ы продолжаем знакомить Вас с книгой Ларина А.Г. - Китайцы в России вчера и сегодня: исторический очерк. В этом выпуске окончание первой главы книги.

Проект "ИЗУЧЕНИЕ АДАПТАЦИИ КИТАЙЦЕВ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ"
Автор: Кубарский Денис Владимирович

fareast_chinese@mail.ru
ВХОД

Выпуск 3.

Здравствуйте, уважаемые подписчики сайта.
Мы продолжаем знакомить Вас с книгой Ларина А.Г. - Китайцы в России вчера и сегодня: исторический очерк. В этом выпуске окончание первой главы книги.

Китайская диаспора — источник повышенной опасности?

Признавая важность труда китайцев на Дальнем Востоке для развития края, российское правительство и общественность в то же время испытывали растущие опасения, как бы в результате «наплыва» китайцев, корейцев и японцев не утратить, в конце концов, власть над этой отдаленной окраиной империи. (Это так называемый «желтый вопрос». Заметим, что термин «желтый», свободно употреблявшийся в то время и в литературе, в том числе демократической, и в деловой переписке, сам по себе не имел никакой расистской окраски. Он просто обозначал людей одной из рас, и ничего больше. Расистским, шовинистическим он становился только в устах шовинистов.)

Опасения такого рода появились уже в 70—80-х годах XIX века. Первый же глава образованного в 1884 году. Приамурского генерал-губернаторства Корф, выражая тревогу в связи с «наплывом» при слабости российской администрации, ввел ряд мер для его сдерживания. В 1886 году китайцам и корейцам было воспрещено селиться в приграничных местностях. Несколько ранее, в 1884 году были приняты правила выдачи китайским подданным видов на жительство — так называемых «русских билетов». Все китайское население было поделено на две категории: те, кто проживал в России до 1860 года, получали бессрочные билеты; прочим разрешалось пересекать границу только в установленных пунктах, где им визировали китайские паспорта, а затем в течение месяца они обязаны были получить русский билет.

В том, что опасения, а вслед за ними и ограничения в первую очередь относились к китайцам, не было ничего удивительного: китайцев было в несколько раз больше, чем корейцев (которых насчитывалось 38 тыс. в 1910 году), не говоря уже о японцах (4,5 тыс.) (61), они считались более предприимчивыми и напористыми, чем корейцы, а, главное, за их спиной стояла огромная страна, которая вела территориальный спор с Россией не один век. Эти опасения особенно усилились после поражения России в войне с Японией в 1905 году, когда авторитет российской власти на Дальнем Востоке упал до катастрофически низкой отметки и среди китайцев приобрели популярность представления о том, что именно они являются настоящими хозяевами края.

Одним из основных источников тревоги для российской стороны служило превалирование или, по крайней мере, высокий удельный вес китайцев в ряде ведущих отраслей хозяйства Дальнего Востока в соединении с растущей численностью китайского населения в крае. Произвести более или менее полный подсчет ее, как мы уже говорили, было невозможно, однако, «на глаз» она в некоторых пунктах края приближалась к русской, а то и превосходила ее, что было особенно заметно в период массового притока отходников из Китая на сезонные работы. Китайский труд занимал сильные позиции в массовых профессиях, связанных с физическим трудом в городе и деревне, с мелким и мельчайшим предпринимательством в сфере обслуживания и промышленности. Крестьян было сравнительно немного, однако их попытки укоренения, сначала в качестве фактических землевладельцев, затем — долгосрочных арендаторов или даже много лет живущих на одном месте батраков воспринимались с подозрением, У россиян из массовых занятий оставались военная служба и отчасти землепашество. На базе остальных профессий, находившихся в руках у русских — это были чиновники, врачи, адвокаты и т. п. — население края сколько-нибудь значительно расти не могло.

В экономическом соревновании с китайцами, действовавшими, как мы отмечали выше, и законными, и незаконными способами, русские явно проигрывали. «Во время путешествия по Амурской области только и слышно, что все русские разоряются, и на естественно возбуждаемый вопрос, кто же богатеет, всегда получается стереотипный ответ: китайцы», — отмечалось в одном солидном труде (62) в 1910 году.

Помимо возрастания доли «желтого элемента» в сфере экономики и демографии, глубокую озабоченность, а точнее, возмущение тех, кто был знаком с ситуацией на Дальнем Востоке, вызывала безграничная власть китайских купцов над малыми таежными народностями, которых они, пользуясь их темнотой, держали в кабале и жесточайшим образом эксплуатировали.

Приамурский генерал-губернатор Н. Гондатти в докладной Председателю Совета Министров В. И. Коковцеву писал в 1912 году: добравшись до стойбищ, китайские купцы «дают полную волю своим алчным инстинктам»: они спаивают аборигенов, приучают к опиуму, продают им втридорога товары самого низкого качества. Они поделили между собою районы поселения инородцев и строго оберегают свои владения от посторонних. Продавая в долг порох, одежду, съестные припасы, они берут огромные проценты, закабаляют таким образом инородца, и это «оканчивается нередко продажей его с семьей в рабство или смертью в тайге от голода» (63).

Примерно так же вели себя и российские купцы. Однако они, по крайней мере, не доходили до таких крайностей, какие позволяли себе китайские: «отбирание детей у матерей, насильная продажа жен, наказание плетьми, бесчеловечные пытки и увечья» (64) и даже казнь посредством самых варварских способов. Похоже, и эксплуатация не переходила в беспредел. В 1902 году исполняющий должность Приамурского генерал-губернатора Белевский докладывал: «Ушедшие во время военных действий (восстания ихэтуаней в 1900 году — А.Л.)китайцы снова и при том в большом числе появились ныне в инородческих стойбищах по нижнему течению Амура, экономически закабаляя инородцев, материальное положение которых за время отсутствия китайцев значительно поправилось, причем у них появилось лучшее оружие, мука, белье из русского ситца, некоторые юрты оборудованы даже железными печами... Китайцы ослабляют русское влияние на инородцев... С появлением китайцев гольды изменили свое доверчивое отношение к школе, установившееся за время отсутствия китайцев» (65).

Китайские купцы, со своей стороны, заставляли орочей и гольдов строить школы и отдавать туда своих детей. Даже в конце XIX века малолетних — и не только малолетних — таежных жителей убеждали, что их верховным владыкой является китайский император. И это было не так уж далеко от истины. Генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер отмечал в своих трудах: «Не ограничиваясь торговлей с инородцами, обитавшими на наших землях, китайцы стремились сохранить и долгое время с успехом сохраняли и административное влияние на них, как это было до присоединения к нам края. Выражалось это в том, что китайские нойоны (чиновники) ежегодно приезжали в инородческие стойбища, собирали дань пушниной и чинили суд и расправу... Затем, когда административная власть в области окрепла, нормальный порядок вещей был восстановлен, причем в нескольких случаях, когда нойоны не хотели этому подчиняться, приходилось принимать крутые меры» (66).

Другим поводом для постоянной головной боли у российских должностных лиц было так называемое «внеземелье» китайской диаспоры: она воспринималась в России как инородное образование, плохо подчиняющееся российским законам, живущее недоступной для посторонних взоров и малопонятной внутренней жизнью и не поддающееся ассимиляции. Характерно, что многочисленные члены диаспоры не испытывали необходимости обращаться к российским властям для решения своих внутренних проблем. Во всяком случае, китаец никогда не подавал в российский суд иска к китайцу, хотя еще в 1883 году был принят закон о подсудности китайцев российским судам.

Российские власти мало что знали о системе управления в китайской диаспоре. Было известно, например, что у китайских крестьян в каждой речной долине существовала своя община с выборными старшинами и собственными суровыми законами. Во многих местах с разрешения властей существовали китайские общества (подробнее о них см. в следующем параграфе). Обо всем остальном можно было только догадываться по отрывочным фактам, и это остальное рисовалось властям в виде некой нелегальной структуры, так или иначе объединяющей все силы диаспоры с целью укрепить ее положение перед лицом русской части населения.

Независимость китайской массы от российских законов особенно наглядно, пожалуй, проявлялась в том, что китайцы обитали в России фактически вне паспортного контроля. Тайный переход границы считался обычным делом, и множество китайцев жили в стране вообще без всяких паспортов, на нелегальном положении.

