[friend] Никому не расскажешь

Никому не расскажешь
Анна Бялко

Оля вышла замуж очень рано, в восемнадцать лет. Как говорила мама:
<<Выскочила на свою голову>>. Действительно, непонятно было, к чему такая
спешка, красивая, умная девочка, второй курс института, поклонников хоть
отбавляй, живи да радуйся. Нет, надо замуж. И ладно бы, по безумной любви,
глупо, но случается, так и такого ведь тоже у нее не было...

А что было? Был Миша, мальчик из той же группы, никакой не красавец, просто
хороший мальчик из хорошей семьи, отличник в очках. Умный, тут ничего
не скажешь, с блестящим интеллектом, стихи писал неплохие, о литературе мог
разговаривать часами - заслушаешься, да и в науке подавал надежды, но
главное - у него-то Оля была настоящей, первой любовью, которая только и
бывает в восемнадцать лет, это и подкупало.

И еще семья. Сказать <<из хорошей семьи>> - мало, там еще какая была семья.
Начать с бабушки - именитого профессора психологии, с кафедрой в
Университете, с книжками, с монографиями... Потом мама, филолог, умеренная
диссидентка с вытекающими последствиями, потом папа... Папа, впрочем,
будучи крупным чиновником партийно-советского аппарата, разведясь с мамой
тому уж несколько лет, жил отдельно, вспоминая семью пару раз в месяц
заказами из привилегированных буфетов. Подачка от властей, пустяк, а приятно
- такое мясо, как привозил шофер на <<Волге>> с госномером раз в две
недели, в Олиной семье, если удавалось однажды в год достать, хранили в
морозилке месяцами, сберегая до больших праздников. Но Бог с ним, с мясом,
не в мясе счастье. Большая квартира в <<тихом центре>>, просторные комнаты,
высокие потолки, книги, книги... Тамиздат, Самиздат, постоянные и
многочисленные сборища (не очень подходит это слово для определения тех, кто
там собирался - такого количества интересных людей, зашедших просто
на вечерок, Оля не видела за всю свою предыдущую жизнь), разговоры,
передачи, звонки из-за границы... Все это происходило в дивной атмосфере
таинственности и полузапретности, в ней, как в сигаретном дыму, плавало
ощущение того, что происходит что-то очень важное, не сиюминутно-, а
общечеловеческое, все это было приправлено остротой потенциальной опасности,
неясно, как и от кого происходящей, но от этого не менее обжигающей.
Забавно, что эта полуконспиративная обстановка перемежалась легкой, почти
детской беспечностью - прийти мог практически кто хотел, телефонного
звонка и рекомендации: <<Я друг такого-то>>, было абсолютно достаточно,
чтобы получить приглашение. Да, собственно, и вся их институтская компания -
человек шесть, приходила совершенно свободно, усаживалась где-то в уголке
прямо на пол и жадно внимала, боясь пропустить частичку захватывающего
действа.

С таких посиделок, собственно, и начался их с Мишей роман. Сначала приходили
всей компанией, потом Миша стал звать Олю чаще, одну, и как можно
было отказаться от этого - что в юности бывает слаще чувства избранности и
сопричастности. Миша приносил самиздатовские книжки, слепые копии на
папиросной бумаге, читать надо было тайно, Оля глотала их за ночь - быстрота
чтения, счастливый дар, - возвращала и после, гуляя где-то узкими
аллейками бульваров, они взахлеб, но вполголоса, прочитанное обсуждали.
Наверное, в этом не было ничего реально опасного - все-таки уже прошли
времена, когда за такую книгу могли действительно посадить, в крайнем разе
выгнать из института, да и кто стал бы шпионить за двумя влюбленными
детьми, но, чтобы понимать это, надо не быть влюбленным ребенком, да и на
картинку смотреть через призму десятилетий, а тогда...

Словом, Оля влюбилась не в собственно Мишу, а в весь Мишу окружающий мир,
который ей, девочке из предместья, казался загадочно-прекрасным, как
сверкающий шар на елке в новогоднюю ночь...

Девочка из предместья... Ну не деревня же, в конце концов, да, конечная
станция метро, да, четверть часа автобусом, и автобуса подождать минут
двадцать, да, одноликие новостройки, но и там тоже люди живут. Семья Олина,
если смотреть непредвзято, была ничуть не хуже: родители - научные
работники, кандидаты, технари - та же интеллигенция, даже общие знакомые
обнаружились в семьях после, когда дело подошло к самой свадьбе. И книги
те же, и мысли, в общем-то, те же, только больше не вслух, и...

Словом, мезальянса не наблюдалось, родители познакомились, взаимно
понравились, сдружились, все шло прекрасно, и только Олина мама, негромко и
ненастойчиво (где тут настаивать, быть бы услышанной) говорила ей иногда,
смахивая незаметно слезу: <<Доченька, ну куда ты торопишься, не спеши,
подожди - не надо>>...

Надо - не надо, куда там, паровоз летел вперед неудержимо Подали заявление.
(Работница ЗАГСА, только глянув на них, спросила с ужасом: <<А
пятьдесят копеек на гербовую марку у вас есть?>> И потом: <<А мама знает?>>)
День им назначили - шестое ноября, накануне праздника (а следующая
возможная дата была через месяц). Оля расстроилась было - не любила она этот
праздник, но после решила - все к лучшему, можно будет вместо
всенародного торжества отмечать семейное. Друзья тоже ругались - осенью
цветы и так дороги, а под праздник втрое.

Стали готовить свадьбу, все как положено, чтобы гости, чтобы костюм жениха,
белое платье (Оля покупать не хотела, говорила: <<Я буду в джинсах>>, но
номер не вышел - купили). От собственно свадьбы остался у Ольги среди всей
суеты только набор отрывочных воспоминаний: прогулка пешком до ЗАГСа
в длинном белом платье по ноябрьской слякоти, пронзительно-голубой бархат
одежды дамы-распорядительницы (ни дать, ни взять - театральный занавес
и на нем золотой герб на цепи посреди пуза), кольцо, упорно не желающее
налезать на палец, роскошный букет свежих тюльпанов, который принесли
друзья из группы - где только достали в ноябре месяце, родительская
квартира, очищенная от привычной мебели и уставленная разнокалиберными
столами, крики <<горько>> и тягостное ощущение себя в качестве фигуры речи -
застольной невесты...

Они с Мишей не высидели всего положенного торжественного церемониала,
смотались тихонько где-то в перерыве между горячим и десертом... Ночь тоже
как-то выпала из памяти, а вот утро следующего дня...

Утром Оля проснулась рано, с гудящей слегка головой после некрепкого,
разрывистого сна (и день накануне был нелегкий, и спится на непривычном
месте тяжело), тихо поднялась, не будя Мишу, подошла к окну... Мишина
комната была небольшой, вытянутой в длину, разложенный диван перегораживал
ее почти целиком, только и умещался еще письменный стол в углу под книжными
полками, и сразу начинался широкий мраморный подоконник -
преддверие заоконного мира...

Снаружи стоял серый день. Дождик не дождик - серый туман низко и влажно
висел за окном. Рядом рос огромный старый тополь, голый, тоже серый и
по-осеннему мокрый, ветки его доставали с той стороны до стекла, сквозь них
виднелся желтовато-серый кирпичный дом напротив. Оттуда почему-то
слышались плавные звуки рояля...

Все эти серые дом, тополь, и даже рояль - показались Оле до того
непривычными и чужими, что первой, самой непосредственной реакцией ее был
испуг.
<<Где я? Зачем я здесь?>> И сразу за ним пришло осознание, что да, она там,
где и должна быть, здесь ее место, и это теперь навсегда. Игра окончилась,
ловушка захлопнулась. Она еще прошептала вслух, совсем по-детски: <<Мама, я
хочу домой>>, но тут зашевелился на диване Миша, мгновенно пронеслась
в голове мысль: <<Но Мишка-то в чем виноват, это только я такая дура,
главное - не показывать виду>>, и, повернувшись лицом в комнату, она шагнула
к
дивану с улыбкой: <<Доброе утро>>.

Потом, растворясь в суете будней, это первое ее тягостное чувство исчезло
практически бесследно, в доме толклись люди, со свекровью у нее сложились
легкие, дружеские отношения, почти родство душ, родители навещали ее
достаточно часто, словом, жизнь текла, находя для себя приемлемое русло.
Иногда только, случайно оставаясь одна в этой огромной, так и не ставшей для
нее своей квартире, она подходила к окну, смотрела на тополь и снова
чувствовала себя совершенно чужой и ненужной здесь. В доме напротив,
очевидно, жил музыкант, потому что звуки рояля не были случайным явлением,
а наоборот, слышались достаточно часто. Само по себе это было приятно, и
только под настроение, по ассоциации, нагоняло тоску.

Молодые жили, совершенно предоставленные сами себе. Вообще все обитатели
этого дома жили крайне обособленно - каждый в своей комнате,
приходил-уходил, ел и спал, абсолютно не соотносясь с остальными, и Оле, в
семье которой совместные веселые ужины были даже не традицией, а чем-то
настолько естественным, что и задумываться об этом не приходилось, это
раздельное существование казалось по меньшей мере странным.
Бабушку-профессора она естественным образом побаивалась, поэтому, сохраняя
пиетет, общение с ней сводила к вежливым репликам при встречах; но
свекровь, Соню (это обращение - Соня, по имени, но на <<вы>> - было
выработано в результате долгих обсуждений, как компромисс между просто
<<Соней>>,
<<мамой>>, и по имени-отчеству), она всегда встречала с радостью, на
открываемую Соней дверь выбегала из комнаты, здоровалась, брала сумку,
ставила
на кухне чайник или грела ужин, рассказывая о событиях дня. Обсуждение
актуальных вещей перерастало в общий треп, из кухни - <<Пойдем, покурим>>, -
они перемещались в Сонину комнату, свекровь закуривала (курение на другой
территории бабушкою строжайше запрещалось), Ольга устраивалась рядом,
продолжая беседу. Соня с удивлением говорила потом Олиным родителям: <<С
появлением Олечки мне просто хочется приходить домой>>.

Возможно, эта малоестественная теплота в отношениях со свекровью (ведь, как
говорят, свекровь с невесткой - лучшие враги) объяснялась еще и тем,
что семейная их с Мишей жизнь обернулась далеко не тем безоблачным счастьем,
как могло ожидаться сначала.

Поняв или, вернее, почувствовав в тот самый первый день после свадьбы, что
Мишу она не любит, Оля, тем не менее, продолжала относиться к нему все
с тем же уважением - тут-то ничего не изменилось, и даже с большей теплотой
и терпимостью, чем если бы все это было по безумной любви. <<В конце-то
концов, - думала она про себя, - Миша замечательный человек, такой умный и
хороший, и любит меня, и Соня тоже, и если я морочила им голову, то мне
и отвечать, а замуж - это все равно навсегда, и надо теперь стараться, чтобы
всем было хорошо. Они меня любят, если я вдруг уйду, им будет больно, а я
привыкну, сама наворотила, теперь надо терпеть, и вообще все у меня
хорошо...>> Это рассуждение насчет неизбывности супружеских уз, которое
может
кому угодно показаться странным (и действительно, что тут такого, кто сейчас
не разводится), Оля почерпнула из собственной семьи, в которой не то что
родители, никакие бабушки и дедушки в жизни не разводились, само понятие
развода было табу, об этом не то что заикаться, задумываться казалось
страшным.

Миша же... Тут все было непросто. Миша молчал. Впервые началось это на
второй день после свадьбы, они вышли погулять, забрели куда-то в арбатские
переулки, и вдруг Оля поняла, что за все время после выхода из дома Миша ей
и двух слов не сказал. Стала вспоминать, не сделала ли чего не того, не
ляпнула ли чего обидного - вроде нет. Стала спрашивать - Миша только головой
качает, стараясь не встречаться взглядом, а глаза смотрят при этом
внутрь себя, больные-больные... Оля испугалась, усилила расспросы... При
этом чувствовала себя жутко виноватой, думала, вдруг Миша понял, что она
его не любит, вдруг догадался, а сказать ей об этом не может, видно же, как
ему плохо, наверное, все из-за нее. И тут же страх, что можно вот так, не
помирившись, вернуться домой, ведь кто увидит, кто догадается. Еле-еле
допыталась, уже со слезами. Миша признался в конце концов, что ему кажется,
что она уйдет, что он не первый, кого она любит, значит, и не последний, ему
от этого больно, он не верит, что они будут вместе, она такая красивая.
Одним словом, ревность, детски-нелепая, но от того не менее мучительная, да
еще на благодатную почву Ольгиной смущенной души...

Тут надо вернуться чуть-чуть к предыстории их отношений. Оля была красивая,
умная девочка, на их курсе девочек и вообще-то было немного, и с самого
начала учебы мальчики ходили за ней табуном, и однокурсники, и те, кто
постарше. Подруги смеялись: <<С тобой, Олька, до столовой дойти нельзя,
двадцать раз по пути остановишься. Просто как дубли в книжке Стругацких,
сколько ж их у тебя?>> Оля смеялась в ответ, ей самой ее популярность
страшно нравилась, и, хотя серьезных симпатий у нее, пожалуй, никто не
вызывал, она старалась поклонников не отталкивать, со всеми была легка и
вежлива, создавая вокруг себя этакую ауру <<первой красавицы>>.

Это развеселье продолжалось где-то до середины первого курса, а потом Оля
влюбилась всерьез и у нее начался первый <<настоящий>> роман. Он был
здорово старше, целых двадцать пять, и Оле, которой не было еще
восемнадцати, это казалось запредельно много. Взрослый, умный (аспирант на
какой-то из многочисленных кафедр), он красиво и умело ухаживал, дарил цветы
и говорил слова, все как положено. Голова кружилась, глаза сияли,
счастье было так возможно, уже договаривались о поездке летом куда-то в
Крым, вдвоем, как вдруг...

Оказалось, что Ланселот женат. Женат уже несколько лет, и есть ребенок, тоже
все, как положено. Банально, как в дешевой мелодраме. Согласно
законам жанра, все и открылось-то благодаря нелепой случайности - какой-то
звонок, услышанный разговор... В этом ли дело? Она решительно заявила,
что все кончено. Но аспирант, казалось, всерьез привязался к Оленьке, не
отставал, ходил хвостом и донимал звонками, лопотал что-то о загубленной
жизни и грядущем разводе... Для Оли, конечно, все это было нелегко, с одной
стороны, первая любовь, как-никак, но с другой - после развода, как
можно... Нет, немыслимо. Но душа болит, и вечерами хочется плакать...

В этом-то душевном смятении Оля и сблизилась с Мишей и его высоколобой
компанией, чему также способствовал и отъезд всей группой на практику, где
не было надрывных страстей, а были, напротив, беседы о вечном. Так и
началось.

По возвращении в Москву история поруганной любви как-то померкла, впереди
были новые горизонты, а аспирант с его вздохами казался смешным, и
было его просто жалко.

Самое смешное, что у Оли с ним даже до постели не дошло, хотя уж казалось
бы... Кому рассказать - не поверят. Оля и не рассказывала.

И вот теперь, после свадьбы, отливались Оле аспирантские слезы. Про роман с
аспирантом, естественно, знали все, и теперь Миша терзался запоздалою
ревностью, мучил себя и Олю, не желал верить, что ничего не было, не хотел
думать, что это и неважно, то есть, может, как интеллигентный человек,
думать так он хотел, но не мог...

