по отдельным видам сервиса более 40 процентов общего объема платных услуг (услуги культуры и услуги правового характера). Причем доля потребления Москвы по сравнению с уровнем 1990-х гг. возросла практически по всем сервисным номинациям.

Принятие постиндустриальной концепции развития содержит прямые угрозы для национальной безопасности. Основу ВПК во всех странах составляет, как известно, индустриальное производство. Развитие сервисных отраслей - таких, как, к примеру, связь - производно от этого базиса.

Государственная власть должна отдавать себе отчет в том, что деиндустриализация объективно ведет и к свертыванию сферы вооружения. Напротив, при росте промышленного производства растет высокими темпами и производство военной техники. Неслучайно война рассматривалась традиционно как лучший способ выхода из кризиса. Перспектива масштабного военного конфликта диктовала необходимость перенаправить финансовые ресурсы в сферу военной промышленности. Она же тянула за собой и иные отрасли индустриального производства. Запуск промышленности означал применительно к социальной сфере минимизацию безработицы. Кризисное состояние экономики в результате оказывалось преодоленным. В 1990-е гг. в большинстве стран мира наблюдалось сокращение расходов на оборону в процентах к ВВП. Вероятно, сказывался эффект окончания холодной войны. Одновременно вновь актуализировалась тема постиндустриального перехода. Но всё это уже в прошлом. Сегодня вновь в наиболее значимых геополитических субъектах мира (за исключением тех, которые находятся под военным защитным колпаком других держав) фиксируется рост удельного веса расходов на оборонные нужды. Мир интенсивно вооружается. К чему он готовится?

Грянувший в 2008 г. финансовый кризис - по аналогии с прежними кризисными периодами - катализировал дискурс о перспективах новой глобальной войны. Принятие постиндустриальной концепции в этих условиях, мягко говоря, недальновидно. Та программа перевооружения Вооруженных сил России, о которой заявил недавно Владимир Путин, в постиндустриальном обществе принципиально нереализуема.

Может возникнуть вопрос: а как же когнитивная экономика, как общество знаний? Такого типа экономики и общества - мифы модификации постиндустриальной концепции. Действительно, никто ведь не будет выступать против повышения роли знаний. Но производя одни лишь знания, долго не проживешь. В ведущих странах Запада внутренние расходы на исследования и разработки не достигают и трех процентов от ВВП. Бесспорно - больше, чем в России, но для характеристики соответствующих хозяйственных систем в качестве экономики знания - явно недостаточно. К тому же за 2000-е гг. эта доля в западных странах фактически повсеместно снизилась. Повышение ее произошло в неоиндустриальных странах Востока. Но в данном случае важно, что принципиального скачка к когнитивной экономике в мире не обнаруживается.

Упование на то, что можно жить за счет экспорта знаний - опасная иллюзия. В мировом экспорте - так же, как и в экспорте стран-постиндустриалов, - доля интеллектуального продукта минимальна. По-прежнему промышленные товары в мировой торговле однозначно преобладают.

Другое дело, что Запад убедительно лидирует по доле продаваемого высокотехнологического товара. Но это преобладание сложилось не сегодня, и удельный вес соответствующего компонента в торговой структуре остается неизменным. Более того, фактически во всех западных странах в 2000-е гг. этот показатель даже снизился. Какой уж тут постиндустриальный переход?!

Российская власть в 2017 году предъявила некую новую идеологему - как ориентир общества будущего. Этот ориентир был определен понятием "цифровая экономика". Он пришел на смену использовавшемуся ранее описанию будущего в качестве общества постиндустриального и является преемственным ему в идеологическом смысле. Смысловой подтекст выдвигаемой идеи цифровой экономики состоит в попытке утвердить представление, что основу экономического развития составляют не реальные сектора экономики - промышленность и сельское хозяйство, - а виртуальные ниши, сопряженные с финансово-спекулятивными видами деятельности. Между тем под переход к цифровой экономике выделяются огромные финансовые средства, и очередная фаза "распила" под девизом достижения технологического лидерства приобретает реальные контуры.

Проведенный анализ позволяет квалифицировать концепцию постиндустриального общества не просто как ошибочную научную гипотезу. Содержательно это продукт совершенно другого свойства. Данная концепция разрабатывалась на Западе как стратегическая ловушка. Предполагаемой ее жертвой рассматривается Россия.

Автор Вардан Эрнестович Багдасарян - доктор исторических наук, профессор. Опубликовано: альманах "Развитие и экономика", No. 19, март 2018, стр. 94.

http://rusrand.ru/docconf/postindustrializm-kak-kognitivnoe-orujie