Механизм возникновения этого феномена прекрасно описали китайские же купцы, доказывая российским властям неэффективность установленных для китайцев паспортных правил и добиваясь их смягчения, с тем чтобы в этом отношении уравнять китайцев с японцами. Паспорта «продают в Чифу содержатели гостиниц, которые заблаговременно приобретают их у китайских властей на вымышленные имена. Пароходовладельцы приобретают такие паспорта для своих пассажиров... Билеты эти пароходовладельцы не выдают на руки пассажирам, а держат у себя до прихода в порт назначения. Но и здесь опять-таки пассажирам этих документов не дают, а передают в руки специальному подрядчику, содержимому пароходной компанией. Если же пассажир хочет непременно получить паспорт на руки, то должен заплатить подрядчику 30 центов и, кроме того, представить ручательство за себя какого-нибудь постоялого двора; только после этого выдается паспорт, но и тот с вымышленной фамилией. Если пассажир не хочет выкупить себе паспорта у подрядчика, то документ этот продается подрядчиком какому-нибудь другому лицу» (67).

Прибыв в Россию со своим (или чужим) национальным паспортом, китаец был обязан, как мы уже говорили, в течение месяца получить здесь российский вид на жительство - «билет», заплатив за это особый сбор. Нужно ли говорить, что множество китайцев предпочитало уклониться от «выборки билетов», коль скоро власти не имели возможности принудить их к этому? В итоге проживание по чужим или поддельным паспортам получило широчайшее распространение, и дальневосточная администрация, несмотря на многочисленные «облавы и охоты» на беспаспортных, имела лишь самое смутное представление о том, сколько китайцев на самом деле находилось на территории края и кто из них чем занимался.

Взаимной отчужденности живших бок о бок китайцев и русских в известной мере способствовало глубокое различие цивилизаций, к которым они принадлежали, включая языковые различия. Сказывалось и свойственное носителям великих цивилизаций (а в определенных случаях — и не только великих) внутреннее чувство превосходства, которое со стороны россиян проявлялось открыто, а в китайской среде существовало в латентном виде, как психологическая компенсация за неравноправное положение. Из-за низкого культурного уровня как иммигрантов, так и значительной части их российских соседей между ними отсутствовали культурные контакты. Если брать межцивилизационные отношения между двумя народами в целом (68), в них явственно выделяется и другой слой, более высокий, интеллектуальный, отличавшийся взаимным интересом, взаимным познанием культур. Однако в повседневной дальневосточной реальности соприкосновение двух народов практически исчерпывалось первым, низшим уровнем, на котором цивилизационные различия оказывались непреодолимым барьером. Отчуждение усиливалось и благодаря распространенному среди российских жителей убеждению в особой стойкости желтой расы, при смешении кровей не поддающейся ассимиляции, а, наоборот, подчиняющей себе белую расу.

Все эти стороны жизни и деятельности китайской общины, затрагивавшие так или иначе интересы российского населения, суммируясь, создавали устойчивое представление о «китайском засилье» и бессилии собственных властей и далее о том, что рано или поздно дело вполне может обернуться плавным переходом российского Дальнего Востока в китайские руки, даже если по названию он останется российским.

Выражая мнение авторитетных политических кругов, известный военный деятель генерал Куропаткин писал в начале XX века: «Исторически Россия и Китай двигались в Сибири навстречу друг другу, пока не разделили всю местность, находившуюся между ними... Ныне огромная эмигрантская волна... перекатывается через границу и смешивается в Приамурье и особенно Уссурийском крае с русским населением, создавая для него конкуренцию во всех видах труда. Если бы упразднить русско-китайскую границу и допустить свободное передвижение в Сибирь китайцев на равных с русскими правах — сибирские местности могли бы в короткое время окитаиться, а русские стали бы выселяться за Урал» (69).

Существовали и другого рода тревожные ожидания, связанные с закрытостью китайской общины и касавшиеся ее роли в возможных будущих событиях: на китайцев зачастую смотрели как на «разведчиков» или «проводников» потенциального вражеского войска — ведь благодаря безалаберности властей китайцам доверяют, скажем, строить укрепления и ставить мины во Владивостоке. «В места, куда русского офицера не допустят никоим образом, китайцы проникают вполне свободно» (70). Рядовому обывателю представлялся вполне вероятным драматический вариант всеобщего восстания китайцев по единому сигналу и превращения их в «тыловое войско». Более искушенные в политике специалисты видели опасность в том, что при определенных условиях рядовой конфликт на бытовой почве, скажем, драка между китайскими и русскими рабочими может спровоцировать эскалацию враждебности и вывести ее уже на межгосударственный уровень: «национальные страсти — вне расчетов». Местная администрация опасалась, что роковую роль может сыграть превращение китайского труда в орудие Пекина: массовое возвращение китайцев на родину по его призыву вызвало бы катастрофу в хозяйственной жизни края; с другой стороны, если Китай усилится, удаление китайских подданных с российской территории вопреки его воле станет невозможным. Страхи относительно того, что китайская община способна превратиться в грозную неуправляемую стихию, особенно наглядно — более того, трагично — проявились в 1900 году, когда Китай потрясло крупнейшее в его истории восстание ихэтуаней, направленное против иностранного гнета. Восстание взбудоражило и российскую часть приграничного населения, и китайскую общину, внеся крайнюю напряженность в отношения между ними. Приамурский округ был переведен на военное положение. Ожидалась осада Владивостока. Многие стали смотреть на китайцев со злобой, как на опасных врагов, а местами даже чинить расправы над ними. В этой обстановке в Благовещенске разыгралась драма, о которой имеет смысл рассказать подробнее.

В самом начале июля за Амуром напротив Благовещенска появились войска восставших. Они обстреляли российские суда, заявив при этом, что река теперь закрыта для их плавания, а затем начали бомбардировать город из орудий. Повстанцы совершили также несколько набегов на казачьи посты на российской стороне Амура. За несколько дней до того из Благовещенска была отправлена в Маньчжурию половина гарнизона, и горожане чувствовали себя беззащитными перед ожидавшимся военным натиском из-за реки.

К этому времени в России уже знали о варварских расправах ихэтуаней с христианами в Китае. Уже начались нападения китайских отрядов на КВЖД с жертвами среди российского персонала, поджогами и грабежами, и к концу июня большая часть железной дороги перешла в руки повстанцев. Было известно, что Хэйлунцзянский губернатор Шоу Шань «был самым горячим представителем той части китайского общества, которая хотела уничтожить значение России на Амуре, смотря на северные берега этой реки как на исконное достояние Небесной Империи» (71). Хорошо вооруженные части, начавшие боевые действия под Благовещенском, скорее всего, представляли собой отряды правительственных войск: в Маньчжурии под знаменами ихэтуаней имели место «не народные стихийные выступления, а велась организованная антииностранная борьба, подготовленная местными властями, осуществляемая провинциальными воинскими частями» (72). В это же время в Благовещенске в китайском квартале были найдены подстрекательские прокламации ихэтуаней с призывами поджечь город. Китайские предприниматели наскоро ликвидировали или бросали свои дела и переправлялись на правый берег Амура. Уходили туда и крестьяне, и прислуга. Неясно было, что ими движет: опасение за свою жизнь или желание присоединиться к восставшим.

Все это было воспринято российскими жителями Благовещенска как начало давно задуманной в Китае акции по «очистке» если не края целиком, то какой-то его части от русского населения. О настроении русских писала впоследствии одна из жительниц Благовещенска: «Я помню несколько семейств, члены которых, в случае взятия их китайцами, готовы были покончить с собой, лишь бы не попасться в их руки» (73).

В такой ситуации городские власти решили выселить китайцев за Амур с целью лишить противника его потенциальных союзников на нашем берегу, что и было сделано в спешном порядке спустя несколько дней после начала военных действий. К сожалению, акция эта, сама по себе, может быть, и логичная в военное время, была осуществлена, судя по литературе, с помощью жестоких методов (74). «Без сомнения, — вспоминал позже один из мемуаристов, — огромное большинство благовещенцев отнеслось отрицательно к (этому) факту, нашлось немало людей, которые были возмущены до глубины души. Но в то же время некоторая часть населения, наименее культурная, была деморализована действиями администрации против китайцев и сама творила насилия над ними» (75).

Восстание ихэтуаней в Китае было относительно скоро подавлено силами иностранных войск, однако драматические эпизоды, разыгравшиеся, когда волна его захватила самым краешком российскую территорию, запомнились надолго. Воспоминания свидетелей тех событий публиковались в российской прессе даже многие годы спустя.

Одним из следствий появления ихэтуаней на Амуре и вспышки антикитайских настроений был уход (а по китайской версии — изгнание (76)) в том же 1900 году в Китай значительной части зазейских маньчжур (77), как утверждала китайская сторона — более 10 тыс. человек (78). Напомним, что, согласно Айгуньскому договору 1858 года, население зазейского района было оставлено «под ведением маньчжурского правительства», т. е. оставалось в китайском подданстве. Оно платило подати китайским властям и несло воинскую повинность в китайских «знаменных войсках», при этом не подчинялось российским законам, не платило налогов в российскую казну, отказывалось иметь дело с российской администрацией и сопротивлялось любым ее начинаниям, включая перепись или даже проведение телеграфных проводов.

