Вторая империя...
  Какое бы социальное, политическое или экономическое значение ни придавалось этому периоду истории, он остается для нас прежде всего временем, когда под звуки вальса Метра кружились в танце фраки и кринолины.
  И если нам хочется сохранить в памяти именно этот образ, то только потому, что тогда в последний раз жизнь в этой стране была счастливой и беззаботной.
  Кое-кто возразит нам, что это относится лишь к привилегированному классу, а народ в это время тяжко трудился... Ну что ж, мы ответим, что никогда больше не было столько балов и спектаклей, как в ту эпоху, и что их посещали не только обитатели бульвара Сен-Жермен... Если для некоторых - пусть даже для многих - жизнь была трудной, все же она была легче, чем сейчас. Жить в комфорте еще не значит жить счастливо, и когда не было радиоприемников, людям приходилось петь самим...
  Но, разумеется, в том мире, в который мы войдем сейчас вслед за Бланш д'Антиньи, был миром малонаселенным; в наше время ничего подобного уже нет. У людей, составлявших этот замкнутый мирок, было только одно занятие - прожигать жизнь. Разнообразных рент и доходов с земель им вполне хватало, чтобы вести образ жизни, который показался бы нам теперь сказочным. Правда, еще в течение многих лет человека, имеющего только одну служанку, считали если и не нищим, то по крайней мере бедняком.
  Не забывайте, Франция была богата, а Париж считался центром Вселенной.
  Выставка 1867 года имела грандиозный успех. После приема в Тюильри все иностранные монархи отправились в театр на Ортанс Шнайдер.
  Потому что Париж - это еще и Ортанс Шнайдер, то есть театр, красивые женщины, поздние ужины в "Мэзон Дорэ"... Такие ночные "кутежи" тогда еще были праздниками, со всеми радостями, которые несут с собой молодость, здоровье, веселье и сумасбродство. Тогда не вошло еще в моду быть пресыщенным и разочарованным, и тем, кто скучал в обществе, быстро указывали на дверь.
  Рестораны, где ужинали эти люди, еще не назывались "ночными кабаками", но зато там много смеялись, много пили и с аппетитом поглощали за один вечер такое количество пищи, какого наверняка хватило бы на недельный рацион современной модницы, озабоченной подсчетом калорий.
  Люди, склонные видеть во всем лишь дурную сторону, с возмущением называют эти пирушки вакханалиями, но на самом деле сегодняшние вечеринки куда больше похожи на вакханалии, только веселья в них меньше; в прошлом веке люди опьяняли себя шампанским, а это лучше, чем ЛСД, и танцевали польку, не выключая свет. Гомосексуализм был тогда исключением из правил, и женщины предпочитали оставаться для мужчин кумирами, а не стремились сравняться с ними во всем.
  Впрочем, не будем их идеализировать: если уж речь зашла о женщинах, то надо заметить, что они делились на категории, чрезвычайно разнящиеся друг от друга, - те, что входили в понятия "народ", "буржуазия", "свет" и "полусвет".
  Что такое был этот пресловутый полусвет? Дюма-сын дает такое определение: "Он начинается там, где заканчивается законная супруга, и заканчивается там, где законная супруга начинается". И еще добавляет, что "он отделен от порядочных женщин публичным скандалом, а от куртизанок - деньгами". И в конце концов делает вывод: "Это падение для женщин из высшего общества и вершина для тех, кто вышел из низов". Можно ли было выразиться яснее?
  "Мостиком" между светом и полусветом были светские мужчины. Тогда не понимали, как это, имея некоторый "standing" (англ. - положение в обществе, вес), можно не показываться везде с любовницей, которая делает вам честь. А где найти такую прелестницу, если не среди тех, чье главное предназначение - быть красивыми, элегантными, забавными и молодыми?
  Конечно, с ними был риск разориться, но в мире существует огромное количество способов потерять деньги, и разве можно бросить камень в этих барышень за то, что они были самым приятным и самым простительным из этих способов?
  С другой стороны, не будь этих красавиц, сколько денег было бы банально вложено в земли и в недвижимость - то есть, говоря коммерческим языком, лежало бы без движения! А благодаря им процветало множество людей: ювелиры, кружевницы, каретных дел мастера, парикмахеры...
  Тем не менее не надо полагать, что эти очаровательные существа были продажными. Дюма-сын дает на этот вопрос совершенно определенный ответ: это были вовсе не куртизанки, и если они много тратили, то только следуя правилам, принятым в обществе. Тогда во всей Франции не было человека, который жил бы по средствам, - это стало почти что лозунгом правительства, и непредусмотрительность была общей чертой. Людям казалось тогда, что эра процветания будет длиться вечно.
  Так что пристрастие "дам полусвета" к бриллиантам, роскошным туалетам и деликатесам было всего-навсего данью моде. Но любовников они выбирали, не считаясь с толщиной их кошелька; конечно, состоятельность была немаловажным достоинством, но этим барышням случалось покидать богатого покровителя ради нищего комедианта, который им понравился. Вот почему большинство из них умирало почти в нищете, что - пусть это не прозвучит кощунственно - безусловно, делает им честь.
  И все же в глазах чужаков полусвет сверкал тысячью огней; он казался им чем-то вроде земли обетованной, куда приходишь с полными карманами, а уходишь с пустыми. Так зачем было всему этому рою красивых женщин быть святее Папы Римского? Ведь к ним отовсюду стекались набобы, жаждущие разориться, и было бы так нехорошо обмануть их ожидания!
  Как все это должно было быть удобно тем, кто, привлеченный огнями Парижа, приезжал сюда со всего света: они точно знали, где найти мир, в котором можно весело прожигать жизнь, не рискуя совершить оплошность или заскучать... И если они и покидали этот мир с пустыми кошельками, зато уносили с собой прекрасные воспоминания - ах, эта кадриль из "Парижской жизни", этот дьявольский ритм последних радостных лет, увы, навсегда ушедшей эпохи...

  Неудивительно, что появление Бланш д'Антиньи было воспринято завсегдатаями "Мэзон Дорэ" или "Кафе "Англэ" с большим энтузиазмом: ведь она была одной из этих "славных девушек", всегда готовых к удовольствиям, девушек без комплексов и без проблем, но не продажных и не жадных до наживы.
  Откуда она явилась?
  Она родилась в 1840 году в Мартизе, неподалеку от Буржа, и ее псевдоним не был полностью вымышленным, потому что на самом деле ее звали Мари-Эрнестиной Антиньи и она только изменила ими и добавила к фамилии частицу "д".
  Как и большая часть девушек ее происхождения, она начала с того, что стала продавщицей в магазине, но, насмотревшись на богатых и элегантных покупательниц, загорелась вполне понятным желанием стать такой же, как они.