Из воспитанного мальчика вылуплялся мужчина-собственник, процесс нелегкий и
болезненный как внутренне, для себя самого, так и внешне, для
окружающих, для окружающей, чтоб быть точным, одной-единственной окружающей,
опять же - для Оли...

Процесс, хоть и нелегкий, но, так или иначе, естественный, и все это могло
бы быть поправимо, если бы Ольга сумела взять его - Мишу ли, происходящий
ли в нем процесс - под контроль. Но какой спрос с восемнадцатилетней
напуганной девочки, оказавшейся в чужом доме, в чужом месте, не виноватой ни
в чем, но ощущающей на себе груз вины? Оля пыталась оправдываться (последнее
дело, между прочим, оправдываться, будь ты хоть двадцать раз ни в
чем не виновата - никто не поверит), пыталась уговаривать, пыталась даже
сопоставлять какие-то даты, чтобы хоть так, с цифрой в руках, убедить...
<<Да
не хочу я слушать твои мерзости! - говорил, чуть не плача, Миша, - избавь
меня от этого, какая мне разница, я просто знаю, что ты нечиста, мне от
этого

Олей сутками, молчал и страдал. И все это в чужой квартире, и еще бабка и
Соня, и так было страшно, вдруг они заметят это молчание и спросят: <<В чем
у вас дело, дети?>> И придется тогда рассказывать про аспиранта, что было и
чего не было, и про Мишу с его подозрениями, и тут же выплывет непременно -
в такой-то беседе - что Мишу она не любит и не любила, что все это
обман, затеянный - а ради чего, собственно? Да нет, невозможно, нельзя,
чтобы заметили, пусть после, не теперь, надо как-то уладить, уговорить, чтоб
Миша отошел, чтоб хоть на сей раз отступило...

Оля боялась таких Мишиных приступов больше всего на свете. Казалось бы,
дурочка, плюнь, скажи: <<Да подавись ты, не нравится - не надо!>>, собери
вещи, хлопни дверью - девочка из предместья со здоровым чувством реальности
- все бы прошло, как рукой снято, Миша ее любил и на разрыв не пошел
бы, перестрадал про себя и забыл - но нет, это издалека все кажется просто,
а тут... Ну, хлопнешь дверью, и куда потом? Домой? Рассказывать маме, что
ушла от мужа, потому что он считает тебя шлюхой? А мама говорила: <<Не ходи

не спала, ведь любила другого - любила, а Мишу нет, вот и получай за это.
Нет, надо терпеть, Миша поймет, что все будет хорошо, поймет и перестанет,
перестанет...

Тяжелее всего было, когда во время периодов молчания к ним приходили гости.
Гости захаживали часто, их институтская компания, Мишины
одноклассники, да мало ли... При людях Миша не молчал, становился веселым и
остроумным, заводились беседы, пили чай или, если были деньги, винцо,
спорили, все было, как тогда, раньше. Оля сидела рядом с Мишей, он
полуобнимал ее за плечи, она участвовала в общем трепе, и только где-то в
животе
густел холодный страх, что вот сейчас вечер кончится, все уйдут, закроется
тяжелая дверь - и Миша замолчит, уставится в себя невидящими глазами,
отвернется от нее равнодушно, только и останется, что пойти в ванну, пустить
там воду, чтобы никто не слышал, и плакать тихонько в толстое махровое
полотенце. Она старалась удержать гостей подольше, выдумывала новые темы для
пространных бесед, а когда прощание становилось неотвратимым,
выходила вместе со всеми, проводить, тащила с собою Мишу, сумбурно надеясь,
что тот разгуляется и забудет про свой приступ, боясь возвращаться и
ненавидя себя за это...

Так было не всегда, бывало и хорошо, муж был ласков и приветлив, и для этого
не нужны были гости, но беда в том, что период нормальных отношений
мог одномоментно перетечь в тяжелое молчание, и предсказать заранее это было
невозможно. Сколько было так испорчено разных поездок и прогулок,
походов в гости и семейных тихих вечеров, когда твой близкий человек, будучи
нормальным и веселым, вдруг вспоминает что-то, оборачивает глаза
внутрь, замыкается, не проронив ни слова, и хоть об стену бейся, а ничем не
помочь.

Оля пыталась найти логику в этом поведении, пыталась отыскать причины этих
приступов, старалась не надевать одежду, в которой общалась с
аспирантом и которая могла будить в Мише тяжелые воспоминания (а попробуй-ка
обойтись без большинства своих лучших тряпок, живя на стипендию в
середине восьмидесятых годов), старалась не встречаться со знакомыми из
аспирантской компании (при том, что их было - почти весь институт),
старалась выглядеть как можно менее ярко, чтобы не привлекать на улице
мужских взглядов...

Все это мало помогло в плане исцеления Мишиных переживаний, но вполне
успешно привело к превращению веселой, яркой, остроумной красотки, души
компании, в блеклое, бесцветное, полуиспуганное существо, одевающееся в
серенькое платьице (вместе с Мишей выбирали) и не отходящее от мужа ни
на шаг. И никому, никому не расскажешь, не объяснишь... Даже маме.

Пришел Новый год, милый семейный праздник. Встречали объединенной большой
семьей, за общим столом, с обилием салатов и жареной индейкой - Оля
с Соней постарались на славу. Застолье, веселье, много, естественно, было
разговоров о молодоженах, все снова и снова желали им счастья в новом
году и новой жизни, а Оля, сжимая в пальцах ножку бокала, думала только:
<<Пусть бы, пусть бы в новом году Миша успокоился и все было бы хорошо>>.

И в полночь, под бой курантов из телевизора, под двенадцатый удар, задумала
то же самое: <<Только бы у Миши все это прошло>>.

Не помогло. В новом году все шло точно так же. Может, четче надо было
формулировать - что именно чтобы прошло? Миша, между прочим, тоже ее за это
иногда упрекал. Когда Оля, в очередной раз доведенная его многодневным
молчанием и мертвым взглядом до отчаяния, взмаливалась: <<Миша, ну
перестань же, я не могу больше так!>>, Миша, окинув ее сверху вниз холодными
глазами, невозмутимо спрашивал: <<Что именно я должен перестать?>>

От простоты вопроса Оля терялась. Действительно, а что именно? Как выразить
словами, не обидев, но доходчиво, просьбу вести себя по-человечески, и
не нарваться при этом на резонный Мишин вопрос: <<А что, собственно, значит
- по-человечески?>>

- Миша, перестань, пожалуйста, молчать.

- Но я же отвечаю на твои вопросы, значит, не молчу.

- Ну ты же понимаешь, о чем я. Перестань смотреть внутрь.

- Нет, я абсолютно не понимаю, о чем ты. Что значит <<смотреть внутрь>>? Как
это - <<внутрь>>? Я смотрю, куда мне надо. Ты, Оленька, четче формулируй,
если хочешь, чтобы тебя понимали.

Днем это все было еще ничего - институт, лекции, семинары, народ кругом.
Потом надо уроки делать, сидеть в читалке, потом в магазин зайти... Но все
равно все эти занятия имели естественный конец, а за ними неизбежно следовал
вечер. Имеются в виду домашние, без гостей, вечера. Те временные
промежутки, когда все насущные дела сделаны, ужин закончен, посуда вымыта и
добрые люди коротают остаток трудового дня за телевизором или
неспешной беседой.

Телевизор в квартире хоть и был, но в бабушкиной комнате, а туда Оля без
нужды старалась не хаживать. Соня возвращалась с работы поздно, а Миша,
съев ужин и буркнув что-то себе под нос, утекал, садился за письменный стол,
спиной ко всему миру, и погружался в загадочный мир интегралов или чем
там он своим занимался. Убрав на кухне, Оля тоже тихонько заходила в
комнату, пыталась привлечь Мишино внимание - не звала, но подходила,
касалась плеча, стояла рядом, глядя сверху на малопонятные крючки - и потом,
убедившись в тщетности затеи, отступала. Не глядя, брала книжку с
полки, пыталась читать, при этом вслушиваясь - не звякнет ли ключ в двери,
открываемой Соней... В глазах вставали непрошеные слезы, буквы
сливались, мысли путались...

В какой-то момент, поймав за хвост одну из таких путаных мыслей, Оля вдруг
поняла, что вспоминает Ланселота, женатого аспиранта, отвергнутого с
презрением поклонника. Вспоминает с нежностью и жалостью, при всех своих
недостатках все же был теплый, живой человек. Не стал бы, наверное,
смотреть рыбьим глазом, упрекая в несуществующей измене. Не отвечал бы:
<<Формулируй четче>>. И вообще...

Мысль завертелась, разрастаясь, но тут Миша, закуклившийся за своим столом,
вдруг обернулся, окинул Олю внимательным взглядом, будто впервые
заметил, и сказал какую-то гадость. Какую, неважно, Оля не очень и уловила,
все Мишины гадости, впрочем, касались одной только темы, но
своевременность выступления поразила и напугала ее.

<<Господи, он будто мои мысли читает, - подумалось Оле почти всерьез. -
Может, он вообще не человек? Инопланетянин? Живет среди нас, видит меня
насквозь, изучает... Потому ему и непонятно, как можно общаться
по-человечески>>.

Эта бредовая мысль настолько хорошо объясняла существующую реальность, что
Оле стоило некоторого труда отвергнуть ее за абсурдностью. Одним из
аргументов, кстати, послужило и то, что если Миша действительно не человек,
то он поймет, что Оля его разгадала, и что тогда будет? Сюр, конечно,
кафкианство, но ведь чего не бывает...

Как-то, сидя на том же месте в той же позе и глядя безнадежно в Мишину
спину, Оле подумалось: <<А если бы его не стало? Ну, мало ли, что бывает,
несчастный случай, машина, или еще что... Была бы я вдова, жила бы снова
дома, ни в чем бы не была виновата, и Соня бы на меня не рассердилась...
Господи, о чем это я думаю? Ужас какой!>>

Подобные размышления напугали Олю всерьез. Нельзя же жить, невольно желая
мужу смерти. Что с этим делать, она не понимала, спросить было не у
кого - такое ведь никому не расскажешь, не поймут, нет, невозможно.

Лежащая на поверхности мысль о возможном разводе даже тут не пришла ей в
голову. Развод и связанный с этим вселенский позор - как ей казалось -
были для нее хуже смерти как таковой, и вдруг в голове всплыла идея
странного, но возможного прибежища - сходить в церковь. <<Есть ведь такая
вещь, - думалось экзальтированной девочке, - как исповедь. То, что я думаю -
безусловный грех, я исповедаюсь, священник простит меня и научит, как
быть. Может, и вообще легче станет>>.

Неподалеку от дома, затерянная в переулках <<тихого центра>>, была
небольшая, но действующая церковка, Оля видела ее, гуляя с Мишей по
окрестностям, да Соня как-то рассказывала, что ходит туда на Крестный ход
под Пасху. В ближайшую субботу с утра Оля вышла из дому под предлогом
похода в магазин и, петляя переулками, быстро добежала до церкви.

Там, действительно, шла какая-то жизнь. Небольшие дверцы то и дело
приоткрывались, туда и обратно сновали старушки с низко склоненными головами
в
серых платках. Войти почему-то было страшно. Все происходящее здесь, с одной
стороны, было как-то очень обыденно и, с другой, не имело отношения к
Олиной болящей душе. Она постояла немного, держась рукой в серой варежке за
металлический прут ограды, торчащий в ряду своих соседей-близнецов
на грязновато-желтом цоколе, и как бы глядя на себя со стороны. <<Зачем я
здесь? Что мне тут делать? Тут своя жизнь, я ничего не знаю про нее, лучше и
не пойду>>. Отпустила прут, повернулась и, поскальзываясь на узкой дорожке,
протоптанной в сугробах и покрытой тоненьким льдом, побрела назад.

Ну и, конечно же, ничего не изменилось. Да и что тут могло измениться, да и
с чего бы?

Жизнь текла по-прежнему, светлые промежутки чередовались муторными
приступами Мишиного молчания, которые вызывали у Ольги пароксизмы
отчаяния и собственной вины, а вновь и вновь предпринимаемые ею жалкие
попытки что-то изменить, в свою очередь, провоцировали новые приступы...

Из этого логического тупика, впрочем, был один, возможно мнимый, но все же
выход. Миша очень хотел ребенка. С самых первых дней он говорил Оле об
этом, не давая ей даже заикнуться о каких-то противозачаточных средствах и о
том, что хорошо бы сначала кончить институт. Удивительно, откуда в
мальчике девятнадцати неполных лет взялась эта тяга к немедленному
продолжению рода, хотя, говоря о Мише, трудно было чему-то удивляться,
желание
завести ребенка, в сущности, еще довольно невинная вещь. По первости Оля
слушала это вполуха, принимая потихоньку таблетки, купленные из-под полы
у девчонок в институте, но уже через пару месяцев, когда ее изначально
некрепкий дух был Мишею окончательно сломлен, сдалась, решив про себя, что
Миша и тут прав, ребенка надо родить, что за семья без детей. Кроме этого
очевидного соображения была у Оли еще надежда, что после рождения
ребенка Миша успокоится, поймет, что она никуда не денется, они - семья, и
можно будет жить спокойно. На чем эта надежда основывалась, неясно,
общеизвестно, что ребенок никогда не укрепляет отношений в семье. Если
что-то не так, то после рождения ребенка все станет трижды не так, но это же
известно про других, а когда речь о тебе... Словом, Ольга выкинула все
таблетки (Слава Богу, ей хватило уже ума вообще Мише о них не говорить) и
стала ждать неизбежного с новообретенной покорностью и даже некоторым
интересом.

Тут подоспела весна, мягкое небо, прорывающееся всплесками высокой
голубизны, звенящие ручьи под ногами, капель, сопутствующее, как это
положено, обновление чувств и пробуждение надежд, в таком духе. Март,
апрель, близилась сессия, но еще были перед ней, как последний глоток,
майские праздники, и вот на майские-то праздники Оля с Мишей собрались
съездить в Крым, побродить по горам.

Оля раньше в походы никогда не ходила, ей это занятие было в новинку, а Миша
вполне хаживал, у них и компания была сбита, и традиции созданы.

Согласно традициям, придумали маршрут, изучили карты, наметили планы и даты,
разжились спальными мешками, канами и палаткой, закупили в дорогу
круп и гадких сухих супов (даже по голодному студенческому бытью Оля такие в
руки, не то что в рот, брать не стала бы, но ей объяснили авторитетно,
что жизнь - одно, а поход - совсем другое, и в походе как раз - милое дело).
Еще были куплены специально для Оли в <<Детском мире>> туристические
ботинки, турботы, маленького мальчикового размера, коричневые с желтыми
носами. Тяжелые были - жуть, натирали ноги, разносить их было негде,
пришлось брать, как были, и в первый же день похода стало ясно, что или -
ноги в кровь, или всю дорогу в кедах. Так и пролежали они весь поход в
Мишином рюкзаке.

Компания в этот раз собралась небольшая - все же весна, межсезонье - кроме
Миши с Олей еще четверо, все парни, два Мишиных одноклассника и их
сокурсники. Ехали в плацкартном вагоне, пели песни, трепались о
всяком-разном. В Симферополе вывалили из поезда, сели в знаменитый Крымский
троллейбус. По горкам, по кочкам, доехали до перевала между Ялтой и Алуштой,
дальше надо было идти пешком.