Такая неестественная ситуация стала источником постоянных трений и конфликтов между сторонами. В России считали, что «живущее за р. Зеею маньчжурское население (см. Приложение), как находящееся на русской территории, должно подчиняться русским властям и законам наравне с прочими иностранцами, пребывающими в России» (79). Однако китайские власти категорически отвергали эту мысль.

Другим поводом для разногласий служили заявления китайской стороны, что земля зазейского анклава, будучи «собственностью его обитателей», в силу этого «принадлежит китайскому государству». Российская сторона в ответ напоминала, что «по Айгуньскому договору данный район относится к владениям России, а за маньчжурским населением, бывшим на левом берегу Амура во время заключения Айгуньского договора, сохранено право бесплатного и безвозбранного пользования теми угодьями, которыми они пользовались во время заключения означенного договора» (80), и не более того. Между тем, численность зазейского населения росла из года в год за счет, главным образом, притока новых людей с правого берега Амура, не имевших, естественно, никаких прав на льготы, предоставленные Айгуньским договором коренным жителям этих мест. К концу XIX века население амурско-зейского междуречья увеличилось, по неполным данным, до 14 тыс. человек (81). Характерно, что большинство из них — более 9 тыс. — составляли уже китайцы, тогда как российский этнограф Л. И. Шренк, совершивший экспедицию в эти места в 1854—1856 годах, накануне заключения Айгуньского договора, отмечал: китайцы заселяют этот район, однако, «будучи смешаны тут с маньчжурами и даурами,... еще не могут считаться господствующей народностью» (82) . Согласно китайским источникам, за год до Айгуньского договора, в 1857 году здесь насчитывалось 30 с лишним поселений, а к 1900-му общепринятым стало число 64, оно приводится и в российских, и в китайских источниках (83).

Соответственно росту населения стихийным образом увеличивалась и площадь анклава. Учтя это, российская администрация в 80-х годах отмежевала зазейцам 108 тыс. десятин лучших земель, однако, конфликты китайских подданных, поддержанных чиновниками из-за Амура, с местной администрацией и с появившимися здесь российскими переселенцами не прекратились. В 1899 году, сообщал приамурский генерал-губернатор Н. И. Гродеков, «вновь назначенный айгуньским правителем Шоу Шань дошел до того, что выслал в земли зазейских маньчжур караул в 35 солдат при двух офицерах». Впрочем, «после неисполнения в срок нашего требования об удалении караула последний был обезоружен и возвращен в Айгунь» (84).

В 1901 году, после «исхода» зазейцев, российское правительство передало оставленные ими земли казакам Амурского войска. Тем самым завершился длившийся не одно десятилетие спор, в котором каждая из сторон стремилась получить как можно большую долю реального суверенитета над зазейским клином — участком земли площадью порядка одной-полутора тысяч квадратных километров.

Разразившаяся вскоре война с Японией, закончившаяся в 1905 году катастрофическим разгромом России, подорвала ее престиж на Дальнем Востоке. Поток служебных документов, направлявшихся оттуда в Петербург, запестрел сообщениями о том, что китайцы ведут себя «дерзко». Русское же население края, наоборот, оказалось охвачено перманентным ощущением неуверенности. Приамурский генерал-губернатор П. Ф- Унтербергер в письме председателю совета министров Столыпину выражал опасение, что «переоценка своих сил может побудить Китай под давлением Японии сделать необдуманный шаг, который вовлечет его в столкновение с нами» (85).

Это, однако, не поколебало намерения российского правительства «стать твердою ногою в крае». Его политика в том, что касалось территориальных вопросов, оставалась абсолютно четкой. В 1907 году, после эвакуации из Маньчжурии русских войск, введенных туда во время восстания ихэтуаней, и восстановления там китайской администрации, китайская сторона, употребляя «дерзкие выражения», стала добиваться, чтобы российские власти разрешили зазейским маньчжурам вернуться назад на том основании, что земля там является их собственностью и что они покинули обжитые места лишь временно, имея в виду позднее обязательно вернуться. Точнее, китайское требование формулировалось так: «64 деревни на левом берегу Амура надлежит возвратить Китаю» (86). Речь шла, таким образом, о притязании на участок российской территории. Российское правительство отклонило просьбу Пекина, объяснив, что Айгуньский договор «отнюдь не предоставляет Китаю какие-либо права на означенную территорию» и что после своего ухода «маньчжурское население утратило всякие права на занятые ими на русском берегу Амура земли, каковые уже предоставлены русским поселенцам» (87).

Аналогичный обмен нотами имел место и в 1909 году (88).

Сегодня с высоты исторического опыта, когда уже известно, как развивались события, мы можем утверждать, что страхи насчет «желтой опасности» были в значительной мере преувеличены, так же как преувеличено было под их влиянием обыденное представление о преобладании численности китайского населения над русским, тем более что разнобой в цифрах на этот счет не позволял увидеть реальной картины. Однако и тогда не все разделяли эти страхи. Имиджу «настырного», «дерзкого» китайца противостоял столь же утвердившийся в умах образ трудолюбивого и дисциплинированного китайского рабочего и крестьянина. «Наплыв не опасен политически», — такова была позиция Министерства иностранных дел (89).

Тем не менее, бесспорно, что часть власти в крае фактически находилась в руках китайцев, российская администрация слабо контролировала ситуацию и была бессильна изменить в свою пользу положение дел. И по мере развития миграционных процессов на Дальнем Востоке — наплыва китайцев в Россию и интенсивного заселения Маньчжурии — опасения за его судьбу в российском обществе усиливались. «Никакой политической опасности от китайцев, или, как их зовут в Уссурийском крае, манз, не предвидится. Лично они даже заинтересованы экономически в том, чтобы край был русским, так как от нас им легче поживиться деньгами, чем от своих» (90), — писала российская пресса в 1886 году. «За последнее время Китай деятельно и спешно заселяет бывшие незаселенные места, соседние с русскими владениями, и сосредотачивает там всевозможные военные орудия. Следовательно, попытка захватить (Уссурийский) край не оставлена и поныне» (91), — говорилось два десятка лет спустя. В начале XX века появился ряд книг и множество статей, посвященных «желтой опасности» (92) .

«Желтый вопрос» не принадлежал к числу наиболее приоритетных ни во внутренней, ни во внешней политике России. Однако им систематически занимались не только многие министерства, но и Совет министров, император, он занимал видное место в работе Государственной Думы, когда там решались проблемы, касающиеся хозяйственного освоения Дальнего Востока, начиная со строительства Амурской железной дороги (93). (Дорогу, кстати, было решено строить исключительно при помощи русских рабочих рук.) В документах III Государственной Думы (1907—1912) подчеркивалось, что «вопрос о желтой иммиграции в наши Дальневосточные области в настоящее время, под влиянием изменившихся после последней войны политических и экономических условий, получает особо важное значение» (94).

Высокие чины министерств и дальневосточной администрации, ученые, частные лица заваливали правительство своими предложениями, направленными на то, чтобы жестче ограничить и поставить под контроль деятельность иностранцев на Дальнем Востоке, сократить поток иммигрантов, особенно нелегальных, лишить китайских предпринимателей преимуществ в конкурентной борьбе с российскими. Впрочем, предложения нередко касались лишь частных мер (упорядочение паспортных правил, борьба с уклонением от уплаты сборов за билеты на жительство, увеличение штатов и т. п.), а иногда отдавали прожектерством.

Например, оригинальный способ решить проблему «желтого труда», лишив его главного преимущества — дешевизны, предложил известный владивостокский предприниматель С. Д. Меркулов. По его мысли, следовало установить «желтым» достаточно высокую минимальную зарплату, ограничить продолжительность рабочего дня и одновременно навязать им лучшие санитарные и бытовые условия, близкие к тем, в которых живут российские рабочие, и, следовательно, более дорогостоящие. Тогда конкурентная борьба будет вестись на равных, и российские рабочие смогут одержать в ней победу (95).