  Она была свеженькая, аппетитная, смешливая... Больше ничего и не понадобилось, чтобы соблазнить Мезенцева, префекта полиции Его Величества императора Всея Руси. Мезенцев безумно влюбился в нее, едва увидев, и увез с собой в Санкт-Петербург.
  И началась настоящая волшебная сказка: живущая в роскошной обстановке, сверкающая драгоценностями, принимающая у себя самых важных из придворных, Бланш скоро сделалась любимицей всего города.
  Но успех в обществе не помешал ей сохранить свою природную насмешливость, и по городу ходило множество легкомысленных, а то и не вполне приличных куплетов, которым она обучала своих поклонников за бокалом шампанского.
  Однако ничто не могло заменить ей Парижа, и время от времени она сбегала во Францию, чтобы заказать туалеты и драгоценности, а главное - чтобы окунуться в неповторимую атмосферу этого города.
  К тому же ею владело честолюбивое стремление, которого не могли заглушить все брошенные к ее ногам богатства: она мечтала играть на сцене, а артистическая карьера была для нее возможна только в Париже.
  Ей понадобилась лишь пара улыбок, чтобы добиться от редактора одной петербургской газеты Иосифа Каппельмана рекомендательного письма к Анри Пену, которому принадлежала парижская "Газетт дез Этранже". Каппельман просил коллегу помочь "мадемуазель д'Антиньи как можно быстрее получить дебют в оперетте на сцене "Пале-Рояля".
  Сначала Анри Пен попытался ее отговорить, что "ей придется променять свою богатую и спокойную жизнь на бобовую похлебку жизни театральной"; но все уговоры оказались тщетными.
  Сидя напротив него, она объясняла, что хочет всего лишь затмить славу Ортанс Шнайдер; тогда, в 1868 году, это было верхом наглости.
  Впрочем, его визави была на редкость хороша собой. "Молочно-белая кожа, золотистые, как сжатая пшеница или как шампанское, волосы, угольно-черные ресницы, бросающие легкую тень на щеки, зеленые глаза, искрящиеся лукавством", - роскошное создание, вполне в теле, как любили тогда, - создание, в котором так и кипело заразительное жизнелюбие. Умеет ли она петь?.. Сможет ли держаться на сцене?.. Да какая разница в конце концов! Важно то, что она понравится публике, а в этом Анри Пен был уверен.
  Пришлось ему пойти ей навстречу, и вскоре директора "Пале-Рояля", Планкетт и Дормей, сообщили, что "будут иметь честь и удовольствие представить мадемуазель д'Антиньи парижской публике". Нам не известно, какие причины - финансовые или какие-либо иные - способствовали столь быстрому согласию.
  В ожидании своего дебюта Бланш каждый вечер показывалась в театре в компании Нестора Рокеплана, одного из столпов парижского общества. Она произвела сенсацию... о ней заговорили... ее принимали как свою.
  Поэтому, когда 6 июля она впервые вышла на сцену в опереттах "Данэ и его служанка" и "Замок в Тото", зал был настроен весьма доброжелательно.
  Это единодушное одобрение - даже дамы не ревновали - основывалось на том, что все были убеждены: происходящее - всего лишь фантазия пресыщенной молодой женщины, которая, осуществив свой мимолетный каприз, вернется к себе в Санкт-Петербург.
  Ко всеобщему удивлению, она на редкость хорошо справилась с обеими ролями. Никто ведь не знал, сколько сил и старания она вложила в работу над ними, потому что для нее речь шла об истинном призвании, и она собиралась трудиться настолько серьезно, насколько только сможет, чтобы стать настоящей артисткой.
  Назавтра ее имя появилось на страницах газет: "Мадемуазель Бланш д'Антиньи обладает заразительной живостью, весельем без налета вульгарности, очень точным ощущением парижского духа, отличным голосом, выразительными чертами лица и отменным вкусом в выборе туалетов". Сердце дебютантки, должно быть, забилось сильнее, когда в рецензии, подписанной грозным Кларети, она прочла такие строки: "Трудно было себе представить, что у мадемуазель Шнайдер так скоро появится столь опасная соперница. Возможно, из Петербурга к нам прибыла та, кто - при условии усердной работы - могла бы сместить с трона великую Герцогиню Герольштейнскую (оперетта Ж. Оффенбаха)..."
  И действительно - уже 29 июля Бланш вышла на сцену в роли Мими Бамбош, которую раньше играла Ортанс.
  Весь Париж собрался на нее взглянуть, несмотря на страшную грозу, которая буквально не давала выйти из дома. Но в тот вечер игралась решающая партия: в оперетте не могло быть двух королев... И журналисты, ни один из которых не пропустил этого события, затачивали свои перья, одинаково готовые хвалить и хулить.
  Осыпанная бриллиантами, восхитительная в своих то и дело сменяющихся туалетах: желтом, голубом, белом, красном - улыбающаяся Бланш выиграла эту партию: она имела "тройной успех - как модница, как красавица и как актриса".
  "Бриллианты мадемуазель Дюверже отжили свой век - следовательно, настало время аплодировать драгоценностям мадемуазель д'Антиньи. Сказать, что она играла восхитительно, было бы слишком сильно, но за неловкостью дебютантки уже проступают ум и оригинальность.
  Мадемуазель д'Антиньи обладает исключительной органичностью, временами она забавна, но всегда очень своеобразна. Замечательное ее качество - умение не принимать себя всерьез. Она играет для собственного удовольствия, но делает это настолько чистосердечно, что увлекает публику своей необузданной фантазией. Это вылитая мадемуазель Шнайдер из "Фоли Драматик", но имеет пред нею одно существенное преимущество: она на несколько лет моложе..."
  Видя, какой успех имеет начинающая актриса, Плэнкетт предложил ей контракт на три года по 12 тысяч в год. Но Бланш обещала Мезенцеву вернуться в Санкт-Петербург - и честно отправилась на встречу с ним в Бад. Он был тронут ее поступком и, чувствуя, что ничто не сможет доставить ей большего удовольствия, разрешил еще разок "сыграть комедию"... Он и не подозревал, что теряет ее навсегда... Бланш никогда уже не вернется в Санкт-Петербург.
  Она не обманывала Мезенцева, обещая вскоре приехать, - но разве могла она предвидеть, что произойдет встреча, которая окончательно и бесповоротно решит ее судьбу: встреча с Эрве (Эрве (Флоримон Ронже; 1825-1892) - французский композитор и дирижер, один из создателей жанра оперетты-буфф).