Мальчишки, да все бывалые походники, да по несложной местности... Оля за
ними еле успевала, рюкзак на спине болтается (хоть и меньше, чем
остальным, а и ей досталась изрядная поклажа). На каком-то энном километре,
на очередном подъеме, Оля села на обочину, стянула рюкзак и тихо, но
решительно заявила: <<Все, дальше не пойду. Не могу. Хотите, оставьте меня
здесь, но сил моих больше нету>>.

После некоторых препирательств, понуканий и попыток принуждения, мужчины
сдались. Разбили бивак, две палатки: Оли-Мишина маленькая и большая
на остальных; место нашлось чудесное - дубы, под ними ровная площадка и
родничок поблизости. Старательно разработанный план наспех переработали:
решено было на этом месте встать лагерем и налегке делать марш-броски по
окрестным горам. Косые взгляды в свою сторону Оля гордо игнорировала
(да, если честно, и ребята на нее не сердились всерьез - хорошенькая женщина
должна капризничать, свою власть в этом месте она вполне сознавала).

Суть да дело, наступал вечер, начинало темнеть. Развели костер, набрали
воды, заварили гороховый суп-концентрат. Действительно, в походе он был
съедобен и даже вкусен. Вечер, дым, чай, песни под гитару - не ради ли этого
люди и ходят в поход?

Наступившая идиллия была вдруг нарушена невесть откуда взявшимся мужиком
помятого вида. Вывалившись из-за кустов, тот попросился к огоньку, был
допущен - не гнать же, попросил чаю, достал из своего сидора шмат сала, хлеб
и бутылку водки, жадно выпил, не предлагая другим, мгновенно захмелел
(а может, и был уже тепленьким) и понес какой-то бред на тему грядущего
конца света.

После различных наводящих вопросов выяснилось, что мужик сам из Киева (хохол
- вот откуда и сало, и жадность - звучали комментарии в кулуарах),
там у них стряслось что-то несусветное, какой-то взрыв, какая-то авария,
ничего толком не сообщают, народ никуда из города не выпускают, а там то ли
радиация, то ли что похуже, он утек чудом и хочет здесь, в горах,
отсидеться, пока не полегчает. Из мало связных бормотаний: <<Припять...
Господь
наказал... Полынь... Ангелы с трубой, прямо под Пасху... Начальство
поубежало все, а нас - на демонстрацию майскую, дети с цветами... Храни
Бог...>>
стройной картины не складывалось, мужик вдруг запросился спать, ушел в
большую палатку и отключился. Остальные, посидев еще немного, отчаявшись
разобраться в происходящем, затоптали костер и последовали его примеру.

Утром хохла уже не было. Исчез внезапно, как и появился. Сомнения на тему, а
был ли мальчик, не было ли это коллективной галлюцинацией, этаким
духом здешних мест, разбились о пустую водочную бутылку, блестевшую около
костра, но породили сомнения в хохляцкой природе гостя - какой хохол
бросит бутылку, пригодную для сдачи? Среди всех этих упражнений в остроумии
на фоне готовящегося завтрака суть рассказанного вчера загадочным
гостем как-то и вовсе стерлась за полною кажущейся бессмысленностью таковой.

Миновали и день, и вечер, а в ночь налетела буря. Настоящая буря с дождем и
градом. Ветер выл, дубы трещали и качались, дождь хлестал, как
ненормальный, небо раздирало молниями, а от грома закладывало уши. Маленькую
палаточку сорвало и закрутило, Оля с Мишей кинулись спасать
имущество и ловить собственно палатку, ребята выскочили на подмогу, пока все
собрали, вымокли до нитки, тут уж не до сна никому, просидели остаток
ночи все вместе в большой палатке, стуча зубами, кто от холода, кто от
страха (Оля, например, и от того, и от другого). Заснули под утро.

Утром от катаклизма не осталось и следа. То есть следы в виде разоренного
лагеря как раз остались, но природа дышала тишиной и благодатью.
Более-менее весь день ушел на просушку барахла и восстановление жилища.

На этом походные приключения практически кончились. Больше ничего
непредвиденного не случилось. Вовремя спустились с гор, успели на поезд,
вернулись в Москву. И там узнали о Чернобыльской катастрофе, случившейся
ровно в день их отъезда в поход. Тут только стало понятно, что иеремиады
странного ночного гостя, принятые ими за пьяный бред, были на самом деле
откликами реальной трагедии.

И газеты, и телевидение были полны описаниями причин случившегося, текущими
сводками с места события и мрачными прогнозами на будущее.
Радиация невидима, неуловима, а последствия ее неизлечимы. Массы
эвакуированных, вынужденных покинуть свои дома, спасатели-ликвидаторы,
гибнущие во имя долга - было так странно и непривычно читать обо всем этом в
газетах, которые обычно предпочитали такие события замалчивать.
Очевидно, масштаб этой катастрофы замалчиванию не поддавался, и от этого она
казалась еще страшнее.

Трагедия трагедией, а жизнь продолжается. Недели через две после возвращения
из похода Олю вдруг, внезапно, среди дня, затошнило - еле успела
добежать до ванной, и, сопоставив это с другими необычными выходками своего
организма, она поняла, что беременна.

Страшно обрадовалась - наконец-то, вот она начинается, новая жизнь. Остаток
дня проходила, уже по-иному всматриваясь в себя, стараясь отыскать еще
какие-нибудь несомненные признаки изменившегося состояния. Вечером, уже
погасив свет в комнате, сообщила новость Мише. Тот даже не сразу
поверил, все переспрашивал: <<А ты точно знаешь? Ты уверена?>> Но после
возрадовался и просиял (насколько это можно разглядеть в темноте).

Новые доказательства не заставили себя долго ждать. На следующий день Олю
снова вырвало, а еще на следующий она уже ранним утром проснулась от
ощущения подступающей тошноты и, даже в себя толком не придя, помчалась в
ванную.

Так и пошло. Токсикоз нарастал, рвало по несколько раз на дню. Начиналось с
утра, потом обычно выдавался перерыв часов до двенадцати, потом
приступы шли снова, где-то к вечеру становилось получше, а уже перед самым
сном следовал заключительный аккорд и - до следующего утра. Страшно
раздражали все резкие запахи (Оля раньше даже не замечала, что безобидный
отвар валерианки в стеклянной банке на кухне, который бабушка имела
обыкновение пить на ночь, так ужасно воняет) и, что хуже, стало сильно
укачивать в любом транспорте, включая метро. Если раньше дорога в институт
занимала двадцать минут на троллейбусе, то теперь приходилось выходить
минимум за час, потому что через каждые две остановки Оля бледнела,
вскакивала, судорожно стискивала зубы и начинала продираться к двери. Миша с
обреченным лицом следовал за ней.

Вообще надо сказать, что Мишу, который так всего этого ждал и стремился,
порядком раздражало Олино нездоровье, вернее, его практические
проявления - и удлинившаяся дорога в институт, и то, что Оля порой не могла
готовить на кухне - там почему-то тошнота усиливалась, и вообще
невозможность куда-либо с ней пойти, как приличные люди. Как-то, когда она
на удержалась, и ее вырвало прямо в вагоне метро, Миша даже устроил ей
небольшой скандальчик. Понятно, ситуация не из приятных, и людей стыдно, и
вообще, но Оля здорово на него обиделась.

Сама она принимала все свои беды стоически и даже с тайным восторгом - вот
оно как бывает, совсем как в книжках, и она, Оля, теперь тоже все это
переживает на себе, и в ней растет малыш, она была уверена, что будет
девочка (Миша хотел сына), они вдвоем со всем справятся, пусть тошнит, это
значит - процесс идет, все в порядке.

Оля, конечно же, рассказала обо всем и Соне, и маме, и прочим родным и
близким. Соня была страшно рада, мама, в общем, тоже, хотя ей казалось, что
лучше было бы сперва закончить институт, хотя бы курса четыре, чтобы не
брать академический отпуск, но сама Оля была так счастлива и горда, что
никакие слова со стороны ничего не меняли.

Соня даже попыталась ради Оли бросить курить, что у нее, впрочем, не вышло,
но во всяком случае, она перестала курить дома, так что их с Олей
посиделки <<Пойдем, покурим>> переродились в <<Пойдем, поговорим>>, отчего
не стали менее интересными. Они взахлеб обсуждали будущую жизнь: и кто
родится, и как назвать, и как поставить мебель.

А время шло. Подступала весенняя сессия, и тут Оля наконец ощутила некоторые
социальные преимущества своего нового состояния - ее без звука
пропускали сдавать все зачеты в первых рядах (считалось, что в начале
преподаватель еще не устал, и менее раздражен, да и вообще, раньше сядешь -
раньше выйдешь), она прямо говорила: <<Ребят, я должна сдать до двенадцати,
иначе потом в этой аудитории никто ничего сдавать не сможет>>.

Сессия начиналась в июне, потом давали недельку вздохнуть, а в июле
начинался летний стройотряд - противная обязаловка, насаждаемая комитетом
комсомола - каждый должен полтора месяца из двух оставшихся от лета отпахать
на <<благо родины>>. Все были пересчитаны, переписаны и распределены
по различным <<трудовым фронтам>>. Оля с Мишей числились на карбюраторном
заводе, это было по крайней мере в Москве, а не под какой-нибудь
Калугой, но тут Оля здраво решила, что ее ребенку это неполезно и что надо
бы от стройотряда освободиться.

С этим она направилась в комитет комсомола. Отловить сотрудника,
занимающегося вопросом освобождения от стройотряда, было непростым делом, но
Оля выследила его, и когда пришла, наконец, к нужной двери в нужное время,
застала перед ней человек восемь таких же умных со всего института,
стоящих за своей свободой. Оля заняла очередь, дело шло медленно, все успели
разговориться, и в этом разговоре Оля с ужасом выяснила, что без
убедительной медицинской справки за заветной дверью делать нечего.

- Подумаешь, беременная, - авторитетно сказала ей девица с соседнего
факультета, - у нас в группе девчонка, у той восемь месяцев срока, так и то
за
справкой погнали, а у тебя и не видно ничего. Она с пузом еле в дверь вошла,
а этот гад - выразительный кивок на дверь - ей заявляет: <<Основания
свои предъявите>>. Сволочи они там все.

- Да ты не расстраивайся, - вступил в беседу парень, стоящий рядом. - Возьми
да сходи за справкой, делов-то. Если ты беременная, тебе дадут без
звука, вам, девчонкам, хорошо, не то, что мне, я пока докажу, что у меня
ревматизм...

Наслушавшись, Оля решила действительно пока не соваться, а раздобыть
справку. Собственно, идея сходить к врачу все равно витала в воздухе, Мишина
бабушка, например, встречаясь всякий раз с Олей в коридоре, осведомлялась:
<<Ну что, деточка, уже была у врача? Нет? Напрасно, напрасно>>.

Бабушка была поставлена в известность о грядущих событиях несколько позже
других, так как Оля продолжала ее побаиваться, к новости отнеслась
сдержанно положительно, вежливо поздравила, посоветовав только не тянуть и
немедленно пойти к врачу.

Почему-то Оля тогда восприняла этот совет как недоверие к себе - дескать,
что ты можешь понимать, вот пусть врач подтвердит, что ты беременна, тогда
и поверим. Главное, Миша, слыша все это, тоже завелся - сходи да сходи, и
Оле, которая жила своей беременностью, это казалось грубым
посягательством на самые основы ее нового мира - ужасно было обидно. Уж
он-то, казалось бы, мог бы и не требовать справки от врача.

Но теперь справка действительно понадобилась, поэтому Оля, выяснив
предварительно у Сони, где находится районная женская консультация и к
какому
врачу идти, сообщила Мише:

- Все, можешь быть доволен, завтра пойду к врачу, получу справку, что в
самом деле беременна. Могу две попросить, одну комсомольцам отдам, другую
тебе оставлю.

- А комсомольцам зачем? - с удивлением спросил Миша. Зачем оная справка ему
самому, вопроса не возникло.

- Стройотряд откосить. Они без справки не освобождают, я уже сегодня была,
выяснила.

- Ух ты, Олища, строяк хочешь откосить, что ж я, один буду на этом Москарзе
корячиться? А ты где будешь?

- Ну, допустим, вас там таких человек тридцать, со всего института, а я на
дачу поеду. Мы там с детенышем будем воздухом дышать.

- Олька, ну это нечестно. Ну как это, вы там, а я здесь, один? Мне без вас
будет плохо. Давай ты не поедешь, а? Насчет завода ты, конечно, права, вам
там делать нечего, но уж на дачу-то? Ты тут гулять будешь, вот, в парчок
сходишь, на балкончике посидишь, ну Олюш?

- Разберемся, - сказала Оля, про себя решив сейчас не спорить, но на дачу
все равно поехать. Благо будущего ребенка было важнее Мишиных капризов.

Вообще с началом беременности равновесие действительно сместилось. Мишины
приступы молчания то ли исчезли, то ли их заслонили приступы тошноты.
Бояться Оля, во всяком случае, точно перестала. Миша пытался было
восстановить статус-кво, но нарвался на суровую отповедь в том смысле, что
ей,
Оле, сейчас переживать вредно, она и не будет, а если ему, Мише, хочется
играть у нее на нервах, то она, пожалуй, поедет к маме. И помогло. Главное,
Оля нисколько не притворялась, не кривила душой, изображая напускную
строгость, сказала, наконец, то, что думала в данный момент. Легкость и
моментальность воздействия поразили ее и если не заставили задуматься прямо
на месте, то какие-то зерна, на будущее, безусловно, были заронены.

Итак, справка. На следующий день Оля отправилась в женскую консультацию.
Заведение это находилось, по счастью, недалеко от дома, нужный врач
принимал (или, будучи женщиной, принимала) в удобное время, после обеда, с
двух до восьми, и Оля, вышедшая из дома немного после трех,
практически никаких трудностей для себя не предвидела.

Она быстро и легко нашла большое желтое здание, выходящее фасадом на Садовое
кольцо, обошла, руководствуясь Сониными инструкциями, его сбоку,
вошла через арку в темноватый двор и тут же, по правую руку, действительно
обнаружила малозаметную дверку с малозаметной же синей вывеской
<<Женская консультация от поликлиники номер...>>.

Оля вздохнула с облегчением. По ее представлениям, поиск собственно
консультации был наиболее сложной частью поставленной задачи, потому что
дальше-то, собственно, какие могут быть сложности? Она беременна? -
беременна. Справка ей положена? - положена. Ну и все. Добрый доктор
посмотрит, головой покивает, велит есть витамины и гулять на воздухе и
бумажку даст без второго слова. Все очень хорошо.

Надо сказать, Оля в свои без малого девятнадцать лет раньше никаких
соприкосновений с заведениями такого рода не имела, поэтому первым - и
неприятным - сюрпризом в нарисованной ею идиллической картинке стала для нее
огромная очередь.

В самом деле, поднявшись по узкой темной лесенке на второй этаж и миновав
окошко регистратуры, Оля обнаружила средних размеров помещение со
стенками неопределенно-унылого цвета, линолеумным полом в тон, небольшим
окном, до половины закрашенным белой краской, отчего в помещении
стоял полумрак, но главное - все помещение было заполнено женщинами. Их было
человек двадцать или больше, понять с ходу было сложно, они сидели
на имеющихся больничных скамеечках, на подоконничке, некоторые просто на
корточках, опираясь о стену, те же, кому стены не хватило, переминались с
ноги на ногу, занимая практически все остальное пространство. За угол уходил
неширокий коридор, в нем виднелся краешек белой двери с номером и
табличкой.