Стоит заметить, что разные ведомства занимали различные позиции в отношении борьбы с наплывом иммигрантов (96). Дальневосточная администрация первое время относилась к ним сравнительно либерально и была готова допускать, даже привлекать их в край, стремясь одновременно удерживать их под своим контролем. Однако с началом XX века генерал-губернаторы Приамурского края Унтербергер и Гондатти, ежедневно сталкиваясь с проблемами, порожденными наплывом из-за рубежа, стали настойчиво требовать введения жестких антииммиграционных правил. Комитет по заселению Дальнего Востока поддерживал их. Министерство внутренних дел выступало с собственными пакетами ограничительных мер (в том числе: впускать только трудоспособных иммигрантов). МИД возражал, заботясь о том, чтобы новые меры не входили в противоречие с положениями российско-китайских договоров и не вызывали раздраженной реакции со стороны Китая, а также других стран, поскольку некоторые проекты законов относились ко всем иностранцам в целом. Военное ведомство, ведущее большие строительные работы, доказывало, что без «желтого труда» не обойтись. Дальневосточные предприниматели утверждали то же самое. Испытывая мощное давление с разных сторон, правительство и Дума проявляли взвешенный подход и зачастую отправляли предложения на доработку, однако принципиальный курс правительства выражался формулой: «русский Дальний Восток — для русских».

Председатель Совета министров П. А. Столыпин, последовательно отстаивавший этот курс, на одном из заседаний Думы, где обсуждался вопрос о строительстве Амурской железной дороги, подчеркивал, что существует «опасность мирного завоевания края чужеземцами. Господа, — провозглашал он, обращаясь к своим оппонентам, — этою опасностью пренебрегать нельзя, так как этот край нельзя приравнивать, как это было тут сделано, к побережью Ледовитого океана, это не край, который можно было бы забросить, а край, которым заняться мы обязаны» (97).

Дискуссии в Думе отражали неодинаковое толкование «желтого вопроса» различными политическими партиями России. Представители правых кругов и октябристы вполне одобряли линию правительства. Деятели либерального направления (кадеты, прогрессисты) в принципе поддерживали основные направления правительственной политики, но подвергали те или иные ее аспекты критике, исходя из программных установок своих партий. Принципиально иную позицию занимала в «желтом вопросе» российская социал-демократия. Имея сверхзадачей мировую революцию, а ближайшей целью — расшатывание и свержение царизма, она стремилась вовлечь в их осуществление все слои и группы трудящихся, независимо от их национальной принадлежности. Социал-демократическая пресса призывала «всячески развивать сознание этих отсталых рабочих... привлекать их в профессиональные организации, обсуждать с ними задачи работы, привлекать их к общей борьбе за интересы всего рабочего класса» (98).

Естественно, никакому «желтому вопросу» и никаким связанным с ним геополитическим соображениям в их программе не было и не могло быть места: «В Японии, Китае, Маньчжурии, Корее и т. д. постепенно вырастает, подымается новая, несокрушимая сила — пролетариат, зарождается и развивается новое течение — социализм... И разве может еще подниматься вопрос о «желтой опасности» там, где эта новая сила заявила уже о своем существовании, где громкий голос социализма призывает уже к братству, к свободе, к равенству...» (99).

Впрочем, до первой мировой войны, создавшей в китайской — и не только китайской — рабочей среде взрывную ситуацию, китайская трудовая масса оставалась в целом политически инертной и не спешила усваивать социал-демократические идеи. Время революционных потрясений для нее еще не пришло, и деятельность социал-демократических организаций нисколько не стесняла свободу маневрирования правительства в «желтом вопросе».

Вопрос, однако, не мог быть решен быстро, путем принятия какого бы то ни было пакета мер: этому препятствовало несколько фундаментальных факторов, проистекавших, в свою очередь, из общей отсталости российского Дальнего Востока.

Во-первых, всякое лимитирование труда китайцев и корейцев тут же оборачивалось ущербом для русской промышленности и русского населения. Ведущие местные предприниматели, протестуя, объявляли запреты на использование «желтого труда» «пагубными». Когда в 1910 году был запрещен наем иностранцев на казенные работы, местные власти и предприниматели раз за разом стали добиваться от правительства исключений, ссылаясь на невозможность в противном случае закончить работы в срок. Согласно одному из докладов владивостокского биржевого комитета (1913), от введенных к тому времени запретительных мер страдали все отрасли хозяйства, все группы населения, даже получающие жалованье от государства офицеры и чиновники, поскольку «жизнь вздорожала»(100). (Таким образом, в протестах против лимитирования китайского и корейского труда предприниматели и социал-демократы были едины, при том, однако, важном различии, что для предпринимателей столь же «пагубной», как и запрет на использование китайского труда, представлялась мысль о равной оплате китайских и русских рабочих.)

Аналогичным образом обстояло дело и в сельском хозяйстве. Так, специальная комиссия по вопросам колонизации в Приамурском крае в 1909 году, изучив ситуацию, пришла к заключению, что «распространение на всех землевладельцев в крае запрета пользоваться желтыми в качестве рабочих нельзя сделать без экономического потрясения окраины» (101).

Единым, можно сказать, фронтом с промышленниками выступало военное министерство. В конечном счете их общая позиция вынуждала правительство искать компромиссные решения, не поддаваясь нажиму со стороны администрации Дальнего Востока, хотя последняя настойчиво защищала свою линию, апеллируя к высшим интересам страны. Так, генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер, (который главную опасность видел не в китайцах, а в корейцах), был предельно категоричен в своих высказываниях: «Я не враг корейцев, как это принято думать, но не могу согласиться с мнением моих предшественников, считавших, что пустынный край нужно впереди всего заселить, хотя бы и корейцами. Я предпочитаю пустыню, но русскую, чем край возделанный, но корейский. Придет время, край заполнится русскими, запасы земли будут возделаны, но уже ими, а не корейцами. Правда, это произойдет, может быть, и через сто лет, но по крайней мере у меня не будет на душе, что я дал расхитить русскую землю» (102).

Во-вторых, правительство опасалось применением строгих мер возбудить среди китайцев националистические настроения, нарушить стабильность обстановки и — что было особенно важно — тем самым осложнить отношения с Китаем, вполне способным предпринять ответные шаги.

И если, например, Приамурский генерал-губернатор в 1912 году вносил предложение «воспретить свободную китайскую торговлю в крае, точно определив места, где она могла бы осуществляться», то МИД давал отрицательное заключение: это «логически привело бы к необходимости пересмотреть самые основы российско-китайских отношений». В этом случае «для восстановления наших отношений с Китаем, без которых нормальное существование и развитие наших Сибирских и Дальневосточных владений невозможно, нам пришлось бы согласиться на такие ограничения наших прав в Китае, которые носили бы характер ликвидации всей нашей торговли в этой стране... Опыт наших сношений с китайским правительством показывает, что в наших с ним договорах есть достаточно постановлений, которые могут быть толкуемы к нашей невыгоде, и что китайские власти умеют пользоваться их неясностью для причинения нам неприятностей»(103). В итоге идея генерал-губернатора была отклонена.

В других случаях — там, где речь шла о миграции китайских рабочих — у китайского правительства, вообще говоря, не было рычагов для «симметричных», т. е. относящихся к той же области, ответных шагов. Однако и в этой области Пекин, крайне заинтересованный в оттоке за рубеж рабочих рук, не находивших применения в своей стране, действовал достаточно решительно.

Так, китайское правительство постоянно протестовало и жаловалось на дискриминацию в связи с тем, что в России с 1888 года с въезжающих китайцев, помимо пошлины за визирование национальных паспортов, взимался особый сбор за «выборку билетов», т. е. видов на жительство, и при том довольно большой (в начале XX века — 5 руб.). В ответ Петербург объяснял, что это — мера вынужденная и что деньги идут исключительно для поддержания порядка и улучшения санитарных условий самого китайского населения. Действительно, местные власти систематически и скрупулезно отчитывались правительству в расходовании этих средств.

После вступления в силу закона 1910 года, запрещавшего наем иностранцев на казенные работы, один из высокопоставленных китайских чиновников инструктировал своих подчиненных: «Русские нарушают трактаты. Мы лишимся хороших доходов... В целях увеличения количества выезжающих рабочих без всяких задержек снабжайте обращающихся в Ваши бюро документами. Если русские будут действительно проводить в жизнь ограничения китайского труда, не считаясь с международным правом, — входите в дипломатические отношения на законном основании и не думайте, что у нас нет ответных мер» (105).

Характеризуя позицию Пекина, комиссии российского Государственного Совета, изучавшие «желтый вопрос», отмечали в 1910 году: «Китай весьма ревниво наблюдает за интересами своих подданных и в международных сношениях выказывает все возрастающую устойчивость» (105).

В-третьих, решению названного вопроса мешала слабость российской власти на Дальнем Востоке: нехватка штатов для поддержания правопорядка, от полицейской службы до таможенной, элементарный недостаток средств, нередко — туманное представление о проблемах Дальнего Востока в столичных кабинетах. В адрес правительства было высказано немало упреков в пассивности, отсутствии ясной последовательной политики в «желтом вопросе», в принятии непродуманных решений, неэффективных или даже дававших обратный результат. Критиковали, таким образом, с двух сторон — и за чрезмерное ограничение китайско-корейского труда, и за нерешительность в замене его трудом русских.