  Эрве был тогда модным композитором, который только что встал в один ряд с Оффенбахом, написав "Простреленный глаз". А теперь он репетировал в "Фоли Драматик" спектакль "Шильперик III", в котором, следуя обычному своему правилу, оставил за собой главную роль. Но он поссорился с партнершей, Джулией Барон, и пришлось срочно подыскивать актрису на роль Фредегонды.
  Тогда и состоялась "историческая встреча" - и вот как, по дошедшим до нас сведениям, она проходила:
  - Есть ли у вас голос, мадемуазель?
  - Да, месье, - без ложной скромности ответила Бланш.
  - Хорошо, но недостаточно. У вас красивые ноги?
  - Шутишь?! - воскликнула прелестная девушка. - Смотри и радуйся, великий музыкант!
  И, не заставляя долго себя упрашивать, будущая Фредегонда задрала юбки до колен, открыв взору композитора и директора театра ножки поистине волшебных очертаний.
  - Ну, много ли ты видел таких? - спросила она, продолжая обращаться к Эрве "на ты".
  - Ей-богу, нет... И если все остальное...
  - До чего любопытный... Об остальном мы поговорим позже!
  Нам не хочется выглядеть нескромными, но придется уточнить, что об остальном они-таки "поговорят".
  Вскоре Париж узнал, что 8 октября в 6 часов вечера Бланш, не разрывая договора с "Пале-Роялем", подписала специальный контракт с "Фоли Драматик".
  Премьера стала ее триумфом. Фредегонда была увешана бриллиантами на триста тысяч франков и одета в костюм, который едва прикрывал ее прекрасное тело. Когда занавес опустился, ее наградили такими овациями, каких в этом театре и не слыхивали. Бланш стала знаменитостью.
  Главным свидетельством ее популярности стало огромное количество рецензий. Отныне каждое событие в ее жизни, каждый, даже самый незначительный поступок будут описаны, перевраны, раздуты вездесущими газетчиками... Это была слава.
  Еще одним ее признаком стали "дрожки", которыми правил "мужик" в алой шелковой рубахе, - экипаж, на подушках которого Бланш томно раскидывалась, совершая неизменный "тур вокруг озера" в Булонском лесу.
  Но в особенности об успехе примадонны говорил занимаемый ею особняк - дом No.11 по улице Фридланд, арендная плата за который составляла 15 тысяч франков в год, - двухэтажное здание с полуподвалом и помещениями под самой крышей для слуг...
  Вестибюль был украшен коврами, стены вдоль лестницы декорированы золочеными решетками, увитыми белой сиренью, спальня обита бледно-лиловым атласом, а мебель, кружева и шелк в ней стоили 55 тысяч франков. В будуаре на самом видном месте красовались два забавно смотрящихся вместе сувенира, которыми она особенно дорожила: пастырское послание Папы Римского "Filiae mae optimae Bianca d'Antigny" ("Возлюбленной моей дочери Бланш д'Антиньи" - лат.), отправленное им в благодарность за сбор пожертвований на нужды собора Святого Петра, и массивный серебряный ночной горшок с надписью: "Клуб "Риголо" в знак признательности Бланш д'Антиньи, Санкт-Петербург, 6/18 июня 1865 года".
  Невозможно описать здесь всю роскошь ее апартаментов; отметим только, что газета "Фигаро" посвятила отдельную статью рассказу об одних лишь залах для приемов...
  Кто платил по счетам? На этот вопрос трудно ответить с точностью.
  Все... И никто...
  Бланш никого не любила огорчать; ее дом был открыт для всех. Ее ужины славились тонкостью блюд и богатством столовых приборов. Тон был принят легкомысленный, чуть гривуазный... Подавали отличное шампанское... И как было не отблагодарить хозяйку достойным подарком за подобный вечер - или за ночь?..
  Не стоит, однако, думать, что Бланш была куртизанкой. Но у нее была публика, публика времен Второй Империи, которая любила роскошь и не простила бы артистке неуместной скромности.
  Естественно, ее гонораров никогда не хватило бы на все эти драгоценности, меха, приемы, которые она устраивала...
  Но каких бы покровителей она ни имела, невозможно отнести ее к разряду содержанок.
  У нее было ремесло, которым она занималась со всей серьезностью и добросовестностью. Она работала над ролями, занималась голосом, училась актерскому мастерству, не желая довольствоваться лишь славой обольстительной красотки.
  Что же до остального, то если здоровье позволяло ей безрассудно расходовать себя, - какое право имеем мы ее судить?
  Во всяком случае, очевидно одно: если Бланш и имела столько (а то и больше) любовников, сколько ей приписывают, то она никогда не делала это ради денег. Она не понимала, почему надо отказывать понравившемуся ей мужчине в такой малости, даже если от этого не будет никакой прибыли. Единственным исключением был граф Бишоффшайм, которого она не любила, но который щедро снабжал ее средствами к существованию. Этого ей было достаточно; за излишествами она не гналась.
  Однажды, когда один из ее воздыхателей посетовал на то, что, наверное, надо быть очень богатым, чтобы добиться ее милости, она дала ему листок, озаглавленный "Список моих бедняков":
  Пилотель - за шевелюру;
  Эрве - за талант;
  Милер - потому что он бакалавр;
  Джейм - за душевную чистоту;
  Амбюрже - за элегантность;
  X, У, Z и так далее - потому что они меня об этом попросили...
  И этот анекдот говорит о ней больше, чем долгий рассказ.
  И все же не нужно думать, будто вся ее жизнь состояла из одних лишь удовольствий: вкусно поесть, выпить шампанского, вдоволь посмеяться и спать не в одиночестве. На самом деле, между пятью и семью часами вечера ее нередко можно было встретить вместе с Анной Дельон в "Новой библиотеке", куда часто, как в клуб, приходили модные писатели. Читать она предпочитала романы и исторические сочинения. Рассказывают, что, готовясь к роли Фредегонды, она попросила одного из своих поклонников подарить ей полную "Историю Франции" Анри Мартена и толстенный том Мишле (Мишле Жюль (1798-1874) - французский историк и писатель) с золотым обрезом.
  - Мне нужно хорошенько изучить эту королеву, чтобы как следует влезть в ее шкуру.
  Похвальная добросовестность, особенно если вспомнить, что играть она собиралась всего лишь в оперетте.
  Возможно, именно благодаря ее серьезному отношению к профессии Эрве продолжал писать для нее роли. Конечно, композитор может доставить удовольствие красивой и известной женщине, предоставив ей возможность однажды выйти на сцену, - это вполне понятно и даже естественно; но ни один автор не станет повторять подобных экспериментов, если они закончились провалом.