Там, в глубине, вдруг произошло некое движение, дверь распахнулась, жесткий
голос выкрикнул: <<К Семеновой - следующая>>, женские ряды
зашелестели, и следующая - счастливица - с трудом поднявшись, исчезла в
проеме.

Теряя надежду на легкое избавление, Оля негромко спросила: <<К Деминой - кто
последний?>>, на что ей сразу откликнулась: <<Я>> - миловидная женщина
лет двадцати пяти, сидевшая на одной из скамеечек с краю.

- А перед вами много народу, не знаете? - осведомилась Оля уже просто на
всякий случай.

- Да человек десять, не меньше. К Деминой всегда много, - охотно ответила
женщина.

Оля еще раз оглядела помещение, отыскивая себе место поближе к этой женщине,
чтобы не потерять ее в толпе. Вообще-то ей страшно хотелось уйти,
наплевав на справку и все остальное, но чувство долга подсказывало, что
справка - нужна, без нее ребенку придется все лето дышать химией на заводе,
другого пути нет, а этот день, скорее всего, не хуже всех остальных.
<<Ладно, потерплю, - решила Оля про себя, - все через это проходят>>, - и
попыталась пристроиться к стене поудобнее, в расчете на долгую вахту.

<<Вот черт, - подумалось ей, - могла бы книжку взять, хоть не так тошно было

отчаянно душно - но тут женщина, с которой она разговаривала, тронула ее за
руку:

- Садитесь, тут есть еще немножко места, я подвинусь. - И, видя Олино
смущение, - Садитесь-садитесь, я же вижу, вам нехорошо, хлопнетесь сейчас
тут
в обморок, зачем это.

Оля с благодарностью села, уместившись на самом краешке скамейки, слегка
отдышалась, и они с соседкой понемножку разговорились о том о сем.

Оказывается, женщина наблюдалась у Деминой несколько лет, три года назад
родила дочку и врача всячески хвалила.

- Вы знаете, Тамара Акимовна мне сохранила дочку, просто спасла нас. Она
очень хороший врач, вам повезло, что вы у нее будете наблюдаться. Да, к
ней много народу, но это того стоит, уверяю вас. Я сама могла бы от работы в
ведомственную клинику ходить, и ездить удобно, и народу там никого, а все
равно вот, видите, хожу к ней, сюда.

В разговор включилось еще несколько женщин из ближнего окружения, все
более-менее сходились на том, что Демина - врач хороший, хоть, может, и
строга, вылечила у одной то, а у другой это, а вот Шлыкова, в соседнем
кабинете, - не дай Бог.

Оля впервые попала в такой женско-гинекологический клуб, подобные разговоры
были ей внове, их обескураживающая откровенность казалась ей
слегка шокирующей. <<Как можно, - думала она, - о таком - с незнакомыми?>>
По молодости она не понимала, что легкость трепа именно и основана на
том, что видятся женщины в первый и последний раз в жизни, имен друг друга
не знают, сейчас выйдут - и разойдутся в разные стороны. А пока - отчего
не скрасить ожидание беседой о том, что всем интересно и существенно.

Наконец, где-то часа через два, подошла и Олина очередь. Соседка ее уже
скрылась в кабинете, вот сейчас она выйдет - и на старт. За время сидения
Оля успела подрастерять свои радужные представления о приятной беседе с
добрым доктором, ей было уже все равно, что будет с ней за дверью, только
скорее бы зайти туда и покончить с этим.

<<К Деминой - следующая>>, - раздался голос из кабинета. Оля вскочила,
шагнула к двери, потянула на себя ручку и, разминувшись на пороге с недавней
соседкой, ступила внутрь.

По контрасту с приемной, где она просидела последние два часа, кабинет врача
был полон яркого солнечного света и свежего воздуха, лившихся из двух
больших распахнутых окон. У одного из них стояли валетом два стола, за одним
сидела молоденькая девушка в белом халате и шапочке, чуть старше
самой Оли, а за другим - женщина лет сорока, коротко стриженая, темноволосая
- врач. По левую руку от нее стоял стул, на который она указала Оле
резким торопливым жестом.

- Садитесь. Фамилия? - при этом врач придвинула к себе стопку медицинских
карт и начала перебирать их. - Фамилия? - повторила она.

- Я в первый раз. У меня нет здесь карты, - тихо сказала Оля, слегка
испуганная суровым тоном врача.

- Так. Марина, заведи карту, - кивнула Демина девушке. Та повернулась,
вытащила откуда-то с полки бланк и положила перед собой.

- Фамилия, имя-отчество, - скороговоркой стала спрашивать девушка, записывая
Олины ответы. - Адрес, телефон, год рождения, возраст полных лет. По
какому поводу обращаетесь?

- Я беременна, - гордо ответила Оля, уже успевшая немного успокоиться за
время проведения формальной процедуры.

- Что? Беременна? - вмешалась врач. Голос ее звучал возмущенно. - Почему
сразу не сказала? Беременным мы другие карты заводим. Марина!

Марина с тяжелым вздохом снова повернулась, вытаскивая из шкафа другую
карту, длинную и широкую.

- Господи, беременная, - недовольно произнесла она. - Только не хватало
сегодня, и без того народу полно.

- Да, девушка, может, вы в другой раз придете, - строго спросила-велела
врач. - У нас, действительно, очень большой сегодня прием.

- Я тоже два часа простояла, - Оля хотела сказать это возмущенно, но вышло
жалобно. - Что ж мне, домой уходить?

- Ладно, - смилостивилась врач. - Ничего, Марин, мы быстренько.

Дальше они действительно быстро взялись за Олю в четыре руки, ее взвешивали,
измеряли в длину (на специальной стойке) и в ширину (сантиметром и
каким-то странным инструментом, похожим на большие щипцы). Все данные быстро
записывались в карту, и кроме того, Марина задавала Оле
всевозможные вопросы, ответы на которые тоже записывала.

- Чем в детстве болела?

- Замужем официально?

- Как давно?

- Возраст мужа?

- Срок беременности?

С ответом на последний вопрос Оля запнулась: <<Где-то месяца два>>, чем
вызвала недовольство медицинских работников.

- Ну, месячные последние когда были? - Оля тоже точно не помнила.

Врач совсем рассердилась:

- Что же вы, девушка, приходите такая неподготовленная? Знать такие вещи
надо. Ладно, проходите, раздевайтесь и - на кресло, - она указала Оле
рукой на ширму, отгораживающую угол кабинета. Возле ширмы была раковина и
медицинский стол, на котором тусклым блеском отсвечивали
разнообразные инструменты.

За ширмой стояло гинекологическое кресло. Оля видела его первый раз в жизни,
и оно ей категорически не понравилось. Корявое, рогатое, покрытое
рыжей клеенкой. Кругом подставочки, лоточки. Бр-р. Оля медлила, но
требовательный вопрос врача: <<Готова>> - подстегнул ее, она быстро стянула
трусишки, скинул туфли и неловко вскарабкалась наверх.

- Так, ногу туда, эту сюда, шире, попу ближе к краю, - командовала врач,
надевая тонкую перчатку на руку. - Еще ближе, живот мягкий, дышим глубже...

Господи, как же больно и противно! Оля съежилась, пытаясь вытолкнуть из себя
чуждую руку, и тут же нарвалась на новый окрик:

- А это еще что такое?! И тут не подготовилась! Почему кишечник не очищен?
Клизму надо делать перед посещением гинеколога, всему вас учить надо!

<<Господи, я же первый раз тут, откуда мне все это знать>>, - подумалось
Оле, но вслух она это высказать не рискнула. Рука продолжала свои движения
внутри, еще, и вдруг:

- А с чего ты взяла, что беременна? - прозвучал вопрос. - Я тут не вижу
никакой беременности. Какой срок, говоришь?

Оля просто подавилась ответом. Как это, с чего взяла? Она молодая, здоровая,
замужем, хочет ребенка, не предохраняется, у нее задержка почти два
месяца, ее рвет целыми днями, что тут еще можно думать-то? Как-то нелепо
объяснять все это врачу-гинекологу, да еще, по слухам, такому опытному. В
растерянности она промолчала, а врач Демина снова стояла над ней с
металлической трубкой в руках.

- Сейчас в зеркало посмотрю, мазок возьму, там будем думать, что с тобой
делать. Не вижу я беременности, киста там у тебя.

Новое болезненное вторжение, на сей раз холодного металла. Оля снова
сжалась, и телесно и внутренне, больше всего хотелось плакать, но она
держалась.

- Все, одевайся. - Врач вышла из-за ширмы.

Спасительная пауза помогла Оле справиться с подступающими слезами. Когда она
снова села к столу, из горла уже могли выходить связные слова.
Проблема была в том, что спрашивать, рассудок отказывался признавать
услышанное, поэтому Оля, собрав силы в кулак, тихо - чтобы не разреветься -
сказала:

- Тамара Акимовна, а меня сильно тошнит, и по утрам, и днем. И задержка. И
вообще, что со мной может быть?

- Откуда ж я знаю? - равнодушно ответила Тамара Акимовна. - Вот тебе
направления на анализы, кровь-моча, завтра утром натощак, а потом зайди ко
мне, я с утра принимаю, я тебя еще раз посмотрю. Только кишечник очисть,
чтоб не как сегодня, поняла? - Окинула Олю взглядом и милостиво
добавила. - В очереди не стой, так зайди, Марина тебя проведет.

- К Деминой - следующая! - возопила в это время Марина, и Оля поторопилась
выйти из кабинета, сжимая в руке бумажки с направлениями.

Так, теперь главное - взять себя в руки. Не заплакать прямо тут, в приемной,
и вообще лучше не заплакать. Домой в таком виде идти нельзя, только с
расспросами будут приставать, рассказывать им тоже ничего нельзя, так и
видится бабка, удовлетворенно поджимающая губы: <<Я же тебе говорила>>. Это
она меня сглазила, ведьма старая, не хотелось ей моего ребеночка, покой в
квартире нарушать. Стоп-стоп-стоп, не реви, вот скамейка во дворе, куст
какой-то, давай сядем и подумаем еще раз: что случилось?

Врачиха сказала, что беременности нет? Нет, она как-то не так сказала. Мало
ли, что она не видит... И потом, велено завтра прийти, она будет еще
смотреть. Может, и вправду это из-за клизмы все... Но откуда мне знать, как
надо? Я тут вообще первый раз, что она, не видит? И нечего орать на меня.
Господи, лучше б я сюда никогда не ходила, лучше бы на заводе отпахала,
Мишка только рад был бы... Мишка... Ему тоже не скажешь, опять начнется...
Никому ничего не говорить, завтра еще раз сходить, все сделаю, как надо,
может, обойдется... И повод есть - анализы сдать. Точно. Мишке скажу - без
анализов справки не дают, Соня сегодня поздно придет, а с бабкой можно особо
не вдаваться...

Теперь главное - успокоиться и не реветь. Не реветь, я тебе сказала...

Тут Олю очередной раз вырвало, и это нехитрое действие ее успокоило и даже
взбодрило. <<Вот же рвет, - сказала она себе. - Значит, все на месте.
Детеныш функционирует, жизнь продолжается>>. Встала с лавки и медленно
побрела к дому.

Вопреки опасениям, никто ее особенно ни о чем не расспрашивал, Миша вполне
удовлетворился продемонстрированными направлениями на анализы -
строго велел не забыть про них на следующий день и даже нарисовал плакатик
на листке бумаги: <<Олька, пописай в баночку!>>, каковой гордо вывесил в
туалете, ну, а Соня вообще поздно вернулась в тот день...

На следующее утро, в восемь часов, тщательно проделав все предписанные
процедуры, голодная Оля, борясь с тошнотой, стояла в очереди на сдачу
анализов. Когда у нее из вены брали кровь (впервые в жизни), она чуть не
упала в обморок (тоже впервые в жизни), но справилась, устояла, и, с
кружащейся головой и бешено колотящимся сердцем, пошла к Деминскому
ненавистному кабинету.

Постучалась, приоткрыла дверь, заглянула. Медсестра Марина увидела ее,
узнала, махнула рукой приглашающе: <<Заходи-заходи>>, врачиха милостиво
кивнула и указала на кресло повелительным жестом...

Снова холодная клеенка, унизительно-болезненная процедура осмотра, но Оля
терпела, изо всех сил стараясь не напрягать мышцы, только не помешать,
пусть, пусть все осмотрит как следует, я-то выдержу...

- Нет, - произнесла удовлетворенно Демина, снимая с руки перчатку. - Нет, не
вижу я там никакой беременности. Киста да, есть. Марин, выписывай
направление в пятидесятку, потом сбегай, позвони, пускай за ней приезжают,
это их случай.

- И что? Что со мной будет? - полушепотом спросила Оля со своего кресла.

- Ну как что, - спокойно, как маленькой, ответила ей Демина, - я тебе
выписываю направление на операцию, сейчас скорую пришлют, отвезут в
больницу, разрежут и посмотрят, что там у тебя. Ты одевайся и посиди здесь,
подожди.

Очевидно, в этот момент Олю спас только здоровый инстинкт самосохранения
беременной женщины, потому что рассудок ее от этой тирады отключился
сразу и намертво, никакому логическому осмыслению услышанное не поддавалось,
она механически сползла с кресла, оделась, подошла к Марине,
строчившей что-то на листке бумаги нечитаемыми каракулями, и ангельским
голосом попросила:

- А можно, я только домой быстренько сбегаю? Я тут рядом живу, в двух шагах,
я только тапочки возьму, в больницу-то. И вообще, я могу и сама доехать,
зачем скорую гонять, я же в порядке и чувствую себя нормально.

Марина, которой явно не хотелось идти звонить, подняла голову, глянула
вопросительно на врача:

- А правда, Тамара Акимовна, может, пусть сама съездит? Я ей тут все
написала, ехать близко, в больницу мы позвоним, а в диспетчерскую сейчас не
пробиться. И, получив согласие врачихи, уже Оле, скороговоркой. - Так, вот
тебе направление, тут все написано, анализы, скажешь, мы пришлем, да они
там и сами сделают, поедешь прямо сейчас, зайдешь в приемный покой, только
отдашь направление, они разберутся. Как ехать, знаешь? - Оля молча
кивнула. - Ну все, шагай, счастливо тебе, как выпишут, придешь к нам на
обследование...

Зажав в руке направление, Оля медленно вышла из кабинета, прошла по
коридору, стараясь не ускорять шаги и держать спину, ежесекундно ожидая, что
врачиха передумает и велит вернуться, но нет, вот поворот коридора, окно
регистратуры, лестница, тугая дверь и яркий, летний солнечный уличный свет.

На улице Оля пошла быстрее, почти побежала, приговаривая сама себе, что вот
еще, больница, глупости какие, так и даст она резать своего ребеночка,
не дождутся... Какой-то мужик посмотрел на нее с изумлением, и она поняла,
что говорит все это вслух. Остановилась, встряхнула головой, потянулась
поправить волосы и вдруг заметила бумажку с направлением, которую так и
сжимала в руке. Безотчетным движением Оля отбросила ее прочь, но тут же
передумала, подняла, сунула в сумку и пошла домой. Мыслей в голове не было
просто никаких, что делать, кому что говорить, господи, да так ли все это
важно перед лицом настоящей беды? Главное, она сейчас спаслась, ушла, унесла
своего ребенка, сейчас он с ней, в ней, а что там будет дальше -
посмотрим.