Однако в результате всех этих разнонаправленных воздействий дело постепенно шло вперед, и, по-видимому, именно такое регулирование проблемы — эволюционное, компромиссное, увязанное, пусть и не идеальным образом, с развитием собственных производительных сил — и было оптимальным с точки зрения российских интересов. Или, по крайней мере, единственно возможным. Правительством был издан ряд законов, шаг за шагом ограничивающих деятельность иностранцев и возможность их оседания на Дальнем Востоке: им была запрещена самостоятельная добыча золота (1867), они не получили продления двадцатилетних льгот — освобождения от налогов — на владение землей (1882), они были лишены права селиться в приграничных местностях (1886), приобретать недвижимость в Амурской и Приморской областях (1892), был запрещен наем иностранцев на казенные работы иначе как в порядке исключения, по специальному разрешению Совета министров, а также передача иностранцам казенных подрядов и поставок (1910). В сезон 1911 года казенные работы были уже на 3/4 выполнены российскими рабочими. Более 40% приехавших на сезон русских рабочих остались в Приамурье на зиму. «Господствовавшее ранее отрицательное отношение к русскому рабочему и предпочтение ему китайца, — отмечалось Комитетом по заселению Дальнего Востока, — постепенно изменяется, так как хотя зарплата русскому рабочему и выше, но эта разница отчасти покрывается большей производительностью русского труда, а, главное, уплачиваемые русскому рабочему в виде зарплаты деньги остаются в России» (106). С 1913 года была отменена 50-верстная полоса вдоль границы, в пределах которой подданные обоих государств имели право беспошлинной торговли.

В этот же период стали складываться основные направления стратегии в отношении китайско-корейского труда:
- ограничить его применение сферой частной промышленности;
- держать курс на последовательную замену его во всех отраслях трудом российских рабочих;
- не допускать оседания иностранцев на Дальнем Востоке; предупредить передачу земли в их собственность и ограничить сдачу ее в аренду; исключение можно сделать лишь для недвижимости, предназначенной для промышленных целей, с тем чтобы привлечь иностранный капитал.

Стратегия эта реализовалась постепенно, медленно, после долгого и тщательного обсуждения каждой принимаемой меры, с учетом возможной негативной реакции Китая. Большинство ограничений формулировалось в виде правил, касающихся иностранцев вообще, а не только китайцев. Там, где это было возможно, специалисты предлагали адресовать запреты даже не иностранцам, а российским подданным, скажем, ограничивать не право брать землю в аренду, а право сдавать ее в аренду.

В политических сферах страны все прочнее утверждалось мнение, что сохранение суверенитета России над ее дальневосточными территориями — это проблема, требующая к себе самого серьезного внимания и что коренное условие ее решения состоит в более или менее плотном заселении этих территорий. Российские наместники в дальневосточных областях говорили об этом еще в XIX веке: «Если мы не займем наших пустопорожних мест в крае своим населением, то их наводнят китайцы в качестве покорных, трудолюбивых земледельцев-промышленников, борьба против которых одними только войсками невозможна, потому что безрезультатна» (107).

В 1910 году по распоряжению императора с целью всестороннего исследования природных условий и хозяйства российского Дальнего Востока была организована Амурская экспедиция. Одним из результатов ее стал составленный ее участником В. В. Граве комплексный проект урегулирования проблемы китайско-корейского труда, вобравший в себя предложения многих специалистов и предусматривавший даже такую сторону дела, как улучшение изучения в России дальневосточного края и восточных языков. Проект Граве был привязан к выработанной экспедицией общей схеме развития Дальнего Востока. В заинтересованных кругах вызревала идея обширного «колонизационного плана», который позволил бы наиболее эффективным образом организовать усилия по освоению Дальнего Востока.

Осуществлению этих замыслов помешала Первая мировая война.

Китайские общества

Способность китайской диаспоры выжить и обеспечить себе «жизненное пространство» в чужеродной среде — будь то в России или в любой другой стране — была в немалой мере обусловлена ее сплоченностью, ее своеобразной, весьма эффективной организацией (108). Помимо разнообразных неформальных, но тесных связей друг с другом, в том числе связей деловых, китайцы в России повсеместно объединялись в общества, служившие опорой их самоуправления.

Российская администрация, ощущая собственную слабость, нуждалась в китайских национальных организациях как вспомогательных органах управления китайским населением. В то же время она смотрела на эти организации с подозрением, как на источник альтернативной теневой власти в крае. Ее отношение к китайским обществам было двойственным, и, пробуя разные варианты, она то разрешала открывать их, ограничивая при этом, однако, их деятельность достаточно узкими рамками, то закрывала.

В 1891 году с ее разрешения во Владивостоке, Хабаровске и Никольск-Уссурийске были впервые открыты «китайские общественные управления», спроектированные в основном по образцу существовавшего тогда в России крестьянского самоуправления. Управлениям было предоставлено право избирать своих руководителей — старшин, судей, разрешать сравнительно несложные судебные дела согласно собственным обычаям и т. п. В круг их обязанностей входило: разбирать тяжбы между их членами, посредничать между местной администрацией и китайским населением, собирать точные сведения о приезде и выезде китайцев и пр. При этом вся деятельность общественных управлений и приговоры китайских судов должны были контролироваться полицейскими чинами.

Однако в 1897 году китайские общественные управления были закрыты: по убеждению российских властей, они служили прикрытием для деятельности китайских тайных обществ. (На самом деле они просуществовали еще некоторое время, в Никольск-Уссурийске — до 1901 года. Их не спешили закрывать, поскольку они вносили определенные средства в местные бюджеты: на содержание полиции и т.п. (110)) Кстати сказать, они не устраивали и китайское правительство, которое в тот момент видело в них помеху собственным попыткам добиться открытия в России своих консульств и уже достигло < определенного успеха: несколько ранее в том же году с разрешения российской стороны во Владивостоке впервые начал работать коммерческий агент китайского правительства. Он обратился к российскому правительству с просьбой предоставить ему значительный объем прав по управлению китайскими подданными, включая право судопроизводства. С точки зрения российских властей, удовлетворение этой просьбы «было бы почти равносильно открытию в этом крае особого китайского царства», и просьба была отклонена. Интересно, однако, что среди прочего китайский представитель просил ликвидировать китайские общественные управления, передать ему их функции и имущество, а также право назначать старшин.

Отразив, таким образом, попытку Пекина напрямую подчинить себе китайскую общину, российские власти, начиная с 1907 года, стали скрепя сердце выдавать разрешения на создание во Владивостоке, а затем и в других городах китайских общественных организаций: «при отсутствии фактической возможности обеспечить действительный контроль над китайской жизнью лучше иметь дело с явно действующими китайскими обществами, чем с тайными». Действительно, эти общества нелегально существовали и до своего официального открытия: во Владивостоке — с 1881 года, в Хабаровске — с 1889 года и т.д.

А в 1909 году коммерческое агентство во Владивостоке было преобразовано в консульство, которое, как считалось, фактически стало для местных китайцев высшим органом власти.

Мощный толчок к развитию китайских обществ дало образование в 1911 г. Китайской Республики, проявившей гораздо больше внимания к защите интересов своих граждан за рубежом, чем правительство императорского Китая. Республиканское правительство стало поощрять общественную деятельность эмигрантов, укрепление их связей с родиной. Его политика нашла живой отклик в эмигрантской среде.

«Теперь наше государство называется Республикой, консул горячо призывает нас осознать: в современном мире невозможно обеспечить свои интересы, не объединившись в общества. Мы хотим создать у себя купеческое общество по образцу Владивостока, Хабаровска и Никольска», — писали китайцы из Имахэ (111). «При прежних Цинах чиновники были далеки от коммерсантов, правительству недосуг было заниматься нашими прошениями. Теперь создана Республика, китайцев в России не менее ста тысяч, долг каждого — защищать суверенитет и расширять торговлю», — вторили им соотечественники с селенгинских золотых приисков (112).

В городах и поселках российского Дальнего Востока стали множиться китайские общества, носившие, как правило, названия «хуацяо шанхуэй» («китайские коммерческие», или «купеческие общества», или «торговые палаты»), «хуацяо ляньхэхуэй» («национальные ассоциации»), «хуацяо сечжухуэй» («общества взаимопомощи»). Некоторые из них создавались как «генеральные ассоциации», имевшие сеть своих отделений. Разумеется, решающую роль в обществах играли торгово-промышленные элементы как наиболее просвещенные и влиятельные, однако общества брали на себя и защиту интересов низших слоев, по крайней мере во взаимоотношениях с внешним миром. В уставах некоторых из них прямо говорилось об этом.

