Ворчалки об истории, или Ab hoc et ab hac Вып. 750 от 16.03.2014 г.

Мараи Шандор: великий венгерский писатель, не известный в России. Часть III (Окончание)

7 декабря 1947 года

"Спектакль в Опере в честь Тито. В зале – яблоку негде упасть. Впервые вижу живьём элиту демократии. В одной из гостевых лож виднеется страстное, восторженное, слегка сумасшедшее лицо, слышится взволнованный смех: это коммунист Райк, министр внутренних дел. В директорской ложе – президент Тилди с женой, они растерянно улыбаются. Между ними – Тито, загадочный и всесильный балканский вождь. Он похож на Геринга: толстый, ласковый, со светскими манерами. В этой ложе сиживал Франц Иосиф, позже – Хорти, а теперь вот она принимает Тито... Много может увидеть любитель оперы, если долго будет ходить на спектакли".

1 мая 1948 г.

"Город залит красным соусом. Над подъездами домов – портреты Маркса, Ленина, Сталина, Танчича, Кошута, Петёфи, Герё, Райка и Ракоши. Придя в больницу, вижу, что все ушли на праздничную демонстрацию, даже врачи. Спрашиваю: а что, больные тоже обязаны участвовать во всенародном ликовании? Нет, нет, успокаивают меня. А жаль: то-то было бы зрелище: толпа восторженных калек марширует перед трибунами, размахивая листками анализов с количеством красных кровяных телец..."

21 мая 1948 г.

"Это было время, когда я понял: нужно немедленно уезжать из этой страны. Не только потому, что здесь не дают писать свободно, но прежде всего и главным образом потому, что не дают свободно молчать.
Приходит момент, когда ты должен однозначно сказать “нет”. Когда должен покинуть заражённую территорию. Сократ говорит в “Критоне” (томик этот оказался среди уцелевших книг; я взял его с полки и перелистал): любой гражданин имеет право покинуть родину, если не хочет участвовать в действиях, которые он считает несовместимыми с её, родины, интересами.
Что ждёт меня, если я останусь?
В святилище Партии будут решать, выделять ли бумагу для издания моих книг. Время от времени меня будут отпускать за границу (при соответствующей гарантии, что я вернусь), где я за казённый счёт стану участвовать в литературных встречах, своим присутствием подтверждая, что и в Венгрии есть свобода духа: ведь вот я, не коммунист, печатаюсь, выступаю... Партия предоставит мне сносное жильё в квартире какого-нибудь изгнанного буржуа. И за всё это от меня не потребуется совсем-совсем ничего; ну, разве что иногда, по заказу, по команде, пинать приговорённых к смерти людей, причём не только "контрреволюционеров", но и коммунистов, которые уже не нужны, которых пора убрать с дороги, как, например, убран был Райк. (И находились писатели, которые пинали.)
Или призывать венгерских рабочих, чтобы они, когда уж совсем невтерпёж от социалистического соревнования, шли к бронзовому монументу Сталина: там, подняв глаза на Учителя Народов, они сразу поймут, в чём цель и смысл каторжного труда. (И ведь были, кто призывал.)
Или выражать одобрение, когда венгерских интеллигентов вместе с семьями выгоняют из дому, выселяют в деревню, в сараи, - ещё доказывать, что “с идеологической точки зрения” именно так и следует поступать?.. (Многие и одобряли, и доказывали.)
Или, под номером тридцать четыре, фигурировать в юбилейном издании, где тридцать три венгерских прозаика и поэта возносят осанну Ракоши Миклошу в связи с его шестидесятилетием? (Издание появилось спустя четыре года, в 1952-м.) Эти уэльские барды наизнанку, посвятившие книгу “любимому вождю венгерского народа”, семь лет наблюдали в непосредственной близости его деятельность. Когда вышла эта книга, уже был казнён Райк, крестьян после раздела земли уже загнали кнутом в колхозы, уже добрались домой из Советского Союза свидетели, рассказавшие, что стало с Куном Белой и его товарищами, что стало с миллионами людей, ещё до Второй Мировой войны сгинувших в братских могилах после сталинских чисток. Когда вышла эта книга, в Венгрии уже не было свободной прессы, книгоиздательства, театра".

"Какой дом обрету я такой ценой? Есть ли в мире что-либо - “родина”, “народ”, “нация”, - ради чего стоило бы отказаться от свободы? И что такое свобода?..
Для меня это был момент, когда я утвердился в мысли, что должен покинуть Венгрию. Покинуть без всяких условий и компромиссов, без надежды на возвращение".