  Правда, Бланш не всегда приносила спектаклю успех, но в этом надо винить прежде всего совершенно неудобоваримые тексты, которые ее иногда просили произносить. И нельзя порицать ее за то, что она пыталась скрасить убожество, если не сказать - идиотизм этих текстов костюмами, создаваемыми для нее мадам Лаферрьер: бывают приправы, с которыми можно съесть любую отраву, и многие никудышные пьесы делали неожиданно высокие сборы только потому, что актриса была удачно одета - или, точнее, раздета.
  Отныне ее имя не сходит с афиш: она играет и в "Маленьком Фаусте" Эрве, и в "Жизни в замке" Шиво и Дюрю, в новой постановке "Простреленного глаза"... Из "Пале-Рояля" она едет в "Фоли Драматик", а оттуда в "Пале-Рояль".
  Ее верным рыцарем, выражаясь высокопарным стилем, был Теодор де Банвиль (Банвиль, Теодор де (1823-1891) - французский поэт). Он был от нее без ума и писал ей прелестные стихи - вроде этого наброска, который словно вышел из-под кисти Лами:

Во всей своей прелести
Царствует Бланш д'Антиньи,
Ожившая роза и лилия, более аппетитная,
Чем куропатка с трюфелями от Маньи...

  И это тоже слава: когда о тебе слагают стихи...
  Но, может быть, стоит привести здесь портрет, автор которого - современник Бланш, - портрет, более точный, чем фотография, написанный без снисходительности, но и без злобы:
  "У нее были неправильные черты, но - что куда важнее - приятное лицо. Блондинка с чудесными пышными волосами, с блестящими смеющимися глазами; рот немного великоват, но совершенно прелестен, зубы - ослепительные. Нос чуть крупноват и довольно забавен. Ноги изумительные, а вот руки длинноваты, но она придумала для себя покрой рукава, отлично скрывавший этот недостаток. Плечи великолепные. Бланш была высокой, даже чересчур высокой, но уверенность, сквозившая в ее походке, превращала это в еще одно достоинство..."
  Бланш стала одной из королев Парижа, но это не слишком ее трогало. Ее забавляли все эти преследующие ее взгляды, грохот аплодисментов... Успех пьянил ее, как шампанское - то самое шампанское, которым она, как рассказывают, заполняла свою ванну, чтобы искупаться.
  Иногда она получала письма от Мезенцева: эхо ее триумфов докатывалось даже до далекой России. Мезенцев радовался за нее: должно быть, он все еще ее любил...
  Жизнь была прекрасна, и Бланш была счастлива. Вот и исполнилась мечта ее юности...

  Но 19 июля 1870 года началась война. Праздник кончился...
  Театры объявили "перерыв на неопределенное время", и последние звуки оркестров угасли, как угасли огни рамп.
  Париж опустел - те, кто устраивал шумные празднества, покинули его. Одни сбежали к родственникам в провинцию или в собственные поместья, другие - их было больше - отправились на военную службу, и многие франты сражались и умирали как герои, - они, которые, казалось, умели только помирать со смеху от удачной остроты или млеть при виде красивой девушки.
  А сами красотки? Что стало с ними?
  Что ж, они просто выполняли свой долг теми средствами, которые были им доступны. Они устраивали представления в пользу госпиталей, разносили шампанское на частных благотворительных спектаклях и назначали свои поцелуи выигрышами в лотереях, средства от которых шли в пользу раненых.
  Бланш, чья доброта была общеизвестна, открыла для раненых свой особняк на авеню Фридланд и, чтобы послужить общему делу, устраивала там вечера, куда собиралось около пятисот человек, только и составлявших в то время "весь Париж".
  Но светские репортеры, которым в это грустное время почти нечего было описывать, жадно набросились на эту информацию - и вывернули ее наизнанку, крича на всех углах, что за "так называемыми благотворительными праздниками" у Бланш в действительности скрывались оргии и вакханалии.
  У дверей особняка собралась толпа, в окна летели камни... Бланш успокоила нападавших, предложив реквизировать своих двух лошадей, но люстры, на которых ее грозились повесить, загасила.
  Она не понимала, за что ее поносят и почему осуждают за то, за что других женщин возносят до небес. Она не отдавала себе отчета в том, что это ее прошлое породило весь этот поток клеветы. Если бы она принадлежала к "свету", ее поведение во время войны не просто ценили бы, но и прославляли.
  Но наконец трудная зима окончилась, осада была снята и мир подписан.
  С возвращением парижан домой началась обычная парижская жизнь с ее прекрасными вечерами и разноцветными огнями.
  17 марта 1871 года Бланш снова вышла на сцену: это был спектакль "Белая кошечка" в театре "Гэтэ". Поклонники встретили ее овацией.
  Увы, вскоре разразилась Коммуна, и правительство "эмигрировало" в Версаль - переждать, пока в столице дела пойдут получше.
  Не было больше речи ни о театре, ни о балах, ни о приемах, даже благотворительных, - на парижских улицах, при неверном свете пожаров, играли совсем другой спектакль...
  Парижане больше боялись революции, чем войны: может быть, они понимали, что это переворачивается страница истории и что никогда теперь жизнь уже не будет такой сладостной и такой легкой...
  И действительно, когда в стране снова воцарилось спокойствие, прежняя беспечность уже не вернулась: словно весь народ разом повзрослел...
  И все-таки - плохо ли, хорошо ли - жизнь возвращалась на круги своя, и Бланш вышла на подмостки "Фоли Драматик" в одной из своих самых удачных ролей - Маргариты в "Маленьком Фаусте". Она вновь обрела свою прежнюю публику, потому что люди теперь приходили в театр, ища в Бланш и ее песенках отзвуки эпохи, вместе с которой ушла их молодость. Может быть, именно в этом и заключалась причина того, что сборы возросли.
  Один памфлетист, по фамилии Освальд, избрал Бланш объектом своих нападок. Он упрекал ее в "тупой настырности, с которой эта толстая девица демонстрирует на сцене свои грубые манеры и хриплый голос", и, хотя и не мог отрицать очевидного успеха спектакля, утверждал, что "мадемуазель д'Антиньи была бы неправа, ставя себе в заслугу это скопление народа". Более того, он добавил: "Я думаю, что без нее сборы бы только возросли". Разве можно быть более любезным!
  А Бланш лишь посмеивалась над наскоками Освальда: она-то понимала, что публика приходит ради нее. К тому же она знала, что еще способна разбивать сердца: в нее всерьез влюбился молодой тенор, исполнявший роль Валентина.

  Он не признавался ей в своем чувстве, но страшно краснел каждый раз, когда к ней обращался, и эта застенчивость забавляла и трогала ее.
