Ворчалки об истории, или Ab hoc et ab hac Вып. 981 от 03.03.2023 г.

Мысли и наблюдения Лорда Байрона, а также факты из его жизни. Часть III

"Меррей говорит, что Крокер спрашивал его, почему поэма названа Абидосской невестой. Вопрос чертовски затруднительный, потому что на него нечего ответить. Она не была невестой, а только должна была ею стать, если бы не — и т.д. и т.п. Я не удивляюсь тому, что он обнаружил этот ляпсус, но... теперь поздно и ни к чему. Я дурак, что совершил его, и мне стыдно; зачем я не ирландец?"

"Сейчас выкурю две сигары и — спать. Сигары здесь не сохраняются.
Они стареют как donna di quaranti anni [сорокалетние дамы] под африканским солнцем. Лучшие из них — гаванские, но ни одна не сравнится с кальяном или наргиле. У турок табак слаб, а кони не выхолощены — как и подобает.
Я обязан дневнику хотя бы уже тем, что он не дает мне сочинять стихи, во всяком случае — сохранять их. Только что бросил в огонь поэму (и он, к моему удовольствию, отлично разгорелся), а замысел ещё одной поэмы выкурил из своей головы. Хорошо было бы с такой же легкостью избавляться от мыслей или хотя бы от сумятицы в них".

"Если уж бесцельно растрачивать жизнь, лучше делать это в одиночестве".

“Я ennuyè [скучаю] более обычных для меня форм этого постоянно спрягаемого мной глагола, в самом звуке которого слышится зевота; я не нахожу и не вижу, чтобы общество заметно помогало от этого недуга.
Застрелиться мне лень — к тому же, это огорчило бы Августу, а может быть и **, но, с другой стороны, для Джорджа это было бы хорошо, да и для меня неплохо; но не хочу поддаваться соблазну".

"Мадам де Сталь сидела на противоположном конце стола и была менее разговорчива, чем обычно. Мы с ней теперь добрые друзья, хоть она и спросила у леди Мельбурн, есть ли во мне bonhommie [добродушие]. Ей следовало бы спросить об этом раньше, чем говорить К[аролине] Л[эм], что “c'est un demon” [это - демон]. Верно, ничего не скажешь, но только несколько преждевременно; она не могла это обнаружить; вот почему она хочет, чтобы в следующее воскресенье я опять там обедал".

"...известный эдинбургский книгопродавец однажды прислал заказ на книги — поэзию и кулинарные руководства — со следующим лестным постскриптумом:

"Большой спрос на Гарольда и кулинарию".

Такова слава, и это, в конце концов, не хуже любой другой “жизни в чужих устах” [цитата из поэмы Поупа “Храм славы” (1715)]".

"Аллен (Аллен лорда Холланда — самый знающий и один из самых способных людей, каких я знаю — истинный Мальябекки — пожиратель книг и наблюдатель нравов) дал мне почитать множество неизданных писем Бёрнса, которым и не суждено быть изданными. Они полны сквернословия и похабных песен. Какие противоречия уживаются в нём! нежность — грубость —- деликатность — неотёсанность — чувствительность, чувственность — парение и ползание в грязи — низменное и божественное — всё смешано в одной горсти вдохновенного праха".

"Некий издатель некоего журнала объявил Меррею о своём намерении обругать моё сочинение, не читая его. Тем лучше; если бы он сперва его прочёл, то изругал бы ещё больше".

"Был сегодня в своей ложе в Ковент-Гардене; и моя скромность была несколько шокирована при виде любовницы С** (которую, как мне доподлинно известно, готовили к её профессии с младенчества), сидевшей в ложе напротив со своей матерью, “сводней высшей марки, главной сводней при армии”. Я почувствовал возмущение; но, обведя глазами зал, увидел в соседней с моей ложе и в следующей, и в следующей за ней самых известных старых и молодых великосветских блудниц — и вместо этого расхохотался. Все как на подбор: леди ** — разведённая; леди ** с дочерью, леди ** — обеих следовало бы развести; миссис ** — то же самое, а ещё ближе ко мне... Ну и сборище, если знать, как знаю я, всю их историю.
Публика в зале состояла из гласных и негласных куртизанок; но распутниц было куда больше, чем профессионалок. В числе последних были только Полина со своей мамашей и рядом — ещё три, пониже рангом. В чём же разница между ней и её мамашей, и леди ** с дочерью? Разве лишь в том, что последних пускают в Карлтон и любой другой дом, а первых — только в оперу или в бордель. Какое наслаждение наблюдать жизнь как она есть!"

"Читал кое-что по-итальянски и сочинил два сонета о **. До сих пор я написал всего один сонет, и то не всерьёз, много лет назад, в виде упражнения — и больше не напишу. Это — самые плоские, писклявые, идиотски платонические писания. Я настолько не терплю Петрарку, что не желал бы даже обладать его Лаурой, на что этот хнычущий, выживший из ума метафизик не был способен".