Дома была только Соня. Она открыла Оле дверь и ахнула, увидев белое без
кровинки лицо. Оля прошла в ее комнату, села на диван и очень спокойно,
без выражения изложила случившееся.

- Я не знаю, что теперь делать, - закончила она тем же механическим голосом.
- Но ни в какую больницу я не поеду и резать своего ребенка не дам.

- Я тоже совершенно не представляю, как тут быть, - пролепетала Соня со
слезами на глазах. - Может, все-таки стоит поехать, все-таки врачи... И что
же
будет? Мы же не знаем...

При виде Сониных слез деревянное Олино спокойствие вдруг куда-то исчезло, из
глаз как-то сразу тоже потекли слезы, ей стало страшно и неуютно, она
вдруг почувствовала себя той, кем и была в ту минуту - маленькой, напуганной
девочкой, и в этом бедственном положении инстинктивно прибегла к
самому верному средству, каким пользуется каждый ребенок в минуту отчаяния.

- Я позвоню маме, - сказала она, вытерла глаза и пошла к телефону.

Олина мама работала в одном из бесчисленных научно-исследовательских
институтов, в просторечье называемых <<ящиками>>, институт был
полусекретный, звонить туда было долго и сложно, потому что звонок шел через
три коммутатора, и Оля с детства была приучена по пустякам мать на
работе не беспокоить. Но сейчас она стоически прошла все препоны, стараясь
только не всхлипывать в трубку, услышала наконец спокойный мамин голос
и рассказала ей вкратце о произошедшем.

- Так, - сказала мама на том конце провода. - Ты все сделала правильно,
перестань реветь, сиди дома, никуда не ходи, жди меня, я сейчас приеду.

Всегда легче жить, имея перед собой четкие инструкции. Оля повесила трубку,
вернулась в комнату, заползла обратно в диван и стала ждать маму. Ждать
маму, конечно, гораздо лучше, чем вообще не знать, что делать дальше, но на
душе все равно было тошно. Соня сидела рядом и жалостливо гладила ее
по плечу.

Олина мама, Наталья Сергеевна, была невысокого роста, носила сильные очки и
разговаривала тихим голосом, в быту и на работе отличалась добротой и
скромностью, но помимо этого в ней имелось еще одно скрытое свойство. Многие
люди, знавшие Наталью Сергеевну годами, могли даже не подозревать о
наличии данного свойства, но те, кому выдавалось столкнуться с его
проявлениями напрямую, помнили о нем долго.

Наталья Сергеевна никогда не давала в обиду своих детей. В случае
неоправданных посягательств сторонних сил на детское благополучие маленькая
хрупкая женщина превращалась в стальной бульдозер с программным управлением
и в этом состоянии была практически непобедима. В качестве
иллюстрации можно только добавить, что Оля, в бытность свою школьницей,
наиклассичнейшую угрозу всех учителей: <<Вот маму в школу вызову>> с
успехом обращала против них самих. <<Может, лучше маму в школу вызвать?>>-
ангельским голосом предлагала она учителям в случае каких-либо
конфликтов, и если учитель по неведению или наивности соглашался, то встреча
с Натальей Сергеевной сильно обогащала его педагогическую
практику...

Минут через сорок раздался звонок в дверь. Оля поскакала открывать. Мама
вошла, спокойная, собранная, чмокнула Олю в нос, поздоровалась с Соней,
рассмеялась:

- Господи, ну вы тут прямо как на похоронах сидите, девочки, вы чего? Ничего
ведь не случилось пока, мало ли, кто что там сказал, умирать теперь, что
ли. Ты как сама себя чувствуешь? Нормально? - Оля кивнула. - Расскажи мне
все еще раз, с самого начала.

Оля, слегка воспрявшая духом после маминого прихода, снова уселась на
насиженное место в диване, держа в руках мамину сумку. Рассказывая свою
печальную сагу в очередной раз, она раскрыла ее и стала копаться внутри,
перебирая в руках бесконечные маленькие предметы, которыми полна каждая
женская сумка: записную книжку, кошелек, расческу, платочек, ручку, старые
автобусные билетики, карамельку в замусленном фантике. Процесс
успокаивал, все предметы были знакомые и милые, пахли домом и напоминали то
время, когда маленькая Оленька, встречая маму с работы, вот так же
начинала копаться в сумке, отыскивая какой-нибудь гостинец. Рассказ тем
временем подходил к концу, Оля закончила его словами:

- Ну, я и ушла. Ну и все. - Развернула карамельку и сунула в рот.

- Понятно. - Мама кивнула. - Покажи направление.

- Зачем? - удивилась Оля.

- Покажи. Надо прочитать, что они там про тебя пишут. И вообще, оно - твой
единственный документ, в консультацию-то ты больше не пойдешь, это ясно.

Внутренне порадовавшись, что не выбросила злополучную бумажку, Оля вручила
маме скомканный <<документ>>. Наталья Сергеевна развернула его,
разгладила, насколько было возможно, ладошкой и внимательно изучила, морщась
на неразборчивый врачебный почерк.

- Н-да. Не много, прямо скажем. <<Направляется на госпитализацию...
та-та-та... оперативное вмешательство... та-та... киста правого яичника...>>
Про
беременность ни слова, вот зараза. Ну ничего. Хоть что-то, с чего начать.

- Наташ, что начать? - в ужасе спросила Соня. Излучаемая мамой энергия
пугала ее.

- Ну как же, - пояснила мама, - надо ведь разобраться, понять, что все-таки
происходит. Катастрофы, скорее всего, никакой нет, но знать-то надо. Есть и
хорошие врачи, сходим к ним.

- Мам, ну ты-то веришь, что я беременна? - перебила ее Оля. - Не хочу я
больше ни к каким врачам, ну их.

- Дурочка. Конечно верю, беременна, и все с тобой, скорее всего, в порядке,
но дело важное, тут запускать нельзя, и времени на все не так много.
Речь-то уже не о твоем здоровье, ты пойми.

- Да, правда, - вздохнув, согласилась Оля. - И что будем делать?

- У моей подруги был врач знакомый, гинеколог, неплохой. Я сейчас позвоню, и
мы с тобой для начала туда съездим, а там видно будет, - подумав,
сказала мама. Она взяла записную книжку и пошла к телефону.

- Ну все, я договорилась, сегодня около шести мы с тобой сходим к врачу, ее
зовут Люба, она даже и живет недалеко от нашего дома, - сказала мама,
закончив переговоры. - Олюнь, собирайся, поедем прямо сейчас, хочешь? Или ты
Мишу будешь из института дожидаться?

- Нет, мам, я с тобой, - судорожно вырвалось у Оли. Перспектива общения с
Мишей ее не прельщала, и без того сейчас тяжело. Она, конечно, все ему
расскажет, но лучше потом. Может, вообще обойдется, и рассказывать будет
нечего, а он ведь страдать начнет... Представить страшно.

Приехав домой, мама, даже не сняв туфель, метнулась к книжному шкафу,
достала оттуда видавший виды медицинский справочник, раскрыла его на
разделе <<Акушерство и гинекология>> и протянула Оле со словами:

- На, садись и читай.

- Мам, - удивилась Оля, - что читать? Я же не знаю, что со мной.

- Вот именно, - сказала мама. - И никто не знает. И никто и не будет знать,
если ты сама этого не поймешь, потому что это никому не нужно, кроме тебя.
Это ты и твой ребенок, почему ты считаешь, что какая-то тетка в консультации
должна разбираться в тебе лучше, чем ты сама? Тебе это важно, а ей нет, у
нее таких, как ты, десятки каждый день ходят.

- Да, но ее учили, она должна... - неуверенно пролепетала Оля.

- Вот тебе книжка, читай, думай, учись, - продолжала Наталья Сергеевна. - Я
же не говорю, что врач не нужен, но ты должна все понимать сама. Давай,
читай, я сейчас что-нибудь поесть соображу и тоже к тебе приду.

Мама ушла на кухню, а Оля погрузилась в чтение. Она с детства терпеть не
могла медицинские книжки, потому что мгновенно находила у себя все
болезни сразу, но сейчас, перед лицом обстоятельств...

Первый параграф назывался <<Аборт>>, его Оля за ненадобностью пропустила, а
уже второй, <<Беременность и ее диагностика>>, увлек ее не на шутку.
Через десять минут она примчалась к маме в кухню, крича:

- Смотри, смотри, тут написано, что возникновение кисты в яичнике происходит
примерно у двадцати пяти процентов женщин, особенно с первой
беременностью, это киста желтого тела, это нормально, мама, ну почему же
тогда она меня послала резать?!

- А я тебе что говорила? - риторически спросила мама, взяла у Оли книжку и
перечитала сама. - Самой надо все знать, хорошо, что в больницу
догадалась не ехать, сейчас бы лежала там на столе...

- Но почему? Почему я могу прочитать, а она - нет? - убивалась Оля.

- Тише, тише. Подожди, надо все-таки другим врачам показаться, раз уж так
все случилось, разберемся потихонечку, все будет нормально. Садись есть, у
меня все готово.

Остаток времени Оля с увлечением читала справочник, уже даже не только про
гинекологию, открывая для себя много нового и интересного. Звонил
Миша, допытывался, что стряслось и когда она вернется, но Оля отделывалась
краткими полуответами, а насчет возвращения сказала расплывчато:

- Ну, я не знаю, тут врач, вот мы все выясним... Я тебе позвоню, - и
повесила трубку.

На самом деле она вдруг поняла, что не была в родительском доме практически
с замужества. Нет, забегала, конечно, то взять что-нибудь, то с Мишей
вместе на торжественный обед, но это же не то, а чтобы вот так, сама,
спокойно посидеть и даже поваляться с книжкой... А дома так хорошо... В
Мишиной
квартире внутреннее напряжение никогда не оставляло ее полностью, и вообще
рядом с Мишей расслабляться было нельзя. И чего, дурочка, раньше
домой не ехала? В ней зародилась крамольная мысль - под знаменем медицинской
необходимости остаться тут на несколько дней, и гори все огнем, но тут
мама напомнила, что пора ехать к врачу, Оля снова испугалась и мысль не
додумала.

Врач Люба приняла их у себя дома, выслушала, прочитала направление,
осмотрела Олю (без кресла, но все равно противно), сказала, что, как ей
кажется, ничего страшного нет, киста, действительно, явление вполне частое,
но лучше бы сделать ультразвук, чтоб уж сомнений не оставалось, есть
сейчас такое обследование, а вот где можно его сделать, она не знает, прибор
редкий и в Москве их всего несколько. Лучшее место - это Центр по
охране здоровья Матери и Ребенка, но попасть туда трудно, это институт
союзного значения, туда чуть ли не Минздрав СССР только направляет...

- Понятно, - сказала мама. Они попрощались с Любой и вернулись домой. Оля
осталась ночевать у родителей, несмотря на Мишины протесты, и с
интересом прислушивалась весь вечер к маминым долгим телефонным переговорам.

- Значит, так, - подвела итог Наталья Сергеевна. - Завтра к десяти утра мы с
тобой поедем в этот Центр, это где-то у метро Юго-Западная, там работает
жена одного папиного бывшего сокурсника, она договорилась, и тебе сделают
этот ультразвук. А дальше - по результатам, поживем - увидим.

Центр на Юго-Западе оказался длиннущим зданием серого цвета, возвышающимся
среди чахлого лесочка на самой окраине города. Ехать туда было
долго и неудобно, две пересадки на метро, а потом еще на автобусе, а потом
пешочком пройти. Обнаружив собственно здание, Оля с мамой еще долго
бегали вокруг него, пытаясь среди многочисленных входов отыскать единственно
нужный. Наконец нашли, попали внутрь, и там знакомая докторша Света
(та самая жена папиного бывшего сокурсника, впрочем, как выяснилось, они с
мамой даже были лично знакомы) повела их уже по внутренним
нескончаемым коридорам, застланным желтым линолеумом и неразличимо похожим
один на другой.

Приведя Олю с мамой в нужное место, она указала им на подоконник в конце
коридора, сказала: <<Подождите секундочку>> и исчезла за одной из
многочисленных дверей. Впрочем, действительно через пару секунд возникла
снова и поманила Олю рукой.

За дверью был еще один коридор, такой же желтый, но гораздо короче. В нем и
было всего двери три. Одна из них была открыта, Света подтолкнула Олю
туда, заглянула сама, сказала:

- Девочки, вот она, - кивнула на прощание и ушла.

Две молодые миловидные женщины в белых халатиках поздоровались с Олей и
мамой, выслушали скорбную сагу (на сей раз в мамином изложении),
прочитали направление, охнули, сказали что-то вроде, что это надо же, чего
только в районных поликлиниках с людьми не делают, а потом одна из них
дала Оле обычную фарфоровую кружку со словами:

- Вот, держи, иди тут у нас за углом, пей, сколько сможешь, а как уже не
сможешь, быстро беги сюда обратно.

Оля, не очень поняв, что от нее требуется, пошла-таки в указанном
направлении, где обнаружила банальный туалет и кран с водой. Она послушно
напилась воды до нужной кондиции, после чего действительно почти бегом
вернулась в кабинет.

Дальше все было очень быстро. Раздеться, лечь, подставить живот под мягкий
резиновый датчик - все это не заняло и минуты. Одна из врачей мягко, но
с нажимом катала датчик по животу, и обе они с напряженным интересом
всматривались в экранчик монитора, обмениваясь отрывистыми замечаниями.

Оле очень хотелось узнать, что же они там видят, самой взглянуть она и не
мечтала, хорошо бы, хоть что-нибудь потом бы сказали, хоть конечный
результат сообщили бы.

Но врачи внезапно повернули экранчик так, чтобы ей тоже было видно, и, водя
пальцами по перекрестьям сливающихся линий, стали подробно
рассказывать, что и как. Сам этот факт признания ее значимости потряс Олю
едва ли не больше, чем картинка на мониторе.

Справедливости ради, разглядеть на экранчике что-либо отчетливое Оле не
удалось, поэтому она довольно скоро эти попытки оставила, зато слушать
стала с утроенным вниманием.

- Вот, видите, это яичник, левый, а вот и правый, а это ваша киста, ничего
страшного, бывают и не такие, а вот это, - палец поехал куда-то в угол
экрана, - вот матка, вот задняя стенка, вот, - палец ткнул в еле видное, с
ноготь мизинца, светлое пятнышко, - это плодное яйцо, зародыш, видите,
сердечко бьется... Давайте-ка посчитаем... так... Сердцебиение в норме...
Какой у вас срок, говорите?

- Семь с половиной недель. - На этот вопрос Оля теперь могла отвечать с
точностью едва ли не до часа.

- Надо же, с половиной, - усмехнулась врач. - У меня тут по размеру зародыша
получается недель пять, и матка тоже увеличена меньше, чем по вашим
срокам выходит, поэтому, может, в консультации и не разобрались. А так все у
вас нормально, киста пусть вас не беспокоит, приходите недельки через
две снова, посмотрим еще разок, может, все как раз и придет в соответствие.
А лучше всего, встали бы вы к нам на учет, у нас не только ультразвук, но и
вообще все врачи очень хорошие, и рожать тоже можно.