24 августа 1948 г.

"Экспресс “Арльберг” отправился из Будапешта вскоре после полудня, а к полуночи достиг границы. В купе вошёл русский солдат, попросил паспорта. Посмотрев на печати, вернул документы и равнодушно закрыл дверь. Мы поехали, всё дальше углубляясь в мир, где никто нас не ждал. В эти минуты — впервые в жизни — мне действительно стало страшно. Я понял, что свободен. И — оробел..."

Нью-Йорк, 26 апреля 1952 г.

"Новый дом, где мы сняли трёхкомнатную, с холлом, квартиру, стоит на берегу Гудзона. Дом набит современными американскими штучками, которых хватило бы ещё на одну серию сказок “Тысячи и одной ночи”. Чудеса эти отапливают и охлаждают дом; механические и электрические големы, невидимые и надёжные, днём и ночью обслуживают жильцов. У нас есть электроутюг, электробритва, электромиксер, электрические часы, электрический вентилятор, несколько радиоприёмников и телевизоров.
Если найду по сходной цене, куплю себе заодно уж и электрический стул".

25 февраля 1956 г.

"В России что-то началось. Может быть, пролог революции, а может быть, её эпилог. Разоблачают Сталина — банда рвёт на куски главного бандита. Большевики взялись доказывать миру, что неверны были методы коммунизма: террор, империалистические амбиции, милитаризм, бюрократия".

23 октября 1956 г.

"Божьи мельницы мелют быстро".

7 ноября 1956 г.

"Восемь часов полёта, и вот над океаном, над облаками — взрыв света. Самолёт перенёс нас из западного в восточное полушарие. Мир сияет ослепительно. Садимся в Шотландии, через полчаса — дальше. Шестнадцать часов полёта, и мы приземляемся в Мюнхене.
На улицах приспущенные красно-бело-зелёные флаги, траур по Венгрии, демонстранты".

10 ноября 1856 г.

"Разговариваю с беженцами. Один всего несколько дней назад видел в Будапеште моего брата.
[Имеется в виду известный венгерский кинорежиссёр Радвани Гёза (1907-1986).]
Другой говорит:

"Знаете, теперь уже поздно. Но было несколько дней... во главе страны стояло такое правительство, которое признавал и поддерживал весь венгерский народ..."

Люди говорят, говорят, перебивая друг друга. Они словно приходят в себя после ночного кошмара. Среди них кто-то всего двадцать четыре часа тому назад ещё находился на венгерской земле. Кое-кто собирается возвратиться.

"Русские по ночам боятся вылезать из танков. Так что ночью перейти границу — пара пустяков". –

И снова без паузы:

"Было десять дней, когда нас с Западом не разделяла граница, исчез железный занавес... Любой мог, если хотел, идти и туда, и обратно..."

Кто-то, долговязый, приехавший три дня назад, говорит спокойно:

"Если бы между двадцать третьим октября и вторым ноября в Будапешт приехал генеральный секретарь ООН с комиссией, русские не посмели бы четвёртого ноября устроить бойню... Когда там находились наблюдатели всемирной организации..."

С ним многие соглашаются.

"Теперь, если и захотят, уже поздно", -

говорит какой-то старик. –

"Да их теперь и не пустят".

Неаполь, 15 ноября 1956 г.

"Сирокко. На улицах — автомашины с громкоговорителями, толпы людей. Все кричат: “Унгерия! Унгерия!” Этот крик отдаётся эхом у подножия Везувия, в гавани. В соборе на виа Бриджида — масса народу. Священник, воздев к небесам руки, восклицает: “Унгерия!” И: “...мортификационе...” [“Унижена”.]
Все опускают головы, многие прячут лицо в ладонях".

Мюнхен, 22 ноября 1956 г.

"Прилетаем в снегопад, при посадке колёса скользят по мокрому снегу. Один из беженцев — он врач, еврей, был в трудовом лагере, прибыл сюда три дня назад — рассказывает:

"В те дни, после двадцать третьего октября, в Венгрии не было антисемитизма. Не было классов, религий. Все были едины. Ради этого стоит жить. Я еврей, мне много скверного пришлось пережить. Но в эти дни я впервые почувствовал гордость за то, что я венгр".

Другой беженец:

"Неправда, что западные радиостанции подстрекали к восстанию. Неправда, что обещали оружие или вооружённую помощь".

Помолчав, он продолжает:

"Но это правда, что все западные радиостанции, газеты, государственные деятели — все нас много лет уверяли, что существует западная солидарность".