"Она [де Сталь] с мудрым видом сказала Льюису, как моему другу, что я, во-первых, полон аффектации, а, во-вторых, позволил себе гнусную выходку: сидел за обедом с закрытыми или полузакрытыми глазами. Неужели у меня действительно такая привычка? Если да, то надо отучиться. Мы приобретаем дурные привычки незаметно, и от них следует во-время избавляться. Если у меня есть такая, надо было сказать мне раньше. Оно бы ещё ничего, когда тебя побивает в споре некрасивая женщина, но некоторых своих соседей по столу следует видеть, равно как и тарелки на столе".

"Я никогда не оказывал ей [де Сталь] особенного внимания, а то мы с ней наверняка не поладили бы. Я не мастер беседовать, не умею льстить и не люблю слушать, разве что хорошенькую или глупенькую женщину".

"Начинаю восхищаться ** [леди К. Эннесли], младшей сестрой ** [леди Ф. Уэбстер]. В жене было бы моё спасение. До сих пор жены моих знакомых сделали для меня мало хорошего. Кэтрин красива, но крайне молода и, кажется, глупа. Правда, я слишком мало видел её, чтобы судить; к тому же я не терплю esprit [умников] в юбке. Очень возможно, что она меня не полюбит, и я её — тоже. Но по моей системе, и вообще современной системе, это не имеет значения. Дело (если дойдет до дела) будет, вероятно, улажено её папой и мной. Она имела бы полную свободу; я с женщинами добр и покладист; и если только не влюблюсь в неё, чего я постараюсь не делать, мы будем весьма благополучной парой. Что касается поведения, пусть остерегается. Но если я полюблю, то буду ревновать — потому-то я и не хочу влюбляться. Впрочем, на мой характер нельзя полагаться; боюсь, что я не сумею проявить терпение, требуемое bienseance [приличием] от женатого человека в моём положении. Развод губит бедную femme [женщину], а возмещение убытков — утешение слабое. Да, боюсь, что мой нрав толкнет меня на какую-нибудь восточную месть, или, во всяком случае, на апелляцию к суду двенадцати шагов. Поэтому “ничего этого мне не надо” [Шекспир, “Буря”, IV, 1]; я останусь одиноким холостяком, хотя мне иной раз хочется иметь кого-нибудь рядом, чтобы зевать за компанию".

"Что касается меня, то я — благодарение безразличию — упростил свои политические убеждения и свёл их к крайней ненависти ко всем существующим правительствам..."

"...весь месяц ежедневно тренировался в боксе с Джексоном. Кроме того, я выпивал; а однажды, с тремя друзьями, пьянствовал в “Кокосовой Пальме” с шести до четырёх и даже до пяти утра. До двух у нас были в ходу кларет и шампанское — затем мы ужинали, а закончили неким подобием пунша в стиле регентства, из мадеры, бренди и зелёного чая, так как простой воды туда не полагается. Вот это была ночь! Мы ни разу не встали из-за стола, пока не пришло время убираться домой, что я проделал один, презрев наемную карету и собственный мой vis [подразумевается лёгкий одноместный экипаж], которые были сочтены необходимыми для нашей доставки. И вот, я чувствую себя отлично, а говорят, что это повредит моему здоровью.
Кроме того, я нарушал ещё некоторые из наиболее популярных заповедей, но намерен остепениться и жениться, если кто-нибудь за меня пойдёт. А пока я недавно едва не погиб от свиного рулета, который поглотил за ужином и не мог переварить бог знает сколько времени, но это между прочим. Всё это обжорство было в честь поста; мясо запрещено мне на весь остальной год, но строго предписано мне на время поста. Я был и есть довольно сильно влюблён, но об этом в другой раз".

"Я люблю, чтобы они болтали, потому что тогда они меньше думают".

"Париж взят вторично. Должно быть там будут отныне сдаваться ежегодно... Но мне опротивела политика и побоища. Удача, которую Провидение так щедро дарит лорду Каслри, доказывает только, что благополучие не считается у богов особенно ценным даром, раз они позволяют таким ... как он и старый пьяный капрал Блюхер помыкать достойными людьми. Для Веллингтона, впрочем, надо сделать исключение. Это — мужчина. Сципион нашего Ганнибала. Но успехом при Ватерлоо [по-моему, никто кроме русских не произносит двойное “о” в этом слове :)] он обязан русским морозам, уничтожившим весь цвет французской армии".

"Горе тому,— говорит Вольтер,— кто сказал о чём бы то ни было всё, что мог сказать".

"Рубенс кажется мне изрядным мазилой; Ван Дейк нравится во сто раз больше (правда, я ничего в этом не смыслю). У всех женщин Рубенса красные платья (?) и красные шеи, не говоря уже о бюстах, которые у них отличаются скорее обилием, чем прелестью. Может быть всё это и хорошо, и надо полагать, что это Искусство, потому что на Природу не похоже".