Задачи обществ, зафиксированные в уставах, включали в себя взаимную помощь их членов друг другу, улаживание споров между ними, содействие российским властям и полиции, защиту от хунхузов, просветительскую деятельность.

В действительности же общества регулировали отношения не только между своими членами. Во Владивостоке, например, «местный объединенный в Общество торгово-промышленный класс является фактически вершителем судеб зависящих от них необеспеченных масс Приамурского края»(113). Показательно, что общества имели собственную полицию, формально — для борьбы с хунхузами, на самом же деле — еще и для того, чтобы держать в руках местное китайское население и коренные национальные меньшинства.

Существовали в китайской среде и тайные общества. О них российской администрации не было известно почти ничего. Один из немногих попавших в ее руки и описанных в литературе документов — устав одного их таких обществ средневекового типа, так называемого «гунъихуэй» созданного, по-видимому, еще в 60-х годах XIX века (114).

Устав состоял из 36 правил — запретов и наказаний, регулирующих отношения членов общества друг с другом и с аборигенами. Судя по характеру правил, жизнь аборигенов находилась полностью в руках китайских купцов, и устав, исходя из соображений не столько, наверное, гуманности, сколько полезности, несколько смягчал жестокие прежние обычаи. Он запрещал, скажем, за долги расстреливать аборигена или снимать с него всю верхнюю одежду. По контрасту среди правил, касающихся взаимоотношений внутри общества, было немало вполне гуманных: не покидать товарища в беде, заботиться о больных, не красть, не драться и т. п. Зато за кражу соболей, женьшеня, пантов полагались наказания устрашающе жестокие: зарыть живьем, утопить. Нарушителя упомянутого здесь запрета ожидала конфискация имущества на 200 китайских фунтов, штраф в виде одной жирной свиньи и 20 ударов бамбуковой палкой.

Не слишком много было известно властям и о скрытой деятельности легальных обществ. Однако повсеместно господствовало убеждение, что такая деятельность существует и что китайские общества, будь они легальные или тайные, служат для китайских предпринимателей инструментами согласования коммерческих интересов, устранения конкуренции, установления монопольных цен. Именно этим объясняли такие факты, как, скажем, молчаливый бойкот китайцами российских товаропроизводителей, пытавшихся обойтись без их посредничества, или поддержание китайцами единого потолка цен на тот или иной российский товар.

Существовала уверенность и в том, что все общества управляются из Пекина и представляют собой «автономные ответвления тайной политики Китая»: как иначе объяснить синхронные отклики на ту или иную коллизию, появляющиеся и разных местах края и в самом Китае?

По предположениям российских специалистов, в среде китайских эмигрантов действовали даже филиалы различных обществ в Китае, ставивших перед собой цели общественно-политического характера: пробуждение национальных чувств, стимулирование реформ и т. п. Высказывались догадки, что для уплаты взносов в центр филиалы добывают средства хунхузничеством.

Все это, впрочем, были лишь гипотезы, хотя и весьма правдоподобные…

В 1910 году владивостокский цензор А. Занковский, проработавший десять лет русским секретарем Китайского общества взаимного вспомоществования, подал министру иностранных дел докладную записку, в которой в основных чертах описал тайные связи этого общества с Китаем, в том числе обширные коммерческие отношения, далеко выходящие за рамки его устава. Он отмечал, далее, что общество присвоило себе право улаживать дела даже между китайцами, не состоящими в нем, и, таким образом, сделалось «государством в государстве» (115).

В 1914 году В. К. Арсеньев обнаружил, что Никольск-Уссурийское общество взаимопомощи получило для своих дел официальную печать из китайского министерства торговли (116). И вот теперь, спустя десятилетия, в китайских архивах нам удалось обнаружить множество документов, свидетельствующих о том, что наблюдения Занковского, Арсеньева и других российских специалистов относительно тесных связей китайских обществ с метрополией были точными. Зарегистрировавшись сначала у местных властей, общества затем через консульства проходили регистрацию и утверждение в Пекине: в МИДе, а также в Министерстве промышленности и торговли (позже — в Министерстве сельского хозяйства и торговли). Процедура была достаточно сложной: МИД нередко запрашивал мнение властей приграничных провинций, а также Министерства внутренних дел. Утверждению подлежали устав Общества, его название, состав выборных органов. В Пекин пересылались также годовые отчеты о проделанной работе и финансовой деятельности. Из Пекина общества получали мандаты для председателя и его заместителей. Через свои общества китайское население России участвовало даже в выборах в парламент в Пекине (117).

Все это делалось втайне от российских властей, до которых, повторяем, доходили лишь отрывочные сведения об этой стороне жизни китайских обществ и которые не уставали возмущаться тем обстоятельством, что китайцы жили по своим собственным законам и упорно игнорировали российское судопроизводство. Однако, независимо от того, в какой мере российская администрация была осведомлена о секретных делах китайских обществ и в какой мере негодовала по поводу такого положения вещей, у нее попросту не было сил, чтобы взять его под свой контроль. Достаточно сказать, что низшие административные органы сами нередко посылали дела, касавшиеся китайцев, в китайские общества на отзыв и принимали этот отзыв на веру. Непрозрачность, как мы теперь говорим, жизни китайских обществ порождала с российской стороны запреты, как правило, не поддающиеся проверке. Ответом на запреты было усиление тайной деятельности, а та, в свою очередь, углубляла недоверие.

Иммигранты нетипичные

В массе китайских иммигрантов имелось небольшое количество людей с особенными, нетипичными биографиями или нетипичным положением в обществе, заслуживающих, на наш взгляд, отдельного рассказа. История сохранила, например, сведения о человеке, который был первым в России преподавателем китайского и маньчжурского языков.

В 1733 году властители одного из джунгарских кочевых племен передали проезжавшему через его земли российскому отряду пленного китайца по имени Чжу Гэ с просьбой помочь ему вернуться в Китай. Когда Чжу Гэ прибыл в Тобольск, там обнаружилось, что он направляется в Китай с дипломатическим поручением, не отвечающим интересам России в Джунгарии. Поэтому его задержали, под охраной тайным образом отправили в Москву, приказав не давать ему по дороге «бумаги, чернила, топора и ножа», а из Москвы опять-таки тайком, кружным путем, с долгой остановкой в Тихвине переправили в Петербург. Путешествие заняло в общей сложности три года. В Петербурге Чжу Гэ, поняв, что в России ему нужно устраиваться надолго и основательно, перешел в христианство, получив при крещении имя Федор, и женился на дочери крещеного калмыка.

В 1738 году Коллегия иностранных дел уведомила Синод, что при ней находится «иноземец новокрещен Федор Джога знающий манзурский язык, и... небесполезно будет для корреспонденции с китайским двором изучить того манзурского языка и российской нации людей» (118). Для этой цели Коллегия просила Синод выбрать из московских «латинских школ» двух человек, знающих латынь.

Занятия начались на следующий год. Обучение строилось на заучивании слов и целых текстов и переводах с маньчжурского на русский. Получая более чем скромную стипендию: один — 3 копейки в день, другой — 1 копейку плюс «хлебную» надбавку «за четверик по цене деньгами в месяц», ученики Федора Джоги «как ево, так и их прилежанием» овладели маньчжурским и, по всей видимости, китайским языками и в 1743 году в составе духовной миссии были отправлены в Китай. Чжу Гэ же получил в награду чин прапорщика и ежемесячный оклад 3 рубля «сверх жалования» и был определен в гарнизон города Архангельска, откуда бы он «по его состоянию и познанию калмыцкого языка не имел случая пробраться в зенгарский народ, что ежели б учинилось с пользою интересов Ея императорского величества сходственно быть не может» (119). Там он и прожил до своей кончины в 1751 году.

На рубеже XIX—XX веков массовый приток китайских мигрантов вызвал к жизни устойчивый стереотип китайца как человека, стоящего на самой низкой ступени социальной лестницы, зачастую презираемого и беззащитного. Это образ не относился, однако, к более высоким слоям китайской диаспоры — к купцам, сумевшим сколотить капитал и приобрести определенный вес в обществе. Самым, наверное, ярким представителем верхушки китайской общины, выделявшимся даже на фоне своей привилегированной среды, был талантливый коммерсант по имени Цзи Фэнтай, или Тифон-тай, как звали его русские.