  Бедный парень не был ни красив, ни богат, ни элегантен; внешность его была настолько заурядна, что товарищи называли его "увальнем" - впрочем, совершенно беззлобно: он был таким приятным человеком, что не имел врагов. Кроме того, у него был такой красивый, гибкий и мягкий голос, что он пользовался расположением как публики, так и критики. Журналисты находили его игру "искренней и симпатичной, а голос чистым и звучным" и полагали, что в "Маленьком Фаусте" он показал себя "изобретательным художником, искусным певцом и истинным артистом".
  Его звали Люс.
  Бланш как-то мимиходом поинтересовалась его прошлым. Она узнала, что Люс - бывший рабочий-чеканщик, который забросил свою мастерскую ради дешевых кафешантанов Латинского квартала, где он "пел, танцевал и кувыркался", что оказалось весьма полезно для формирования будущего актера оперетты, которая еще не называлась тогда ни "музыкальной комедией", ни "мюзиклом".
  Надо думать, он имел успех, потому что вскоре его пригласили в труппу "Фоли Сен-Мартен"; затем - в "Эльдорадо" и, наконец, в "Фоли Бержер", где он играл в спектакле "Дядя Помар", которым открылся театр.
  Затем он получил ангажемент в "Атенее", где сначала сыграл великана-людоеда в спектакле "Мальчик-с-пальчик", а потом - главную роль в оперетте - "Чайный цветок".
  Это была его первая заметная роль, и он сыграл ее так хорошо, что, когда пьесу поставили в "Варьете", на главную роль снова пригласили Люса.
  Он еще не стал звездой, но уже снискал некоторую известность, поэтому Моро Сэнти, директор "Фоли Драматик", поспешил подписать с ним контракт. Тогда и произошла первая встреча Люса с Бланш.
  Для нее он был поначалу лишь второстепенным актером, ничем особо не выделявшимся, кроме разве что чудесной улыбки.
  Их история могла бы здесь и закончиться, не начавшись, так как Бланш, у которой был контракт с "Пале-Роялем", должна была там играть в "Трикош и Каколе", новом водевиле Мейлака и Галеви.
  Но это не устраивало директора "Фоли Драматик": ему необходима была звезда, которая привлекала бы публику, и он решительно настаивал, чтобы Бланш участвовала в ближайшей премьере - "Ящике Пандоры" и Литоффа и Теодора Баррьера, пародии в стиле "Орфея в аду".
  Чтобы переманить примадонну, были использованы все средства: ей предлагался столь же выгодный контракт, как в "Пале-Рояле", было обещано уплатить неустойку, но главный аргумент был такой: артистке сделают для роли Минервы не один, а целых два комплекта доспехов, которые выгодно подчеркнут ее формы и оставят открытыми ноги, являвшиеся - и не без основания! - предметом особой гордости Бланш.
  Мадемуазель д'Антиньи в роли богини мудрости... Вот уж действительно анекдот! Но эта актриса должна была придать особый вес будущей премьере.
  Особый вес... Это выражение подходило к ней как нельзя лучше - не случайно же Жувен, зять Виллемезана, так сформулировал общее мнение:
  - Если бы Олимп вдруг расформировали и этой богине пришлось подыскивать себе занятие, из нее получилась бы отличная жена мясника...
  Решительно в ту пору критикам не хватало элементарной вежливости!
  Должно быть, любопытный это был спектакль! На сцене царила Минерва - пышнотелая, увешанная бриллиантами: актрисы в те времена, вне зависимости от амплуа, имели обыкновение надевать на сцену если не все имеющиеся в наличии драгоценности, то, по крайней мере, большую их часть.
  И опять-таки Банвилю мы обязаны подробным изображением этих пресловутых доспехов. Не можем отказать себе в удовольствии угостить вас этим описанием.
  "Железная кираса, сделанная из наслаивающихся чешуек, облегала ее туловище, грудь и могучие бедра. Руки у нее были обнажены, но к верху кирасы железными цепочками, заканчивавшимися античными медалями, были прикреплены газовые рукава, декорированные железными же кружевами. Золотая кираса отличалась от железной лишь тем, что ее украшал большой орел, в точности воспроизведенный на шлеме с белыми перьями, из-под которых выбивалась белокурая грива, - орел с распахнутыми крыльями, усыпанными бриллиантами. Тяжелое ожерелье, медальон и лучезарные бриллиантовые подвески в ушах - ручей из светлых огоньков и искрящихся цветов - дополняли этот драгоценный убор Афины Паллады..."
  Нечего удивляться тому, что Люс, который пел в спектакле вместе со своей возлюбленной, совсем потерял голову. Правда, текст их знаменитого дуэта весьма этому способствовал. Сюжет был таков: Минерва, влюбленная в застенчивого Прометея, пристает к нему, начиная с первого акта, с явно недвусмысленными требованиями. Тогда Прометей набирался дерзости поцеловать кончики ее пальцев, потом ладонь, затем предплечье, а она подбадривала его. Он целовал ей руку еще выше и поднимался таким образом до плеча.
  Автор явно не был большим поэтом - но публике куплеты нравились...
  А еще больше все это нравилось молодому тенору, хотя он и был столь стеснителен, что лишь имитировал поцелуи, не решаясь коснуться губами кожи, запах которой его опьянял.
  В конце концов Бланш взволновала эта сдержанность, к которой она не привыкла, и, видя, что ее воздыхатель никогда в жизни не отважится на решительные действия, она сама решила сделать первый шаг.
  То, что было дальше, дошло до нас в виде забавного анекдота. Бланш пригласила молодого человека в свою гримуборную и сказала, долго, пристально и ласково глядя на него:
  - У тебя в глазах целые миры...
  - Не смейтесь!.. Спрячьте ваши губы! - взмолился он, заливаясь краской.
  - Возьми их...
  И он взял...
  Спектакль между тем провалился, быстро сошел с афиши и был благополучно забыт - но Бланш Люса не забыла...

  В начале нашего рассказа мы подробно описали особняк Бланш.
  Подталкиваемые любопытством, мы разыскали выписку из кадастра, служившего тогда основой для сбора налогов на недвижимое имущество, где с присущей подобным документам сухостью показано, что представляло собой жилище Люса: убогая темная комната на втором этаже с окнами во двор... Очевидно, обстановка там была бедной, но опрятной... В разнице их жилищ, как в зеркале, отразилась вся драма этой связи. Люс ли приходил к Бланш или наоборот? Как хотелось бы найти ответ на этот вопрос - ведь это многое бы объяснило...
  В первом случае тенор должен был чувствовать себя одним из Бог знает скольких любовников, несмотря на все положенные клятвы... Во втором - словно богиня спускалась с небес к простому смертному...