- А что для этого нужно, чтоб на учет поставили? - спросила Оля, затаив
дыхание. Она и сама хотела бы сюда, где эти милые женщины обращаются с ней
как с человеком, а главное - говорят, что с ребеночком все в порядке.

- Ой, ну, я не знаю толком, направление, наверное, вы уточните в вашей
консультации, - ответила врач, и Оля пала духом - ничего хорошего от
консультации ждать не приходилось.

Домой они с мамой ехали счастливые, по дороге взахлеб обсуждая возможности
устройства в этот замечательный Центр. Наталья Сергеевна решила сама
сходить в злосчастную консультацию, попытаться напугать Демину ошибочным
диагнозом и под этим знаменем выбить направление. Оля была так рада,
что все обошлось, море казалось ей по колено, а дальнейшее наблюдение в
Центре - делом почти решенным. И действительно, если есть такое место, где
ей хорошо и врачи ею довольны - почему бы не лечиться только там?

У официальной медицины, впрочем, было на сей счет другое мнение. В
консультации, куда Олина мама сходила через пару дней, действительно слегка
испугались - Наталья Сергеевна умела быть убедительной, доктор Демина
призвала даже главврача, та выслушала историю, кивала и соглашалась, но
направления не дала. <<Вы понимаете, лично мне не жалко, но я просто не имею
права, это прерогатива только Минздрава, меня с работы уволят>>, -
объясняла она, и даже мамины замечания, что всех их и следовало бы уволить
за издевательства над беременными, успеха не имели.

- Ничего, - сказала мама мрачно, закончив отчет о походе. - Мы еще
поборемся.

Так как Оле волноваться лишний раз было вредно, она в борьбе не участвовала,
продолжала жить своей обычной жизнью, привычно боролась с тошнотой
и сдавала сессию (странным образом, даже лучше, чем раньше - наверное,
оттого, что было наплевать на результат экзамена). Миша вел себя просто как
тихий ангел, водил Олю по вечерам гулять на бульвары и чуть не пылинки
сдувал - когда она вернулась от родителей, он было попытался обидеться на
нее в лучших традициях, но Оля молча засобиралась обратно, и этого было
достаточно, чтобы обида рассосалась.

Прошло дней десять, и как-то вечером, в пятницу, когда Оля с Мишей мирно
сидели дома и готовились к экзамену по сопромату, раздался звонок и в
квартиру вихрем влетела Наталья Сергеевна, потрясая бумагой с гербовой
печатью Минздрава СССР. Это было вожделенное направление, добытое, как
говорится, не мытьем, так катаньем.

Дело было так. После очередной провалившейся попытки получить искомое
прямыми, а также всевозможными окольными путями, Наталья Сергеевна
решила пойти ва-банк. Она записалась на прием к нужной чиновнице, зашла в
кабинет (а время шло к концу рабочего дня, а день был пятница) изложила
просьбу, как основание демонстрируя направление на операцию, выслушала
стандартный отказ, и заявила:

- Моего ребенка в подведомственном вам управлении едва не зарезали, никакого
диагноза ей поставить не могут, время идет, а вы мне отказываете в
направлении на консультацию. Я не уйду из вашего кабинета без направления,
сяду сейчас и буду сидеть тут всегда, делайте что хотите.

Потом-то многие научились действовать подобным образом, но тогда, в середине
восьмидесятых, на самой заре перестройки и гласности, это было в
новинку и еще могло напугать. То ли чиновница опешила и испугалась, то ли ей
просто не хотелось разводить волынку, а хотелось пораньше домой -
пятница! - но она вздохнула, ругнулась тихонько и выписала направление.

- Очень, - веселясь, рассказывала Наталья Сергеевна, - очень осуждающе
провожала меня взглядом до дверей. - <<Выглядите, - говорит, - как
интеллигентная женщина, а так себя ведете возмутительно>>.

В понедельник с самого утра Оля с мамой направились в Центр. Отдав в
регистратуре направление, они заполнили несколько анкет и скоро получили на
руки новенькую карту, где черным по белому выписаны были Олины имя-фамилия.
Сестричка в регистратуре подробно объяснила, к какому врачу они
прикрепляются и где находится нужный кабинет, и, слегка поплутав по
коридорам, они оказались перед искомой дверью.

Заняв очередь (впереди было человека три, выяснилось, что это часа на
полтора, прием идет долго), Оля с мамой сели на низенькую скамеечку, каковые
стояли вдоль стен в большом количестве, и приготовились ждать.

Оля, к тому времени уже хорошо усвоившая, что очередь к врачу - вещь
неизбежная, достала из сумки предусмотрительно запасенный детектив и начала
было читать, но чтение не шло, отвлекали шуршащие слева и справа разговоры
на извечные женские темы. Сперва Оля слушала вполуха, потом
заинтересовалась и начала прислушиваться всерьез, потом закрыла книжку и
передвинулась по лавочке поближе к рассказчице.

Разговор шел о женщинах, пострадавших во время Чернобыльской аварии.
Оказывается, всех женщин, беременных на маленьких сроках, из зараженных
мест привозили сюда, в Центр, долго обследовали, ничего внятного не
объясняя, а потом большинству все равно делали аборт. Говорившая женщина
была, собственно, матерью такой <<чернобыльской беременной>>, привезли их
из-под Киева, срок у дочки был месяцев пять, теперь уже почти семь, и что с
ними будет, неизвестно.

- Вот все мытарят-мытарят, а толку нету, - горестно говорила женщина, -
дочка вся извелась, это первенький у ней, и я-то так внука хотела, мы уж не
знаем, что думать, и идти нам больше некуда...

В это время дверь открылась, из нее вышла худенькая девочка с большим
животом и длинной косой, перекинутой через плечо. Она плакала. Женщина
вскочила, обняла девочку, та зашептала что-то ей на ухо, и так, обнявшись,
они и исчезли в дали коридора.

На Олю эта сцена произвела должное впечатление, все ее страхи ожили вновь,
читать она уже совсем не могла и остальное время, невзирая на мамины
увещевания и собственные доводы разума, так и просидела, сжавшись в комок и
ожидая худшего.

В кабинете довольно молодая докторша, имени-отчества которой ни Оля, ни мама
в суматохе не запомнили, пригласила их сесть и, не задавая никаких
вопросов, погрузилась в чтение Олиной карты. Прочтя, с неудовольствием
вопросила:

- И с чем, собственно, вас сюда направили, я просто не понимаю.

Мама начала было рассказывать, но доктор не стала слушать, сняла трубку
телефона и попросила кого-то зайти к ней, <<а то я просто не знаю, что тут
делать, прислали здоровую женщину, нет, из Минздрава, все по форме, а
показаний - никаких>>. После этой возмущенной тирады она повернулась к Оле с
выражением вежливой тоски на лице, как бы подтверждая, что совершенно не
понимает причины Олиного здесь присутствия, но и выгнать нельзя -
служба.

Минуты через три в кабинет вплыла высокая крупная дама в белом халате,
докторша кинулась к ней, как к родной, потрясая Олиной <<историей болезни>>.
Теперь они вдвоем погрузились в чтение, перемежая его тихими недоуменными
возгласами.

Мама не выдержала и предельно вежливым тоном, в котором, однако, ощутимо
слышался металл, обратилась к консилиуму:

- Простите, но сама больная перед вами, может быть, вы ее осмотрите? Вы же
понимаете, будь с нами все в порядке, мы бы сюда не попали, а раз уж мы
здесь...

Обе врачихи обернулись на Наталью Сергеевну с изумлением, но, встретив ее
взгляд, замерли на секунду, после чего крупная дама сказала:

- Да-да, конечно, мы вас осмотрим, вас направил Минздрав, но вы тоже
поймите, у нас тут все больные с очень сложными диагнозами, а у вашей
девочки
ничего такого нет, и...

- Моей девочке полостную операцию хотели делать на седьмой неделе
беременности, - отчеканила мама в ответ. - А если вы найдете, что она
здорова,
уверяю вас, я не буду сильно огорчаться.

- Да-да, иди, раздевайся, - сдаваясь, кивнула первая врачиха в сторону Оли.
- Мы сейчас все посмотрим.

Оля покорно поплелась за ширму, к пыточному креслу. Ей уже ничего не
хотелось, только уйти скорее отсюда. Все происходящее было страшно и
унизительно, ничуть не лучше, чем в той же консультации, напрасны были все
мечты. Она разделась, залезла на кресло и обреченно зажмурилась.
Молодая врачиха, надев перчатку, начала осмотр все с тем же выражением
вежливой скуки, но вдруг лицо ее стало меняться, проходя постепенно всю
гамму чувств от скуки к недоумению, потом к легкой заинтересованности,
которая все нарастала, перейдя, наконец, в непонимающий испуг... Вся эта
смена чувств сопровождалась различными движениями руки у Оли внутри. <<Как
на рояле играет>>, - подумала Оля несколько отстраненно (больно особо
не было, а к неприятным ощущениям она притерпелась).

Врачиха тем временем извлекла руку, подошла к коллеге, которая наблюдала за
процессом с возрастающим недоумением, и что-то зашептала ей на ухо.
<<Может быть, вы сами посмотрите?>> - предложила она под конец в полный
голос. Оля и мама, обе встревожившись, хором стали спрашивать: <<Что?

на что обе врачихи ответили ласковыми, но неуверенными заверениями, что все
в порядке.

Оля вынесла новое вторжение, затем еще одно, затем врачихи попытались
залезть в нее обе одновременно, уговаривая при этом потерпеть, как доярки
корову. Осмотр окончился, не принеся результатов. Обе врачихи перечли еще
раз карту, переглянулись и предложили Оле, одевшись, пройти с ними еще
в один кабинет, <<для консультации>>. Пока Оля слезала и одевалась, та, что
помоложе, села к столу и начала с огромной скоростью строчить в карте, а та,
что посолидней, читала написанное через плечо. Потом они обе подписались,
крупная сгребла карту и выплыла из кабинета, поманив Олю с мамой
царственным жестом. Молодая следовала в арьергарде, процессия прошла по
коридору, сделала левый поворот и вошла в новый кабинет, где их ждали
два новых врача. Оля даже толком не запомнила, мужчины это были или женщины,
все они столпились вокруг карты, читая ее чуть не хором, потом все
переключились на Олю, потом - на дальнейшее заполнение карты, но ясности не
наступало. Оля уже отчаялась что-либо о себе выяснить, а мамины
попытки задать уточняющий вопрос успеха не имели.

Врачи столпились у окна и что-то тихо бормотали там, перебивая друг друга.
Под конец удалось расслышать фразу: <<Я не понимаю, что делать>> и еще:
<<Отведите ее к Кравковой>>.

Последнее предложение, очевидно, всех устроило, дискуссия окончилась, и
самая первая врачиха, взяв, как знамя, Олину карту, позвала их: <<Идите со

В коридоре врачиха сразу взяла быстрый темп, Оля с мамой еле успевали за
ней, уворачиваясь от встречных, поэтому выяснить что-нибудь не
представлялось возможным. Они вышли на лестницу, поднялись на этаж выше,
сделали несколько зигзагов и остановились в очередном коридоре, где
напротив большого окна находилась дверь с табличкой <<Кравкова Е. Н.>>.
Врачиха тихонько постучалась, потом слегка приоткрыла дверь и заглянула
туда.
Движения ее были неуверенны и почтительны. Из-за двери раздалось басовитое:
<<Да входите же, кто там>>, и они вошли.

Новый кабинет был не больше всех предыдущих, но отчего-то казался светлее.
За письменным столом сидела старая дама в больших очках, с некрасивым,
но сильным и властным лицом, в руках у нее была сигарета(!), а перед ней
стояла пепельница с несколькими окурками. Коротким мужским движением
Кравкова затушила сигарету в пепельнице, встала, высыпала пепел в мусорную
корзину, поставила пепельницу обратно и обернулась к вошедшим.
Довольно высокого роста, она при этом сильно сутулилась, почти горбилась, и
почему-то напоминала Оле черепаху Тортилу. Мудрую старую черепаху
Тортилу.

Черепаха Тортила кивком головы показала Оле с мамой на стулья около стола, и
они тихонько прошли и сели. Кравкова вернулась на свое место.
Пришедшая с ними врачиха чуть ли не на цыпочках подошла к столу, выложила на
стол перед Кравковой Олину карту, услужливо раскрыв ее на нужной
странице и начала было говорить что-то, но была прервана суровым: <<Идите, я
разберусь>>, - и исчезла за дверью.

Оля, которая была всем происходящим затравлена окончательно, сидела на своем
стульчике, безразличная ко всему, и ждала, пока эта самая Кравкова
изучит всю <<историю болезни>> и погонит ее опять на кресло. Мама рядом тоже
подавленно молчала.

Кравкова не спеша взяла карту, не глядя, закрыла, отложила на край стола,
оперлась подбородком на руку и, внимательно глядя на Олю, неожиданно
ласковым голосом произнесла:

- Ну, деточка, что же с тобой произошло?

От этого простого человеческого вопроса у Оли мгновенно в горле встал комок,
а глаза наполнились слезами, и она смогла только выдавить, показав на
карту:

- Там все написано.

- Да наплевать мне, что там написано, ты сама расскажи, по порядку, что с
тобой случилось, и что ты сама обо всем думаешь.

Оля, справившись с непрошеными слезами, начала рассказывать, сперва
неуверенно, потом, видя, что слушают ее с интересом, все более подробно, и
про тошноту, и про кисту, не упустила и ультразвук, о котором они с мамой
еще раньше решили никому не говорить, чтобы не подставлять врачей.

Кравкова, слушая, согласно кивала, а когда Оля закончила, похвалила ее за
точный рассказ и правильное понимание происходящего.

- А теперь разденься, деточка, я тебя посмотрю, - попросила она, вставая
из-за стола и направляясь к столику с инструментами.

Оля - в который раз за день - забралась на кресло, зажмурилась, снова ожидая
болезненного осмотра, и вся непроизвольно напряглась.

Вдруг она почувствовала ласковое похлопывание по животу, рука была теплая и
сухая, и кравковский бас сказал над ухом:

- Ну, девочка, расслабь пузо, не будет больно, я тебе точно говорю.

Не то чтобы Оля поверила этим обещаниям - ученая уже - но слово <<пузо>> ее
насмешило, она фыркнула и действительно расслабила мышцы. Но
Кравкова почему-то с осмотром не торопилась. Подождав минуту-другую, Оля
осторожно раскрыла глаза и увидела, как черепаха Тортила, наклонившись,
снимает перчатку над столиком.

- А смотреть меня вы не будете? - робко спросила Оля, и услыхала в ответ
спокойное:

- А я уже посмотрела. Сейчас вот еще пару железок придется в тебя засунуть,
это немного неприятно будет, ты уж потерпи.

От обалдения Оля почти не обратила внимания на засовывание железок. Это надо
же! Она за последние две недели многих врачей повидала, но чтобы
совсем не почувствовать болезненного осмотра, да еще на истерзанное нутро...
Фантастика.

Но чудеса не кончились. Когда Оля слезла с кресла и оделась, мудрая Тортила
снова села за стол и очень подробно объяснила, что, по ее мнению, с
Олей происходит.