Он приехал в Россию в 1873 году и сумел в течение нескольких лет создать в Хабаровске крупную торгово-предпринимательскую фирму, сделавшуюся одной из самых известных на Дальнем Востоке. Его фирма торговала хлебом и мукой, чаем и вином, бельем и обувью, известью, кирпичом, шелком, мехами собственной выделки и пивом собственного производства. Тифонтай строил дома и мельницы, владел земельными участками, промышленными заведениями и жилыми зданиями в Хабаровске и Дальнем. Участвовал в ярмарке 1896 года в Нижнем Новгороде, пользовался известностью на азиатских биржах от Токио до Сингапура. Перед русско-японской войной 1904—1905 годов он возводил форты в Порт-Артуре и доки в Дальнем, а во время войны стал главным поставщиком продовольствия для русской армии в Маньчжурии и на Квантунском полуострове, на чем заработал, как предполагали, «не один миллион».

Тифонтай принял православие и получил звание купца первой гильдии, однако, косу не состриг и всю жизнь носил китайские халаты. В Хабаровске в одном из принадлежавших ему домов располагалось местное общественное собрание, в другом, «специально приспособленном для публики», ставились спектакли (120).

Он приобрел такое доверие российских правительственных кругов, такое влияние в китайской диаспоре и был настолько богат, что в период русско-японской войны смог, получив разрешение главнокомандующего, сформировать из китайцев отряд численностью в 500 человек специально для «разведки и партизанских действий». В рапорте армейскому командованию он сообщал: «Жалованье людям, содержание полное их, а также лошадей я, Тифонтай, даю пока из своих личных средств в продолжение трех месяцев. Впоследствии, если окажется, что отряд был полезен и вполне оправдает назначение и если Его превосходительство Главнокомандующий Маньчжурскими армиями найдет возможным, пусть правительство возвратит мне затраченные на отряд средства. Если же отряд не оправдает себя, то он будет расформирован тотчас, как того пожелаете, а все расходы по нему я тогда принимаю на себя»(121).

Занимался Тифонтай и агентурной разведкой (122), а также «борьбой с неприятельскими шпионами из китайцев», в ходе которой его агенты «действительно вскоре раскрыли несколько шпионских гнезд» (123).

В современном Китае, как рассказали автору его коллеги из КНР, имя Цзи Фэнтая не пользуется уважением: ему ставят в вину, что, участвуя в переговорах между российской и китайской сторонами в качестве переводчика и советника, он отстаивал интересы российской стороны.

Примерно в тот же период в России появилась еще одна группа «нетипичных китайцев», а именно, студентов, нетипичных потому, что их насчитывались единицы. В эти годы основной поток учащихся из Китая направлялся в США, однако китайское правительство не теряло из виду и другие индустриально более развитые страны. Так, в 1896 году было командировано по четыре студента в Россию, Германию и Францию.

Отношение российских чиновников из разных ведомств к допуску в Россию студентов из Китая было неодинаковым. В 1911 году военный министр счел целесообразным отклонить ходатайство китайского офицера Ли-Ю-хуа, уже окончившего? юридический факультет Петербургского университета, о зачислении его вольнослушателем в Александровскую военно-юридическую академию. Военный министр рассуждал следующим образом: «Ввиду нахождения военного дела в Китае в зачаточном состоянии принцип взаимности ни в данном случае, ни в ближайшем будущем нами использован быть не может. Таким образом, разрешение нами в положительном смысле рассматриваемого ходатайства и ему подобных явилось бы выгодным лишь для Китая, а между тем последний не принадлежит к числу дружественных нам держав, прогресс которых в военном деле является для нас желательным» (124).

Приамурский генерал-губернатор Н. И. Гродеков придерживался противоположных взглядов. Он обращал внимание на то, что Япония, стремясь распространить свое влияние «на главные отрасли управления Китая», принимает на учебу десятки китайских студентов, немецкие и английские инструкторы уже начали обучать китайских солдат. В этих обстоятельствах и России следует «воспитать в желательном для нас духе защитников нашего соседа», не оставляя, впрочем, без внимания и «другие классы пограничного с нами населения... Могучим средством в этом деле послужило бы, несомненно, систематическое привлечение китайцев, маньчжур, монголов и других народностей, населяющих пограничную с Россией полосу, в наше учебные заведения». Гродеков выражал уверенность, что «охотников для поступления в наши школы, совершенно лишенные духа религиозной пропаганды и вражды к инородцам, нашлось бы достаточное количество, ибо китайцы, как народ смышленый и практичный, быстро познают ту материальную пользу, которую им дадут знание русского языка и начатки европейского образования» (125).

В МИДе считали, что «получение китайцами высшего образования в России является желательным с политической точки зрения» (126).

Так или иначе, в начале XX веке китайских студентов можно было встретить во многих российских учебных заведениях: в Военно-медицинской академии, Институте путей сообщения, Горном институте императрицы Екатерины, Политехническом институте императора Петра Великого, Иркутском горном училище, Николаевском кавалерийском училище и др. Их зачисляли по ходатайству китайской дипломатической миссии, с разрешения соответствующего министра или даже императора, нередко — в качестве вольнослушателей. Из среды этих студентов позже вышли создатели благотворительной организации «Союз китайских граждан», в течение ряда лет игравшей заметную роль в жизни китайской общины. Об этой организации речь пойдет ниже.

Китайский труд во время Первой мировой войны

С началом Первой мировой войны в России резко возрос спрос на рабочую силу. Она требовалась прежде всего для прокладки железных дорог и других строительных работ, добычи угля, рубки леса. О «желтой опасности» было тут же забыто. Совет Министров снял запрет на наем иностранцев на казенные работы на Дальнем Востоке, затем разрешил использовать их труд в Донбассе, затем на строительстве Мурманской железной дороги и т. п.

Довольно быстро в Китае была организована широкая вербовка рабочих (127). Деятельность вербовщиков, начавшись с Маньчжурии, затем распространилась на Северный Китай (Инкоу, Яньтай,), Шанхай и даже Синьцзян, где искали рабочих для строительства железной дороги в Семиречье. Вербовкой занимались и русские, и китайские посреднические компании. Фирма «Ичэн», например, подрядилась поставить в Смоленскую губернию для рубки леса 20 тыс. рабочих. Вслед за солидными фирмами, заполняя вакуум, за дешевыми рабочими руками бросились в Китай темные дельцы, аферисты. Возникла «дикая» конкуренция, вплоть до перехватывания уже готовых к отправке партий рабочих и вывоза их в другие места. Появились случаи сговора русских и китайских вербовщиков с целью обмана рабочих. (Впрочем, Россия тут не была исключением. Достаточно бесцеремонно вели себя и французские вербовщики.) Ситуация на новом огромном рынке труда складывалась явно в ущерб интересам рабочих.

В этих условиях правительство Китайской Республики предприняло серию мер, чтобы защитить соотечественников, обеспечить им приемлемые условия жизни за границей. Понимая, что державы, занятые войной, не могут не считаться с его позицией, оно потребовало, чтобы контракты о найме рабочих проходили проверку и утверждались властями обеих сторон. Нелегальная, в обход таких проверок вербовка была категорически запрещена. Местной администрации было вменено в обязанность строго следить за соблюдением правил — желающих обойти их было более чем достаточно, в том числе и среди китайских подрядчиков. Были составлены документы, регулирующие наем рабочих, такие как «Положение о выезде за границу на работу», «Закон о защите выезжающих на работу», «Правила подрядной деятельности» и др.

Китайская администрация рассматривала контракты достаточно придирчиво. Она требовала, например, чтобы российский завод взял обязательство по окончании контракта обеспечить возвращение рабочего на родину, равно как и в случае его болезни, а до того не увольнять его с работы. Требовала снизить штрафы (скажем, за пропущенный рабочий день — до размеров однодневной зарплаты), четко указывать сумму компенсации за увечье, уменьшить комиссионные подрядчиков, в холодное время года обеспечивать рабочих дровами и т. п. (128) .

Некоторые положения имели для китайской стороны принципиальное значение, выходящее за рамки чисто хозяйственных вопросов. Во-первых, она хотела бы посылать в те места, где концентрировалось много китайских рабочих, своих коммерческих или консульских агентов — «умелых и опытных чиновников со знанием русского языка, способных защищать их интересы». Российские власти, продолжавшие питать недоверие к Китаю, негативно относились к предложениям на этот счет.

Во-вторых, китайская сторона добивалась, чтобы китайским рабочим были предоставлены те же условия работы и права, что и русским. Например, харбинский даотай (глава администрации) в соответствии с инструкциями своего МИДа требовал, чтобы в контракты включались такие статьи: китайским рабочим гарантируется защита российского закона, и для них не будет издано особых законоположений, в случае ареста китайского рабочего будет приглашен китайский консул или коммерческий агент и т. п. Это намерение китайской стороны, бесспорное с точки зрения сегодняшних понятий о правах человека, для российских властей того времени было неприемлемым.