  Но как бы там ни было, они больше не расставались, к величайшему сожалению завсегдатаев особняка на авеню Фридланд.
  Любовники не разлучались даже на работе, потому что служили в одном и том же театре и играли вместе каждый вечер.
  К несчастью, спектакли, в которых они принимали участие, успеха не имели: "Башня Зеленого пса" провалилась в январе 1872 года "под улюлюканье и свист огромного скопления публики", несмотря на заказанные для Бланш у мадам Лаферрьер костюмы; пьесу "Рюи Блаз из дома напротив", пародию на Гюго, постигла та же участь.
  Но Люс был счастлив: ему было наплевать на успех спектакля, лишь бы находиться рядом с той, кого он так любил.
  А Бланш злилась: "Трикош и Каколе" шли с триумфом, и она сожалела, что не занята в этой постановке. Совершенно очевидно, что в подобной ситуации блаженная радость партнера должна была особенно действовать ей на нервы.
  Немного утешили ее гастроли в Лондоне. Она играла там "Простреленный глаз" и "Шильперика" с таким блеском, что, говорят, Ортанс Шнайдер, исполнявшая в том же городе роль Герцогини Герольштейнской, лопалась с досады.
  Критики просто бредили мадемуазель д'Антиньи, даром что англичане:
  "Жемчуга во рту, бриллианты вокруг шеи - и алмазные стрелы из глаз, стрелы, поразившие сердца восхищенных зрителей..."
  Люс разделил с ней триумф; это были его последние счастливые дни.
  Правду сказать, Бланш начинала тяготиться им: она любила смеяться и шутить, а романтическая любовь, на которую обрек ее бедный малый, ее уже совсем не забавляла.
  Когда 7 сентября 1872 года они вместе сыграли "Мазепу" Шабрийа и Дюпена, он ее все еще обожал, а она... она его больше не любила.
  После первых же представлений стало ясно, что спектакль, скорее всего, долго в репертуаре не продержится, и Бланш уже прикидывала, как бы разорвать контракт с "Фоли Драматик", а заодно избавиться и от Люса.
  Но, как ни парадоксально, "Мазепу" спасла злоба критиков. Они раздули целый скандал вокруг подвенечного платья, которое Бланш надевала во втором акте, и весь Париж пожелал взглянуть на актрису в этом туалете. "Что за непристойность! Никогда еще искусство раздеваться не заходило так далеко! Рядом с этим платьем, которое ничего не прикрывает, фиговый листочек Евы показался бы просторным плащом!" - бушевал один из репортеров, и ни одна хорошо организованная рекламная кампания не могла бы вызвать к спектаклю большего интереса.
  Чего же удивляться, если после такой статьи сборы существенно увеличились?

  Все были довольны, кроме, может быть, Люса... Где ты, дуэт из "Ящика Пандоры"? Теперь Бланш-Фриска могла петь Люсу-Мазепе: "Я женщина, и я тебя люблю", - но сердце ее больше не трепетало.
  Она находила многочисленные предлоги, чтобы пропускать свидания, и немного нервничала из-за того, что Люс, казалось, не понимал: все между ними кончено. Она была слишком добра и не могла объясниться напрямую, но ей очень хотелось, чтобы он сам, как другие, смирился с неизбежным и "удовольствовался тем, что она ему уже дала".
  Как только "Мазепа" сошел с афиши, а это случилось довольно скоро, она перешла в "Меню Плезир" и играла там "Курочку, несущую золотые яйца" Эрве. В конце спектакля уличная певичка преображалась в богиню, "увенчанную золотым шлемом, с пышным бюстом, гордо обтянутым кирасой из золотых чешуек". Решительно, этот костюм, "подчеркивавший округлости и обтягивающий шелковой сеткой прекрасную обнаженную плоть", стал для нее традиционным.
  У театралов зрелище вызывало приливы крови, потому что в основном публика была более чем зрелого возраста. "Фигаро" написала: "Можно было подумать, что ты в Опере, столько в первых рядах партера виднелось лысых голов и красных розеток".
  Бедняжка Бланш, она не осознавала, что способна теперь лишь пробудить спящее в сердцах престарелых господ животное.
  Что касается Люса, то он не мог вынести жизни вдали от нее. Ему необходимо было ее присутствие, пусть даже только во время спектакля. И вот он разрывает свой контракт с "Фоли Драматик" и вступает в труппу "Меню Плезир". Через два месяца ему предстояло снова оказаться на одной сцене со своим кумиром.
  А пока он каждый вечер после спектакля приходил взглянуть на свою возлюбленную. Он не приближался к ней, не говорил ни слова: он просто пожирал ее глазами, и этого счастья ему хватало до следующего дня.
  Можно себе представить, как он выскакивает со сцены, весь в поту, не тратя времени даже на то, чтобы разгримироваться, и мчится с улицы Бонди (теперь - Рене Буланже) на Страсбургский бульвар, чтобы не пропустить выхода Бланш.
  Но тогда, в самом начале 1873 года, стояли страшные холода. Париж весь заиндевел, бассейн Пале-Рояля покрылся льдом, и говорили, будто даже аисты улетели в южные края...
  Дрожа от холода, Люс прижимался к стене у артистического подъезда и ждал, когда откроется дверь и появится его любимая. Иногда ждать приходилось долго, потому что Бланш после спектакля принимала гостей в своей гримерной. Но Люс не двигался с места, он лишь поднимал воротник своего пальто, которое почти не защищало его от холода.
  И вот, наконец, Бланш - цветущая, улыбающаяся... Она бросает шуточки провожающим, она нежно целует всех по очереди на прощание и, вполголоса напевая какой-то мотивчик, садится вместе с Бишоффшаймом в карету, дверцу которой открывает окоченевший в ожидании кучер.
  Люс успевал только увидеть светлые кудри и угадать очертания зябко укутанного в меха тела, воспоминания о котором продолжали терзать его.
  Он ни разу не позволил себе даже жеста, который можно было бы принять за мольбу или угрозу... Не двигаясь с места, он молча смотрел, как удаляется карета, увозящая его любимую и ее покровителя туда, где в то время модно было ужинать.
  А он - он останется без ужина... Да и обедал ли он сегодня? Его заработков хватало лишь на то, чтобы поддерживать весьма скромное существование, однако же он ухитрялся даже из этих небольших доходов выкраивать деньги на букеты для Бланш. Обнаруживая присланные им цветы у себя в гримерной или у дверей своего особняка, она смеялась и, чуть растроганная, говорила своему сегодняшнему избраннику, чтобы возбудить в нем ревность: "Бедняга Люс... Вот кто действительно меня любит!.."
  Потом, заговорившись, она забывала позвонить прислуге, чтобы та поставила цветы в воду.