- У тебя матка по размеру не соответствует срокам, она меньше и мягче, и это
не очень хорошо. В такой ситуации можно бояться внематочной, но если
ультразвук показал, что яйцо на месте, значит, не в порядке что-то еще.

- Но ребеночек там, и сердце бьется, - всполошилась Оля.

- Правильно. Это самое главное, но и матка должна расти, как положено.

- Может, это из-за кисты?

- Вряд ли. Кисты, кстати, я вообще не увидела, только яичник слегка
увеличен. Она, как правило, к восьмой неделе и рассасывается, - покачала
головой
Кравкова. - Я не хочу тебя лекарствами пичкать, навредить тут - проще
простого. Мы сделаем так. Ты придешь через неделю, принесешь все анализы,
вот
я пишу, какие, и сделаешь еще ультразвук. Тогда будем решать. А пока гуляй
больше, дыши воздухом. И ничего не бойся, это хуже всего, когда мамочки
пуганые.

Оля поняла, что даже если доктор Кравкова вдруг обернется чудовищем о трех
головах, она, Оля, все равно ее любит и, что гораздо важнее, верит ей.

За отведенную неделю, бегая, как заяц, Оля успела сдать нужные анализы, для
чего пришлось дважды (сдать и забрать) съездить в свою старую
поликлинику на краю Москвы - не в консультацию же было идти, мимо этого
места пройти лишний раз было страшно. Еще в институт приходилось ездить -
сессия все-таки, да и к экзаменам готовиться, хотя это как раз беспокоило
Олю на удивление слабо - это ее-то, которая, бывало, в ночь перед экзаменом
заснуть не могла от волнения.

И вот, как было велено, в очередной понедельник они с мамой (одну Олю теперь
к врачам не пускали, Миша порывался сам ее сопровождать, но она
соглашалась только на маму) снова блуждали по коридорам и этажам.

Ультразвук в этот раз делал молодой угрюмый мужик, с Олей он не
разговаривал, картинок ей не показывал, только щелкал клавишами и возил
датчиком
по животу. Мычал что-то угрюмо себе под нос, снова стучал по клавишам.
Спросил только, какой врач прислал Олю, услышал, что Кравкова, уважительно
хмыкнул, но и только.

Написав заключение на листочке, Оле его почему-то не дал, позвал сестричку и
велел отнести. <<Ну и пожалуйста, - подумала Оля, - Тортила мне все
равно все расскажет, она не то, что вы>>.

К Кравковой в этот раз сидела очередь, небольшая, два человека, но прием еще
не начинался.

- На операции она, - объяснила женщина, сказавшаяся последней.

- На какой операции? - с ужасом спросила Оля, для которой слово <<операция>>
ассоциацию имело единственную.

- Как это - на какой? - удивилась женщина Олиному вопросу. - Кравкова-то,
она же хирург. Что вы! Она у них тут старейший хирург, у нее опыт тридцать
лет, к ней только самых сложных посылают, когда уж никто не знает, что
делать. Она сама редко режет теперь, больше консультирует, но все-таки... Вы
смотрите, хотите - не стойте, она может поздно прийти.

- Ничего, мы подождем, не страшно, - ответили Оля с мамой и сели на лавочку.

Смешно, но Оля испытала гордость, узнав, что ее консультирует такой опытный
врач. <<Вот, повезло мне, попала наконец к хорошему врачу, - подумалось
ей. - И ведь я не знала, какой она врач, а сразу поняла, что хороший. И
разговаривает по-человечески, и вообще...>> Мысль о том, что вообще-то к
опытному хирургу на консультацию кого попало не приводят и все это
неспроста, в тот момент в голову ей не пришла.

И зря. Когда, высидев в очереди два с половиной часа, Оля одна, без мамы -
чего бояться-то - зашла наконец в кабинет к Кравковой, мудрая черепаха
долго смотрела ее (<<Надо же, ну совсем не больно>>, - радовалась Оля),
долго изучала результаты анализов и ультразвука, молчала, думала, а потом
усадила Олю перед собой, и, глядя ей в глаза, заговорила:

- Слушай внимательно, детка. Ничего хорошего у нас с тобой не получается.
Матка не увеличивается, скорее наоборот, плодное яйцо не растет, и
сердцебиение слабое, почти не прослушивается. Это значит, что беременность
гибнет. Сделать тут ничего нельзя, более того, мы даже причину ее гибели
определить сейчас не можем. Может быть, это удастся понять после, по
гистологии. А чистку делать придется, выхода нет, и ждать долго тут нельзя,
да и
ждать, к сожалению, больше нечего.

Увидев Олины круглые глаза, Кравкова грустно кивнула, и продолжила:

- Ничего не поделаешь, деточка, так надо. Твоей вины тут нет, и ничьей нет,
и очень важно сейчас определить, почему это произошло, чтобы потом у тебя
все в порядке было. Я тебя положу к себе в отделение, и все анализы мы
сделаем как надо. Сегодня у нас понедельник, в среду комиссия по
госпитализации, там я выбью тебе место, а в четверг с утра придешь в
приемный покой, это вход со двора, и скажешь, что у тебя - койка у
Кравковой. С
собой халатик возьми, тапочки там, дня три полежать придется.

Будь это сказано любым другим врачом, Оля пыталась бы протестовать,
бунтовать, плакать в конце концов, но, поверив Мудрой Черепахе Тортиле
однажды и навсегда, от нее Оля приняла даже такую новость. Черепаха была не
врагом, но союзником, она сражалась за новую жизнь вместе с Олей, на
ее стороне, и вместе с Олей же этот бой проиграла.

Все равно Оля плохо помнила, как вышла из кабинета, как они с мамой ехали
домой, что она говорила Мише... Время перестало быть объемным,
сплющилось в линию, линия скрутилась в тугую спираль, а в центре этой
спирали были только они, Оля и ее нерожденный, теперь уже навсегда
нерожденный ребенок.

Оля не вставала с дивана даже днем, сидела, завернувшись в шерстяной плед,
несмотря на теплую летнюю погоду, вяло отказывалась от еды и другого
стороннего участия. Иногда, просто чтобы совсем не терять связь с
реальностью, она брала с полки произвольную книжку, перелистывала страницы,
скользила глазами по строчкам, не цепляясь за содержание. В какой-то момент
Миша насильственно растряс ее, говоря, что нужно немедленно вставать и
ехать в институт сдавать экзамен по очередной бессмысленной термодинамике,
но Оля резко, почти грубо отказалась и снова погрузилась в свое забытье.

В середине этого (впрочем, может быть, и следующего, они мало различались
между собой) дня Оля почувствовала неясную боль в пояснице. Сперва она
даже не выделила ее как отдельную, внешнюю боль, настолько ей было плохо в
целом, но постепенно боль монотонно усилилась, затем распалась на
периодические ритмичные спазмы и директивно заставила себя заметить.
Единожды заметив, отключиться от нее было невозможно, боль мерцала и
пульсировала, отдаваясь из поясницы уже по всем участкам тела. Напуганная
Оля пожаловалась Мише, тот тоже испугался и предложил вызвать скорую.

Перспектива общения с чужими врачами показалась Оле страшнее, чем любая
боль, к тому же уже завтра пора было ехать ложиться к Кравковой, и она
истерически запротестовала. Но что-то делать было надо, и Оля решила
попытаться справиться с болью какими-нибудь домашними средствами, а первым
из таковых она всегда считала горячий душ.

Держась одной рукой за спину, другой за Мишу, Оля встала с дивана и медленно
пошла по направлению к ванной, но вдруг в середине коридора Миша,
издав испуганный возглас, резко отпустил ее. Оля в недоумении прислонилась к
стенке, обернулась и тоже увидела капли крови на полу и свою
окровавленную ногу.

На шум в коридор вышла Мишина бабушка, окинула сцену взглядом и, ни слова не
говоря, удалилась. Через секунду Оля с Мишей услышали, как она
диктует адрес по телефону своим поставленным голосом.

Скорая приехала через полчаса. Раздался резкий звонок, в квартиру вошла
средних лет полноватая женщина в белом халате, окинула Олю, которая так и
сидела в коридоре на полу, боясь пошевелиться, быстрым взглядом, и
скомандовала:

- Все ясно, поехали.

Оля попыталась промямлить что-то на тему, что, может, не надо, ей завтра и
так в больницу, но женщина даже слушать не стала, взяла крепко за руку
выше локтя, подняла и вывела из квартиры. Миша, неловко пытаясь поддержать
Олю с другой стороны, устремился следом.

У подъезда стоял медицинский <<Рафик>>, шофер читал книжку. Фельдшерица
распахнула боковую дверцу, впихнула Олю внутрь, сама села рядом с
шофером, сказала по рации: <<У меня аборт в ходу, едем в пятидесятую>>,
хлопнула дверцей - и понеслись.

Понеслись, впрочем, весьма относительно. Никаких сирен и мигалок, ехали
спокойно, фельдшерица читала шоферу книжку вслух. Книжка почему-то была
детская, текст был Оле явно знаком, она читала его когда-то раньше и теперь
всю дорогу пыталась понять, что же это за книжка, но память отказывалась
работать, и это страшно злило, как будто что-то зависело оттого, вспомнится
название или нет.

Машина сделала несколько коротких поворотов и остановилась во дворе
невысокого здания грязно-желтого цвета. <<Приехали>>, - сказал шофер.
Фельдшерица вышла и скрылась в дверях. <<А вы чего ждете, вылезайте>>, -
обратился шофер к Оле с Мишей.

Миша быстро выскочил и помог Оле, в это время из двери показалась низенькая
бабулька в замызганном, когда-то белом халате.

- Которую тут привезли с выкидышем? - закричала она, хотя кроме Оли, Миши и
шофера никого вокруг не было.

- Так, давай быстро, заходь, - сказала она, пропуская Олю в дверь перед
собой, а Мишу, направившегося было вслед, остановила ладошкой.

- А тебе, милок, нельзя, ты тут подожди, а лучше иди домой, в справочной
узнаешь потом, это быстро не делается.

Растерянное Мишино лицо мелькнуло последний раз в сужающемся дверном проеме,
и дверь захлопнулась. Оля осталась одна.

Она покорно последовала за бабулькой по темноватому проходу, закусив губу,
чтобы не вскрикивать, когда боль проявлялась особенно сильно. Боль
была ритмичной, спастической - сожмет, так что не вздохнуть, потом слегка
отпустит, потом новый приступ... <<Да это же схватки, - вдруг догадалась
Оля. - Те самые, какие при настоящих родах бывают. Господи, только бы не
закричать>>.

Бабулька обернулась к Оле, подтолкнула ее к низенькой скамеечке,
притулившейся около стенки возле открытой двери:

- Посиди тут пока, счас позовут, - и нырнула в дверь.

- Ребят, привела я девочку на чистку, ждет, - раздался ее голос, и в ответ:

- Пусть посидит немножко, мы тут скоро. Тебе чаю наливать?

Сквозь дверь была видна часть комнаты, или кабинета, стол, заваленный
разными папками, медицинскими карточками, прочим барахлом, за ним открытое
окно, зелень кустов, смеркающийся июньский день. Откуда-то изнутри
доносились голоса, звон посуды, какой-то шорох, иногда мелькали человеческие
фигуры в белом - врачи пили чай.

Оля сидела, скорчившись на своей скамеечке, в промежутках между схватками
старательно разглядывая коричневое клеенчатое покрытие, рваный
уголок, из которого вылезала бурая пакля, разводы грязи на кафельном сером
полу. Когда схватка накатывала особенно сильно, она цеплялась обеими
руками за край скамеечки и тихонько раскачивалась вперед-назад. Неизвестно,
сколько она так просидела, но вдруг схватки утихли, и стало горячо и
мокро внизу живота. Оля приподнялась со скамеечки, пузырящийся поток крови
хлынул по ногам, растекаясь лужей на грязном полу. Посреди этой лужи
трепетал странный, полупрозрачный, стеклянистый комок размером с грецкий
орех.

Все это Оля видела и осмысляла чуть отстраненно, как сквозь стекло, будто бы
со стороны, будто кто-то другой стоит над лужей собственной крови
неизвестно где. Вчуже мелькнула мысль: <<Что это там такое странное?>>, и
пришел ответ: <<А это собственно зародыш и есть>>. Следующая мысль была -
уйти отсюда поскорее, пока никто не видел. Но тут в памяти выплыли откуда-то
слова Кравковой: <<Самое важное - сделать гистологию, тогда можно будет
найти причину>>.

Оля подумала еще секунду, затем присела над лужей на корточки и осторожно,
кончиками пальцев, попыталась выловить стеклянистый комок. Это удалось
ей лишь с третьей попытки, и вот она стоит в полутемном больничном коридоре,
держа комок в сложенных лодочкой ладонях и судорожно думает, что
делать дальше.

По своей воле ни за что бы не пошла она к этим врачам, которые пили чай,
пока она тут рожала, но нужно было отдать вот это, в ладонях, на анализ, и
Оля не знала, насколько срочно. Может быть, эту гистологию нужно делать
немедленно, тогда некогда ждать, пока они завершат чаепитие.

Она вошла в кабинет, огляделась, это помещение было смежно с другим, где
сидели вокруг стола несколько врачей. Кто-то пил чай, кто-то курил возле
открытого окна, звучали разговоры и смех, который оборвался, когда общество
заметило Олю.

- Тебе чего? - спросила, подымаясь из-за стола, одна из врачей. - Тебе же
сказали, подожди пока.

- Я и ждала, - ответила Оля, - но у меня тут вот, - она протянула врачихе
сложенные ладошки, - и это, наверное, надо на гистологию сразу...

Она не докончила фразы. Врачиха отскочила, всплеснула руками, взвизгнула:

- Что это? Какая гадость, убери сейчас же!

От неожиданности Оля дернулась, содержимое ладоней выскользнуло и снова
плюхнулось на грязный кафельный пол. Подошла толстая тетка со шваброй
и совком и споро собрала с полу <<материал для гистологии>>.

(Потом Оле сделают гистологическое исследование, как положено. В графе
<<диагноз>> будет стоять слово <<анэмбриония>>, то есть отсутствие эмбриона
как
такового. Кого, право, волнует несовпадение диагноза и анамнеза...)

Еще одна врачиха неохотно поднялась из-за стола и поманила Олю: <<Пошли, что
ли, раз такая прыткая>>. Оля повлеклась за нею, они прошли пару
кабинетов, которые анфиладой переходили один в другой, и оказались в
операционной.

Тут две невесть откуда появившиеся медсестрички в зеленых одеяниях, колпаках
и масках сняли с Оли ее заляпанную кровью одежду, натянули на нее
марлевый зеленый же халат с разрезом на спине и такие же бахилы и бодро
водрузили ее на операционный стол.

Стол был по сути тем же гинекологическим креслом, только более откинутым
горизонтально, да еще ноги закреплялись так, что пошевелить ими было
нельзя. Над головой зажглась ослепительно яркая лампа, одна из сестричек
встала сзади, придерживая Олину откинутую голову, другая копошилась у
ног, неприятно звякая чем-то металлическим. Та, что была в головах,
нагнулась к Олиному уху и сказала:

- Сейчас я тебе надену маску, это эфир, наркоз, вдыхай глубже, считай до
десяти, и заснешь крепко-крепко.