В-третьих, заявив о нейтралитете в отношении воюющих сторон и не желая давать поводов для обвинений в отходе от него, Пекин неизменно выдвигал требование: не использовать китайский труд на работах, имеющих отношение к военным действиям. Данное ограничение должно было обеспечиваться и содержанием контрактов, контролируемых китайским МИДом, и соответствующими официальными заверениями российской стороны. Ссылки на то и другое служили для китайской дипломатии важным аргументом при ответах на протесты Берлина по поводу того, что, отпуская рабочих в Россию и Францию, Пекин тем самым нарушает свой нейтралитет.

Российские власти не могли напрямую отклонить это требование. Более того, они вынуждены были давать заверения на этот счет не только китайским ведомствам в центре и на местах, но и рабочим на вербовочных пунктах: те боялись, что их могут отправить на фронт рыть, например, окопы. Российские чиновники объясняли эти настроения работой германских агентов, распускавших панические слухи и распространявших прокламации среди китайского населения. Такая работа и в самом деле велась, в том числе посредством публикации в прессе материалов, содержавших фальсифицированные факты. Например, в Гуанчжоу в газете «Шимянь жибао» в одной из статей утверждалось, будто бы Россия хочет нанять в Китае 100 тыс. кули и послать их сражаться на германский фронт, где немецкие войска уже взяли в плен 13 тыс. кули, вооруженных японским оружием (129). Дело было, однако, не только в немецкой пропаганде: она лишь подогревала понятные опасения тех, кто задумывался о работе в воюющей стране.

И действительно, данное условие китайской стороны Россия фактически не выполняла. В Полевых строительных управлениях китайский труд применялся весьма широко. В основном он привлекался туда через посреднические компании, но бывало, что представители Полевого управления сами ездили в Китай для вербовки. При этом иной раз происходили комические случаи: не получив инструкций, они ходили в военной форме и предъявляли мандаты, свидетельствовавшие, что такая-то стройка имеет важное военное значение.

Намерение китайской стороны через местные органы власти обеспечить контроль и корректировку контрактов наталкивалось на сопротивление российских ведомств. Когда в 1916 году харбинский даотай пытался выполнить соответствующие инструкции своего МИДа и с этой целью задержать выдачу паспортов нанявшимся в Россию рабочим, российский генконсул в Харбине докладывал в Министерство иностранных дел: «Это нам неприемлемо. Мы требуем, чтобы выдача паспортов была свободной и не задерживалась вопросами о редакции договоров». Дальше он сообщал: «Благодаря угрозам прекратить визирование паспортов китайских купцов, отправляющихся в Россию, нам пока удалось избегнуть задержки...» (130).

Кардинальный выход из тупиковой ситуации с паспортами был найден, когда российское правительство разрешило китайским рабочим въезд без паспортов, по свидетельствам, выдававшимся на местах российскими консульствами (131). Мера эта, позволявшая обойти позицию Пекина, вместе с тем в определенном смысле была для него выгодна, поскольку лишала немецкую сторону оснований для протестов в его адрес.

Трения между сторонами по поводу трудовой миграции имели, однако же, второстепенное значение: обе стороны были в высшей степени заинтересованы в использовании китайского труда. Поэтому поток китайских рабочих в Россию все увеличивался. Так, за 1915 год через Харбин было завербовано и уехало в Россию 7212 человек. В 1916 году к июню, т. е. всего за полгода, было вывезено столько же: 7243 человек.

Общее количество завербованных в Россию китайских рабочих можно оценить лишь приблизительно. По российским данным, с января 1915-го по апрель 1917 года по железной дороге было ввезено 159 972 китайских рабочих (132). Китайское посольство в России в 1916 году называло число 100 тыс. человек (133), это же число фигурировало в документах китайского МИДа и в последующие годы. Немецкий посол, обосновывая свой протест, утверждал в 1917 году: «Начиная с весны прошлого года, правительства России и Франции завербовали в Китае большое количество рабочих, чтобы восполнить нехватку собственной рабочей силы. Для России это количество составляет 500 тыс. человек, для Франции — 50 тыс.». Думается, что российские данные наиболее близки к истине. Для сравнения укажем, что, по оценкам специалистов, во Францию было завербовано 150 тыс. рабочих, в Англию — 50 тыс.

Как бы то ни было, зоной расселения китайцев, пусть и неплотного, стала фактически вся европейская часть России: Петербург и Москва, Новгород, Рига, Майкоп, Симферополь, Мелитополь, Тирасполь, Карелия, Урал...

Контракты, заключавшиеся хотя бы при минимальном контроле со стороны органов власти России и Китая, в принципе должны были обеспечить китайским рабочим на чужбине нелегкое, но все же более или менее сносное существование. Такие контракты должны были соответствовать как китайским законам, так и разработанным в России «Правилам найма и перевозки рабочих желтой расы». Согласно этим правилам, нанятым рабочим обеспечивалось проживание в бараках до момента отъезда, тщательный медосмотр, питание, комплект одежды и обуви. В пути рабочих сопровождали переводчики, агенты фирмы-нанимателя снабжали эшелон провиантом.

Условия работы можно показать на примере договора известной фирмы Дризина (Харбин) о доставке рабочих на угольные копи на Урал в г. Кизел (134). Договор предусматривал оплату на подземных работах больше, чем на поверхности земли (соответственно 70 и 60 коп.), рабочий день продолжительностью в 12 часов, из которых полтора часа полагалось на обед. Рабочим бесплатно предоставлялись помещение, определенное количество провианта и уголь. Праздники должны были занимать не более 10 дней в году. Заболевший получал бесплатный билет до станции Маньчжурия плюс 6 рублей. Рабочим, отработавшим срок контракта, полагались премии в 25 и 50 рублей.

На практике, однако, рабочим нередко приходилось терпеть не только изнурительный труд, но и разного рода лишения, произвол начальства, дискриминацию (135). Доискаться правды было невозможно. Китайские рабочие жаловались в свое посольство, российские власти трактовали события по-своему. Так, китайский посланник сообщал в МИД содержание жалобы с тех же Кизеловских угольных копей: там русские начальники, создав собственную полицию из китайцев, избивали и пытали китайских рабочих, доводили людей до самоубийства. Российский генконсул в Харбине, в свою очередь, утверждал, что недоразумения в Кизеле были быстро улажены, а китайский посланник дал делу тенденциозное освещение, добиваясь согласия российской стороны на открытие китайских консульств и коммерческих агентств (136).

Каким бы, однако, ни был «коэффициент тенденциозности» у каждой из сторон, что бы ни происходило на самом деле в Кизеле и других местах, где трудились китайские рабочие, очевидно, что на их долю в тот период выпало немало страданий. Бесспорное доказательство тому среди многих других — многочисленные факты бегства китайцев с работы. Из одного только 1-го Полевого строительного управления к моменту февральской революции 1917 года сбежало свыше 500 человек. Сбежавшие (плюс уволенные) с работы составили вскоре главный контингент так называемых «бродячих китайцев» — людей без определенных занятий и крова над головой, перебивавшихся мелкой уличной торговлей или случайными заработками.

После начала войны в Петербурге, прифронтовых губерниях и некоторых городах на Дальнем Востоке было введено военное положение, и «бродячих китайцев» стали высылать из этих мест, а также из полосы отчуждения железных дорог как лиц, «подозрительных по поведению». («Язык их нам непонятен, местопребывание — неопределенное, и могут возникнуть различные недоразумения», — пояснил градоначальник Санкт-Петербурга.) Поодиночке или небольшими группами, до 15—20 человек, китайцев, «изобличенных в порочном поведении или подозреваемых в шпионстве», в административном порядке или по этапу отправляли в провинциальные городки во внутренние области России, за Волгу и на Урал, а частью — на родину.

Операция эта была весьма хлопотной, поскольку власти стремились проводить ее наиболее цивилизованным образом: оплачивали переезд, выдавали пособия на высланных лиц, пытались максимально учесть жалобы по поводу злоупотреблений, поступавшие из китайского посольства. МИД требовал немедленного освобождения «не подозреваемых в шпионстве» китайцев «в целях поддержания наилучших добрососедских отношений с дружественной нам державой, особенно важных в переживаемое время» (137). Тем не менее, для китайцев вся эта процедура была, конечно, достаточно болезненной.

Таким образом, участие России в Первой мировой войне принесло бедствия не только ее народу, но и китайцам, количество которых за годы войны значительно увеличилось.