Он опять умолкает. Потом тихо, спокойно говорит:

"Знаете... мы, венгры, хотим теперь жить в душевном нейтралитете".

Снова 12 сентября 1969 г.

"Та встреча произошла в Луксоре, в 1925 году, в восемь вечера. Был последний день рамадана. Я шёл по сумеречной улице, мимо садов, откуда лился экзотический, тревожный аромат африканских цветов, наполняя собой эту улицу, вовсе не ароматную и не романтическую. Я шагал не спеша; вокруг быстро темнело. Передо мной шёл, опираясь на палку, араб в белой одежде; вдруг он остановился, дождался, пока я с ним поравняюсь, и тихо, медленно проговорил:

"Дай вам Бог добрый вечер, господин хороший!"

Произнёс он это неторопливо и с таким чистым, сочным трансильванским выговором, как и я бы произнести не смог. Лицо у него было арабское, и одет он был по-арабски: в длинный белый балахон и большой тюрбан. Я остановился, решив поначалу, что просто ослышался:

"Вы — венгр?"

И снова неторопливая, округлая венгерская речь:

"Нет, барин, арабы мы".

Сказал он это “арабы мы” так неповторимо по-венгерски – здесь, в тысячах и тысячах миль от Венгрии, на берегу Нила, напротив Долины Смерти и гробницы Тутанхамона, в сердце Африки, в непостижимой дали от всего, что есть Венгрия и венгерский язык, - и в то же время так просто, словно в мире нет ничего естественней, что он, араб, обращается ко мне в Луксоре, на тёмной улице, по-венгерски.
Сначала я поражён был лишь тем, что слышу венгерскую речь. И лишь в следующий момент сообразил: куда невероятнее то, что обратился он именно ко мне. В Луксоре я был впервые, приехал лишь в это утро, в отеле ещё не записал своё имя, ни с кем не беседовал... Словом, не было ни единого признака или следа, по которому этот араб узнал бы о моей венгерской национальности.

"Откуда вы знаете, что я венгр?"

И я услышал ответ, который, пока живу, не забуду:

"По цвету кожи, барин. И по форме лба. По коже да по лбу я венгров узнаю сразу".

Вот так меня разоблачили в двух шагах от Нила и от усыпальниц фараонов XVIII династии, близ границы с Суданом. Пускай я покупал костюм в Париже, шляпу — в Лондоне, обувь — в Вене; по мне и слепой видит, что я венгр.

"По цвету кожи?"
"Точно, барин. Бывали здесь англичане, французы, немцы, но венгра я сразу могу узнать, потому как цвет кожи другой".

Тихо, темно. Мы едва видим друг друга.

"Какой же именно? Темнее? Или светлее?"

Я чувствую, что волнуюсь; мне кажется, разговор наш имеет какой-то смысл.

"Не темнее и не светлее. Просто — другой".

Лоб у меня вспотел. Я вытираю его платком.

"Как вас зовут?"
"Ахмед Руми".
"Откуда вы знаете венгерский?"
"Жил я в Венгрии, барин. Ещё до войны. Пять лет служил у графа Телеки Шаму".

[Имеется в виду известный венгерский путешественник граф Телеки Шамуэль (1845-1916).]
Он вздыхает:

"Так охота опять в Венгрию, барин!"
"Почему?"
"Потому что", -

задумывается он, -

"хорошо там жить. Так же как в Африке".
"Аминь", -

говорю я.

Май 1975 г.

"В Канаде вышла на венгерском языке моя новая книжка, “Земля, земля”. Шесть экземпляров её я отправил по почте в Будапешт знакомым: отправил заказными бандеролями, в незапечатанных конвертах. Все шесть вернулись обратной почтой: штамп “Retour” [“Возврат”], рядом надпись: “Non admis. Conv. de Tokyo. 21.1.9.”
[“Не принято (адресатом). Токийская конвенция.”]
Спустя двадцать шесть лет после захвата власти коммунистами страна, охраняемая вооружёнными до зубов воинскими формированиями, всё ещё боится книг".

Сан-Диего, 31 января 1987 г.

"Уважаемый господин!
Что касается Вашего любезного предложения относительно переиздания в Будапеште некоторых моих книг, с сожалением вынужден сообщить: на переиздание или иное использование моих давних и новых книг, пьес и т. д. я соглашусь лишь в том случае, когда оккупационные советские войска будут выведены с территории Венгрии, и венгерский народ путём свободных демократических выборов, в присутствии беспристрастных наблюдателей примет решение, как ему жить дальше, каким путём идти. До тех пор я не дам согласия, чтобы мои произведения издавались в Венгрии".