К носу и рту прижалась резиновая маска, Оля послушно закрыла глаза и
принялась считать, но то ли эфира на нее пожалели, то ли напряжение чувств
было таким сильным, что наркоз не подействовал, никакого сна, что там сна,
даже расслабления не наступало.

В это время там, в ногах, между ног, во всем теле Оля почувствовала такую
адскую боль, что, забыв, кто она и где, забилась в кресле, пытаясь
вырваться, руками срывая с лица бесполезную маску, визжа и проклиная все
вокруг, не выбирая выражений.

Она слышала сердитые возгласы врачей, кто-то сильно и больно схватил ее
руки, не давая вырываться, она в панике замотала головой и вдруг, раскрыв
глаза, увидела воочию собственный крик, взлетающий вверх, отражающийся от
белого потолка и осыпающийся вместе с кусками штукатурки...

Внезапно боль кончилась. Из тела убрались раскаленные железки, руки,
держащие ее, разжались, ноги тоже стали свободны, и недовольно-обиженный
голос откуда-то сверху сказал:

- Все, вставай, скандалистка. Никаких сил на вас не хватает, откуда вы
только беретесь такие горластые... Нельзя же с врачами драться. Вот тебе
лед,
клади на низ живота и ступай в палату.

- Ну извините, - огрызнулась Оля. Стыдно ей ничуточки не было. Она прижала к
себе красный резиновый пузырь со льдом и соскочила на пол. Довольно
бодро сделала несколько шагов, но вдруг, почувствовав головокружение и
слабость в коленках, покачнулась на месте.

- Погоди-ка, не спеши, попрыгунья, - раздалось рядом. Оля обернулась и
увидела давешнюю бабульку. - Пойдем, провожу. Ты ж, поди-ка, и палату сама
не найдешь. Хочешь, обопрись вот.

Оля, уже пришедшая в человеческий облик, поблагодарила, но опираться не
стала, а просто тихонько пошла за бабулькой в палату.

Палатой оказался наполовину отгороженный ширмой закуток, конец коридора с
окном.

Там стояли три кровати, две были заняты, а третья предназначалась Оле.
Бабулька подвела ее к кровати, откинула серое больничное одеялко, помогла
лечь, устроила на животе пузырь со льдом и ушла.

Оля, приподняв голову с подушки, поздоровалась с соседками. Она была в
больнице первый раз в жизни, но зато уже имела кой-какой опыт хождения по
поликлиникам, знала о существовании женского <<профсоюза>> и что с соседками
надо дружить.

Соседками были две молодые женщины, если и старше самой Оли, то ненамного.
Лежащую напротив звали Ира, а ту, что около окна - Марина. Обе они
были беременные, на сохранении, в больнице лежали довольно давно и новым
впечатлениям в Олином лице были рады.

Около Ириной кровати Оля увидела пару костылей: оказалось, та вывихнула
ногу, из-за чего, собственно, и была направлена на сохранение. Срок у нее
уже был большой, недель семнадцать, а у Марины - десять.

- А у меня восемь, почти девять... было, - начала рассказывать о себе Оля и
вдруг почувствовала безумную усталость, сразу, во всем теле. - Ой,
девочки, вы извините, я, наверное, посплю немного, потом поговорим, ладно...

Оля действительно отключилась, а разбудила ее медсестра, поставившая на
тумбочку около кровати тарелку с ужином. Вообще-то больным полагалось
ходить на ужин в столовую, но так как Ира ходить не могла, ужин принесли
заодно и всей палате.

Ужин состоял из тарелки серого картофельного пюре со сморщенной сосиской,
кусочка хлеба и стакана жидкости мутного цвета. Есть Оле не хотелось,
она неуверенно предложила свой ужин соседкам и даже удивилась энтузиазму, с
которым предложение было принято.

- Муж сегодня в вечернюю смену, - объяснила ей Ира, сгребая пюре в свою
тарелку, - передачу не смог принести, а есть все время жутко хочется.

<<Конечно, - вдруг подумалось Оле с горечью, - им за двоих надо есть, у
них-то детишки внутри. Это мне уже все равно, ешь - не ешь, все впустую. В
пустую, пустую, пустую...>>

Спасительная завеса отстранения, за которой Оля пребывала последнее время,
вдруг рассеялась, и она с новой ясностью осознала, что весь кошмар
последних дней случился именно с ней, что это она собирала своего ребенка на
кафельном полу, что никакого ребенка больше нет и тем самым смысл
существования утерян...

Усилием воли она отогнала эти мысли, хотя бы на время, пока не придет пора
спать, и заставила себя улыбаться и разговаривать с соседками о чем-то
светском. Зато когда пришла ночь...

Снова и снова прокручивая в голове случившееся, снова и снова задавая
бесполезный вопрос: <<Почему? Ну почему именно я, именно со мной?>>, Оля
полночи проплакала под подушкой и заснула тяжелым сном, уже когда за окном
засветился синевой новый день.

Новый день начался с появления в палате сердитой заспанной нянечки.
Недовольно морщась и протирая глаза, она трясла Олю за плечо со словами:

- Давай, просыпайся, к тебе там муж ни свет, ни заря пришел.

- Какой муж? - не поняла Оля спросонок.

- Как какой? Твой. Погодь, это тебя вчера положили?

- Меня. И муж мой. - Оля уже проснулась и пришла в себя. - Мне обязательно к
нему идти?

Нянечка, что называется, прифигела.

- Как то есть? Муж-то твой. Прибежал вот, беспокоится. Одежу тебе принес, ты
ж, глянь, до сих пор в больничной рубахе. Иди-ка давай, - и, уже совсем
от удивления подобрев, спросила. - Сама-то дойдешь? А то давай, помогу.

- Дойду, спасибо. Где он?

- Да вон, во дворе на лавочке. Ты вот что, в обход не бегай, а тут, правее,
черный ход есть, так он не заперт, прямо во двор и выйдешь.

Нянечка зашаркала прочь. Оля тихонько встала, стараясь не разбудить соседок,
сняла со спинки кровати замызганный больничный халат
неопределенного цвета, сунула ноги в брезентовые опорки и отправилась на
поиски черного хода. По дороге ее осенило, что, прежде чем выходить, было
бы неплохо умыться, но где туалет, она не знала, а спросить было не у кого.
Потом она подумала, что ладно, Миша все равно, наверно, пришел не
надолго и, наверно, принес зубную щетку с полотенцем, так что оно и к
лучшему, умоется позже, зато как человек.

Погруженная в эти философические раздумья, она дошла до нужной двери,
толкнула ее и оказалась на улице. Прямо в лицо брызнули яркие лучи, день с
утра казался таким чистым и радостным, что Оля невольно зажмурилась и
улыбнулась.

<<Может, переживем? - подумалось ей. - Я еще молодая, жизнь не кончилась,
солнышко вот светит...>> И, вдохновленная, побежала разыскивать Мишу.

Он сидел в тени большого сиреневого куста, на покосившейся лавочке, и Оля,
еще издали увидев его лицо, поняла, что чья-то жизнь, может, и
продолжается, но у нее теперь жизни не будет точно.

Миша, не глядя на нее, буркнул: <<Привет>>, протянул белый пластиковый
мешок, сквозь который просвечивал знакомый узор Олиного домашнего халатика
и встал, явно собираясь уходить.

Оля, опустившаяся было рядом с ним на скамейку, жалобно протянула к нему
руку, пытаясь остановить, и только выдохнула:

- Подожди, ты уже уходишь?

- У меня консультация перед экзаменом, мне уже пора, и вообще, что ты от
меня хочешь? Одежду я тебе принес.

- Ну, а я? Ты бы хоть спросил, как я себя чувствую?

- А какая теперь разница? Все, я пошел. - И удалился в сиянии солнечного
света.

Оля сидела, медленно приходя в себя после беседы с мужем. Удар был тем более
болезнен, что нанесен был неожиданно. Хотя, собственно, сама, дура,
виновата, зачем расслабилась.

По старой привычке Оля начала было оправдывать Мишу внутри себя. Конечно, он
тоже ужасно переживает, он так хотел этого ребенка, ему больно, вот
он и пытается как-то выместить это на ней. Сам как ребенок, что с него
взять, он не хотел ее обидеть.

Но где-то, на следующем подуровне души, медленно закипали яростный протест и
злоба. Какой, к дьяволу, ребенок. Мужик, вот и веди себя, как мужик!
Больно ему! Он, что ли, нерожденного ребенка с полу собирал, его, что ли,
без наркоза резали... Больно. А ей не больно? Почему, в конце концов, она
должна еще кого-то жалеть, она и так крайняя. Ушел, и черт с ним, обойдется.
Прибежит еще, никуда не денется.

Злоба дала Оле сил встать и вернуться в палату. Уже проснувшиеся девочки
накинулись на нее с такими, казалось бы невинными расспросами:

- Оль, ты где была? Муж приходил? Надо же, в такую рань прибежал, волнуется
за тебя. Любит, наверное... А вы давно женаты-то?

Оля им отвечала, старательно следя за тем, чтобы приветливая улыбка не
сползала с лица, а в душе изо всех сил давила звериный вой.

<<Господи, господи, ну почему, ну за что мне это? Ну почему я даже
поплакаться никому не могу? Как такое можно рассказать кому-то? Все равно
никто не
поверит, да и нельзя такое рассказывать, - разговаривала она сама с собой,
уединившись наконец в туалете. - Господи, что же мне делать, научи меня,
дай мне сил, если б хотя бы меня отсюда отпустили, хотя бы других беременных
не видеть, ведь и у меня мог бы быть такой живот, уже почти был, ну
почему, почему, в чем я так провинилась, господи...>>

А больничный день тек своим чередом. Завтрак, уборка в палате, обход врачей.
Олина мечта выйти из больницы растаяла, врач наотрез отказалась
выписать ее сегодня, говоря, что положено лежать три дня, а в выходные никто
ее выписывать не станет, вот в понедельник с утра - пожалуйста. Оля
выслушала отказ достаточно спокойно, даже сама удивилась.

Часов в двенадцать появилась в палате нянечка, кивнула на Олю: <<К вам там
пришли>>.

Удивленная, Оля выбежала через знакомую дверь во двор. Соня. Пришла
навещать, принесла громадный пакет черешни с рынка. У Оли чуть не
сорвалось с языка: <<Да зачем мне теперь?>>, но вовремя спохватилась,
смолчала. Сели рядышком на скамеечку. Соня спрашивала про самочувствие, про
выписку, получала односложные ответы, спрашивала что-то еще... Разговор не
клеился. Наконец Соня поднялась, погладила Олю по голове,
попрощалась, обещав зайти завтра.

Вернувшись в палату, Оля щедро угостила соседок черешней. Те брали, немного
смущаясь, - лакомство было дорогое.

- Ешьте-ешьте, девочки, берите еще, - подбадривала их Оля.

- Ты сама-то что не берешь? - удивлялись они.

- Я потом...

Ближе к вечеру пришла мама. Зашла прямо в палату, тоже с кульком черешни.

<<Сговорились они все, что ли?>> - подумалось Оле. Потом они сидели на той
же скамье, тоже молчали, но молчать с мамой было все-таки легче. <<Может,
рассказать, как мне плохо? - думала Оля. - Или не стоит, только расстрою ее,
а лучше все равно не станет...>> Через двор медленно ковыляла Олина
соседка Ирина на своих костылях, сбоку ее поддерживал высокий парень в белой
рубашке, видно было, как они смеются чему-то, легко и радостно. Олю
опять пронзила волна острой зависти.

- Я пойду, мам, прилягу, устала что-то. Ты не мотайся ко мне завтра, тебе
далеко, а со мной все в порядке. Миша придет и Соня, а в понедельник уже
домой отпустят, - сказала Оля искусственно бодрым голосом, сжигая корабли.

- Тебе точно ничего не нужно? Мы бы с папой тогда на дачу поехали.

- Да точно. Конечно, поезжайте, чего в Москве пылью дышать. Я бы тоже
поехала.

- Ну ладно. Ты держись, не грусти тут, - мама поцеловала ее и ушла.

Монотоннее больничных будней могут быть только выходные в больнице. И без
того вялотекущая жизнь еще больше замирает, не оживляемая обходами
врачей, лечебными процедурами и суетой медсестер.

Оля честно пыталась все эти дни учить термодинамику, памятуя о сдаче
пропущенного экзамена, а также пытаясь занять мозги полезным делом. Миша
приходил, как часы, два раза в день, они сидели в саду или прогуливались
вокруг больничного здания, в основном молча, иногда обмениваясь ничего не
значащими фразами об Олином экзамене или о грядущем стройотряде. Если не
считать Мишиного молчания и обращенного внутрь взгляда, он больше не
пытался сделать Оле больно, но все равно общение с ним напрягало. Честное
слово, она испытывала облегчение, почти радость, когда он прощался,
исчезал в больничных воротах и можно было вернуться в палату.

Вообще в больнице было не так уж и плохо, если бы не соседки. Сами по себе
они были Оле вполне симпатичны, она довольно быстро научилась
общаться с ними так, что их вопросы о ее семейной жизни не причиняли ей
боли, скользя по поверхности, для чего пришлось просто придумать красивую
легенду о неземной любви и слиянии душ (каковую легенду весьма украшали
частые визиты мужа и долгое общение с ним), а если и присутствовало тут
немного скрытого мазохизма - так что же? Но по-настоящему больно бывало Оле,
когда девчонки обсуждали свои животы, сравнивая ощущения и
выбирая имена будущим детям. В такие моменты, если не находилось
благовидного предлога сбежать из палаты, Оля ниже нагибала голову над
учебником и выкручивала себе под простыней палец, чтобы отвлечься.

Но все проходит, и в понедельник с утра, после обхода, Оля уже стояла в
канцелярии, получая на руки больничный лист и узел со своим платьем. На
платье обнаружились следы высохшей крови, но было вроде не очень заметно, а
во дворе уже ждал Миша, да и делать было нечего - Оля решила, что
сойдет, быстро оделась и вышла, поклявшись в душе никогда сюда не
возвращаться.

Когда по дороге домой они тряслись на задней площадке набитого троллейбуса,
Миша, до тех пор молчавший, нагнулся к ее уху и тихо, но отчетливо
произнес:

- Я всегда знал - ты шлюха, а у них детей не бывает.

Оля не ответила. Если Миша рассчитывал причинить ей новую боль, то он
ошибся. У каждого существует предел, по достижении которого боль перестает
ощущаться. Олина душа свой предел перешла.

Рядом с Мишей стояла не юная, зеленая девочка, а пожившая, крепко этой
жизнью побитая женщина. Она хорошо расслышала сказанное, и хорошо
запомнила услышанное.

Не причинив боли, не задев сознания, фраза, тем не менее, впечаталась в
память. Она будет извлечена оттуда после, если понадобится, сейчас не время
тратить силы на адекватный ответ. Сейчас женщина думала о другом.

Впереди ее ждало многое. Тяжкое ожидание, упреки мужа, многочисленные врачи,
отчаяние и надежда и прочее, чего никто не может знать наперед.
Сейчас она твердо знала только одно: о будущей своей беременности, в
наступлении которой ни на йоту не сомневалась, так вот, о будущей своей
беременности до тех пор, пока это не станет всем очевидно, она не расскажет
никогда никому.


--

Выпуск 3389
Количество подписчиков: 291


Послать письмо модератору:
science.health.illnesshelp-owner@subscribe.ru