  С ее стороны это было не безразличие - это было непонимание. Ей даже в голову не приходило, что человек, так хорошо знающий ее, ее образ жизни, ее отношение к любви, которую она воспринимала лишь как способ приятно провести время, - что этот человек может питать к ней такую романтичную и мучительную страсть. Для нее он был только одним из многих, и хотя его верность ее трогала, но одновременно и немного раздражала: надо же быть таким дуралеем!
  Бланш знала, что он подолгу простаивает у служебного входа театра на улице Бонди, но думала, что ему это вскоре наскучит. Она только побаивалась, что он однажды возмутится, станет предъявлять на нее права... Ведь жизнь так коротка, не так уж много нам отпущено счастливых дней... Где же найти время для любовных горестей, даже если это любовные горести ближнего?!
  Но вскоре комедия обернулась драмой: Люс в конце концов простудился и заболел.
  Если бы он начал лечиться, едва появился кашель, если бы прекратил свои ежевечерние походы на Страсбургский бульвар, он бы, наверное, быстро поправился. Но бедняга ни за что на свете не хотел пропустить ни одного из этих печальных свиданий - свиданий со своими воспоминаниями.
  Его состояние ухудшалось, вскоре началось кровохаркание, и ему пришлось наконец лечь в постель - впрочем, он уже и так не держался на ногах.
  Мир театра - это большая деревня. Узнав о болезни своего бывшего любовника, Бланш примчалась на бульвар Мажента и заняла место у его изголовья.
  Она хотела быть единственной его сиделкой и оставляла его только вечером, уходя на спектакль. Как только занавес опускался, она возвращалась к нему и, отказываясь от всякой посторонней помощи, выполняла самую черную, самую грязную работу, не брезгуя ничем. Часто ее губы прижимались к горящим в лихорадке губам Люса в нежном поцелуе.
  Была ли это любовь, или угрызения совести, или просто человеческое участие? Мы этого уже не узнаем. Но очевидно, что она дала Люсу в течение этой последней его недели больше, чем за все время их короткого романа.
  В бреду умирающий вспоминал обрывки песенок, которые исполнял когда-то в "Эльдорадо" или в "Фоли Бержер". Бланш прислушивалась к его угасающему голосу, держала Люса за руку и плакала...
  Иногда на час или на два Люс приходил в себя, и начинались клятвы, планы, он говорил о нежной любви и счастливом будущем, которое их ждет... Потом болезнь опять вступала в свои права, и бред возобновлялся...
  Наконец, 28 января, лицо Люса исказила предсмертная судорога; Бланш наклонилась к нему и в последний раз поцеловала побледневшие губы. Было девять часов вечера...
  В "Театр Франсэ" в тот вечер давали "Мадемуазель де Бель-Иль", в театре "Тур д'0вернь" репетировали "Октожен" - пьесу, написанную господами Ламбером и Тибо, "с целым батальоном весьма юных и красивых женщин". Жизнь продолжалась...
  Но Бланш вышла на сцену только после похорон; она до последнего оставалась на бульваре Мажента рядом с человеком, который в буквальном смысле умер от любви к ней.
  Один из журналистов, не называя имен, воздал ей должное на страницах своей газеты:
  "В течение восьми последних дней, которые предшествовали его смерти (речь идет, естественно, о Люсе), одна из его коллег регулярно появлялась у него в четверть первого ночи, отыграв свою роль в хорошо известном вам спектакле. Она усаживалась у изголовья больного и ухаживала за ним с восхитительной преданностью. Эта дама - из тех, кого называют "славными девушками": выражение, быть может, несколько банальное для мира, где разворачивались эти события. Но надо признать, что именно в этом мире, как бы ни поносили его буржуа, чаще всего встречаются такие вот "славные девушки".
  Хотя Люс не был звездой, публика его любила; кроме того - редчайший случай в театральном мире! - любили его и товарищи по сцене.
  Ему устроили роскошные похороны, каких не удостаивались даже великие теноры. Отпевание проходило в квартале Сен-Мартен, на улице Марэ, в церкви, где три года спустя состоятся пышные похороны Фредерика Леметра (Леметр Фредерик (1800-1876) - французский артист, известнейший актер своего времени).
  Служба началась в два часа пополудни; хористки из "Фоли Драматик", хотя и привыкли к совсем иным текстам и мелодиям, пожелали сами спеть вечерню, которую наскоро выучили и отрепетировали, добавив туда даже трехголосие Плантада.
  Аккомпанировал на органе Эрве, и это стало доказательством его любви к Бланш: играть для того, кто, как и многие другие, был соперником композитора в погоне за милостями примадонны. Как жаль, что технические средства того времени не позволили записать траурный марш, который он импровизировал, отдавая последний долг усопшему, и, если в этой печальной мелодии проскользнуло несколько нот из "Маленького Фауста" или "Простреленного глаза", никто за это не осудил его, даже наоборот.
  Дорога на кладбище Сен-Дени казалась нескончаемой, потому что было холодно и опускались сумерки.
  Похоронную процессию засыпало снегом, и надо было обладать большим мужеством или быть настоящим другом покойного, чтобы пройти этот путь до конца. Во главе траурного кортежа шли Алексис Бувье и Анри Шабрийа.
  У открытой могилы Бувье даже произнес речь, а пока гроб медленно опускали в землю, хористки в последний раз пропели "De Profundis" ("Из глубин" (лат.) - начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим). Это было очень трогательно: скромные труженицы сцены пожертвовали своими немногими часами отдыха для того, чтобы убаюкать религиозной песнью уснувшего последним сном товарища.
  А что же Бланш?
  Вся в черном, как вдова, под глухой вуалью, она горько рыдала, и каждый из присутствовавших с тревогой размышлял о том, во что выльется подобное горе.
  Кое-кто даже сомневался, захочет ли она снова выйти на сцену, и в последующие несколько дней все эти события обсуждались с волнением, соответствующим тому, какое место занимали в парижской жизни малейшие подробности из жизни "дам полусвета".
  До нас дошла трогательная история о том, как артистка пришла за авансом к директору "Меню Плезир", который очень удивился, когда женщина с десятитысячными бриллиантовыми серьгами в ушах попросила срочно выдать ей 150 франков. А она смущенно ответила, что ей нужно оплатить цветы на похоронах Люса и что она хочет сделать это только из честно заработанных денег...
  Разумеется, этот рассказ, как и многие подобные ему, в действительности был не чем иным, как плодом воображения, - и все же подобные истории до глубины души трогали людей, которые готовы были многое простить Бланш за то, что она много любила...