"Х[обхауз] сообщил мне о странных слухах, какие ходят обо мне и моём окружении. Всё это неверно. Я подвергся некоторой опасности на озере (близ Мейери), но это пустяки; что же касается всех этих “любовниц”, видит Бог, у меня была здесь всего одна. Не брани меня; что мне было делать? Как я ни противился, глупая девчонка последовала за мной сюда, вернее, опередила меня — я застал её уже здесь — и мне стоило неимоверных трудов убедить её ехать обратно; но наконец она всё же уехала. Дорогая, говорю тебе правду, я тут ничего не мог поделать; я всячески старался предотвратить эту историю, а теперь положил ей конец. Я не был влюблён, у меня ни для кого не осталось любви; но не мог же я разыгрывать стоика с женщиной, которая проехала восемьсот миль, чтобы доказать мне тщету философии. К тому же, за последнее время я испытал столько ненависти, что в виде разнообразия согласился принять дар любви (раз на нём так уж настаивали)".

"Побывали в Шильоне, среди пейзажей, достойных — не знаю уж кого; вновь осмотрели Шильонский замок. На обратном пути повстречали компанию в экипаже; одна из дам крепко спала! — а ведь эта местность менее всего способна нагнать сон — ну разве не великолепно! Помню, как в Шамони другая англичанка, при виде Монблана, сказала своим спутникам:

"Вот уж действительно сельский вид!" —

словно речь шла о Хайгейте или Хэмстеде, Бромптоне или Хэйсе. “Сельский вид!” — нечего сказать! Скалы, сосны, водопады, ледники, облака, вершины, покрытые вечным снегом — это, оказывается, “сельский вид”! Я не был знаком с красавицей, изрекшей эти слова, но это была весьма достойная особа".

"По вечерам предаюсь какому-либо из многих видов безделья — либо в театре, либо на conversaziones [приёме], которые похожи на рауты, только хуже; женщины полукругом сидят возле хозяйки дома, а мужчины стоят. Правда, есть и выгодное отличие от наших раутов — вместо лимонада к мороженому подают крепкий ромовый пунш — да, да, пунш — и это считается за английский обычай. Не хочу выводить их из столь приятного заблуждения..."

"Двадцать шесть лет назад [то есть в 1896 году] полковник [Фицджеральд], в то время прапорщик, будучи в Италии, влюбился в маркизу [Кастильоне], а она в него. Дама была старше его по крайней мере лет на двадцать. Началась война, он возвратился в Англию, чтобы служить — не родине, потому что он ирландец, но Англии, а это дело другое; а она — Бог ведает, чем она занялась. В 1814 г., в качестве первого вестника “Окончательного Договора о Мире” (и тирании) [парижский мирный договор 1814 года], перед изумленными миланцами предстал полковник [Фицджеральд]; растянувшись во всю длину у ног мадам [Кастильоне], он забормотал на полузабытом ирландско-итальянском наречии клятвы в неизменной верности.
Дама издала крик и вопросила:

"Кто вы такой?"

"Неужели вы не узнаете меня?" — вскричал полковник - "Я такой-то" -

и т.д. и т.д., пока наконец маркиза, переходя от воспоминания к воспоминанию и перебрав своих любовников за двадцать пять лет, не добралась до povero [бедного] прапорщика. Тут она сказала:

"Видана ли когда-нибудь подобная добродетель?"

(Она употребила именно это слово); будучи теперь вдовой, она отвела ему апартаменты в своем палаццо, восстановила его во всех правах незаконной любви и представила изумленному свету как чудо внебрачной верности, как этакого несокрушимого Абдиила разлуки".

"Та же дама, несколько лет назад, имела свидание с неким шведом, графом Ферзеном (тем самым, который не так давно был растерзан стокгольмской толпой) и прибыла с ним в остерию на дороге в Рим. Был летний вечер, и за ужином они услышали из соседней комнаты скрипичный концерт, так хорошо сыгранный, что граф, желая лучше его слышать, вышел к музицирующей компании и сказал:

"Джентльмены, я убеждён, что столь любезные кавалеры охотно покажут своё искусство даме, которой будет очень приятно" -

и т. д.
Музыканты тотчас согласились — все инструменты были настроены, и компания, играя самый сладкозвучный напев из своего репертуара, вошла вслед за графом в комнату дамы.
Впереди, играя и на ходу отвешивая поклоны, выступала первая скрипка. Смерть и смятение! то был сам маркиз, занятый серенадами в деревне, в то время как супруга его сбежала из города. Остальное можно себе вообразить — но дама попыталась убедить его, что нарочно приехала к нему и избрала такой способ сделать ему музыкальный сюрприз".