  Но она была не из тех, кто долго плачет. Вскоре она снова вышла на сцену "Меню Плезир" в спектакле "Новобрачная из Сен-Дени". В зале была ее обычная публика: "гардении... небесно-голубые платья... розовые шиньоны... жилеты с глубоким вырезом"...
  Пьеса была ужасна и вскоре провалилась: шум, вызванный смертью Люса, давно уже утих, и любопытство уже не влекло зрителей в театр.
  А Бланш еще никогда так не нуждалась в успехе: ей наступали на пятки кредиторы, она задолжала и каретному мастеру, и торговцу париками...
  Она не впервые оказалась в подобной ситуации, но прежде у нее были богатые поручители, да и сама ее слава обеспечивала ей солидный кредит. Теперь же, что греха таить, она вышла из моды: кто-то еще приходил взглянуть на нее, привлеченный отголосками былой известности, но в целом юная Республика воспринимала ее как представительницу отжившей эпохи Второй империи. А поскольку содержать гаснущую звезду считалось дурным тоном, некому было обеспечить ей ту роскошь, к какой она привыкла. К тому же ей ведь было уже за сорок...
  Если бы она не рассорилась с Бишоффшаймом, он бы, конечно, продолжал снабжать Бланш всем необходимым. Но они разошлись - может быть, из-за Люса, может быть, по какой-то иной причине... Во всяком случае, она осталась одна лицом к лицу со своими долгами.
  Охваченная внезапной паникой, она кинулась за помощью к друзьям. Вот что она написала Бермону:
  "Эти господа совершенно неумолимы. Прошу вас, немедленно черкните им словечко и уговорите обождать до субботы, - пока не придут деньги..."
  Но никто не торопится так, как судебные исполнители: они чуют запах банкротства. И когда в назначенный день деньги все-таки не появились, на ее лошадей, на ее кареты, на ее драгоценности был наложен арест. Бланш была вынуждена покинуть свой особняк на авеню Фридланд и переехала в меблированные комнаты на улице д'Антен.
  Она попыталась продать по сходной цене принадлежавшие ей картины и бриллианты, но опыта в подобных делах у нее не было, и полученной суммы оказалось недостаточно. Был наложен арест и на ее гонорары в "Меню Плезир", которые поднялись до сорока франков за спектакль, что, даже если перевести на наши современные деньги, совсем немного.
  К счастью, в этот момент ей предложили турне по Египту. Она сразу же вообразила себе арабского пашу, несметные богатства, сокровища Голконды...
  Она отправилась в путь 15 октября 1873 года с двумя своими камеристками: Амбруазиной и ее дочерью Генриеттой, - и даже со своим кучером Жюстеном.
  1 ноября поднялся занавес в александрийском театре "Зизиния". Французскую диву приветствовали восхищенными выкриками и бурными овациями. Но вдруг в зале раздался свист, топот, улюлюканье... Все это безобразие было, по всей видимости, организовано артисткой Флорой Руссо, позавидовавшей успеху Бланш, и осуществилось под руководством ее любовника - некоего Эбеда, именовавшего себя Абетом. Началась жуткая потасовка, зал разделился на два лагеря, которые осыпали друг друга бранью и тумаками. Представление было прервано, пришлось спешно опустить занавес.
  Взбешенная и уязвленная Бланш аннулировала ангажемент и уехала в Каир. Александрия долго еще гудела, с трудом успокаиваясь после ее краткого визита.
  В Каире ее с почестями принял хедив (перс. - господин, государь - титул египетских правителей 1867-1914 гг.), а чтобы не оказаться забытой на родине, Бланш ежедневно телеграфом сообщала в "Фигаро" о своих успехах, и газета регулярно печатала отчеты о ее гастролях.
  Но, к сожалению, все хорошее быстро кончается. Пришлось Бланш вернуться в Париж - вернуться такой же бедной, как уезжала, потому что, несмотря на щедрость хедива, оплата только самых неотложных долгов поглотила всю прибыль, какую она извлекла из этой поездки.
  Увы! Она вернулась в Париж, но не на сцену... Напрасно добрый Банвиль, чтобы утешить ее после скандала в Александрии, сочинил для нее забавную оду:

Прекрасная о Бланш д'Антиньи!
Она чарует Ниццу и Ланьи.
И даже на обедах у Маньи
прекрасней нету Бланш д'Антиньи.
Она с полотен Рубенса сошла.
Ее богам - богам любви - хвала!

  Истина обязывает нас сказать, что в первой версии "оды" вместо слова "боги" было написано "святые"...
  Чтобы о ней не забыли окончательно, она время от времени посылала информацию в "Театральный курьер...", сообщая о своих планах...
  А на самом деле - она умирала. Умирала от той же болезни, что и Люс, чьи лихорадочные поцелуи стали для нее роковыми.
  Худая, глаза обведены свинцовыми кругами... Она не строила никаких иллюзий по поводу своего состояния.
  Все, чего она хотела, это испустить последний вздох в особняке, который сняла на бульваре Осман и в котором мечтала устроить потрясающее новоселье.
  Из отеля дю Лувр, где она жила в ожидании окончания работ в особняке, ее везли туда медленно, придерживая лошадей. Она лежала на носилках.
  Едва успев добраться до места, Бланш умерла. Это случилось 27 июня в 11 часов вечера. Причина смерти - вызванное туберкулезом внутреннее кровотечение. Рядом с ней находился священник...
  Весь Париж шел за ее гробом: завсегдатаи с галерки и публика из первых рядов партера, модники и артисты, уличные девки и светские львы...
  Целых два дня в городе только и было разговоров, что о ней: для многих ее смерть стала прощанием с молодостью.
  О ней еще долго судачили, преувеличивая и перевирая каждую мелочь... Можно сказать, что она вошла в легенду.
  Банвиль оказался единственным парижанином, верным ей и после смерти:
  "Я не из тех, кто говорит: "Это пустяки..."
  На 13 февраля 1875 года в отеле "Друо" были назначены торги "после кончины покойной мадемуазель Бланш д'Антиньи", и обычные стервятники - завсегдатаи подобных распродаж - растащили по кусочкам все, что осталось после нее...
  А несколько лет спустя один человек сделал ей самый драгоценный подарок: он преподнес ей бессмертие... потому что именно Бланш д'Антиньи послужила основным прототипом главной героини романа Эмиля Золя "Нана".
  Так что она не исчезла бесследно - та, о которой верный Банвиль писал:
  "Она была парижанкой в полном смысле этого слова, она была частью нашей жизни, и мы не скоро позабудем эту прелестную живую розу, которую она горделиво прикалывала к своим волосам..."

Автор: Клод Карон
Исходный текст: кн."Любовные истории Парижа", с.307-347.