Прежде я не обращал на сны почти никакого внимания. Сознательно. Я презирал сны. Намеренно. Скорее даже из прихоти, а не потому, что того заслуживали сами сны. Я остерегался снов. Я не доверял снам, как чему-то обманчиво легкому, манящему своей поверхностной глубиной, а на деле оказывающемуся всего-навсего абсурдной, мутной, начисто лишенной смысла игрой. (Обратите внимание на необычный, но верный смысл внешне нелепого сопоставления: "поверхностная глубина".) Я с презрением относился к тем, кто, начиная с Пифагора, верит в сны; кто верит, что из снов можно извлечь некий смысл, наставление, истину. Я не признавал то объяснение сна, которое дает Фрейд. Я не придавал значения "самопроизвольному" признанию сна как поэзии подсознательного (сюрреализм). Я испытывал отвращение ко сну; отвращение, подобное тому, какое внушает болото, подернутое прелой ряской; черная, лоснящаяся вода подземного водоема; сумрачное место, в котором вас подстерегают отвратительные твари и неведомые опасности. Я приравнивал сон - правда, скорее инстинктивно, чем осмысленно, -- со средневековьем (со средневековьем как идеей и смыслом, с тем жутким и одержимым средневековьем, которое даже в самом ясном и счастливом подсне не в состоянии разродиться большим, чем "Новая жизнь". Я воспринимал возобновление снов во время нашего ежедневного сна как периодический и обязательный возврат в средние века, как периодический "приговор к средневековью", как вечный приговор к темноте, пустоте и абсурду. А главное, я отказывался признать "глубину" сна, его "черную" глубину; я, который всегда искал глубину в ясности и "тайну" превращал в сверкающую игру. Сны занимали меня настолько мало, что я вообще перестал о них думать и, в конце концов, вовсе о них забыл. И хотя я знал, что сна без снов не бывает (неужели этот ониризм сна и впрямь вечен?), я жил как человек, который никогда не спит, а лишь перекидывает мостик из ничего между явью и явью.

А что же теперь?

Теперь, начиная с недавнего времени, мои сны пробуждаются, проклевываются, противостоят бденной жизни, обращают на себя внимание. Они наступают на меня и пользуются своей немотой, чтобы занять господствующее положение в моем молчании. Мало-помалу они обретают плоть и окружают меня кольцом. Мои сны охраняют меня, словно почетный караул. Сны являются мне в виде высоченных конических персонажей, очень выразительных и разговорчивых, хоть они лишены и лица, и дара речи. Раз от разу они становятся все радушнее, а главное, все убедительнее. В их манерах нет и тени навязчивости; они ведут себя исключительно по-дружески. И теперь я уже жду мои сны, жажду их, не могу без них. Что все это значит? Что таит в себе этот соблазн? Зачем снам эта власть надо мной? Сны, которых я так старательно избегал, которые с такой легкостью отгонял от себя, теперь нежно льнут ко мне и "с любовью" напоминают о себе.

Только что во сне я видел сон. По одному из главных эпизодов этого сна я назову его "drehe Horn". В нем всего лишь четыре действующих лица: Э. С., его жена Р. П., почтальон, Г. Р. (которая во сне не показывается) и я. Декорации довольно просты; как в какой-нибудь комедии Гольдони: одноэтажный домик, два окна со стороны фасада, слева входная дверь, перед домиком улица. Во сне я знаю, что в домике живет Э. С., вместе со своею женой Р. П. Я стою напротив домика, на этой стороне улицы. Замечу, что Э. С., его жена Р. П. и Г. Р. существуют на самом деле и во сне они абсолютно такие же, как и в действительности. Э. С. - это известный писатель, мой друг; во сне он так же слегка прихрамывал, как и в жизни. Единственным персонажем, которого "выдумал" сон, был почтальон; хотя и он отчасти напоминал нового письмоносца, что появляется в нашем квартале дважды в день: плечи откинуты назад, брюхо выпячено, а на брюхе - брюхатая от писем сумка; едва завидев меня на улице или в окне моего кабинета на первом этаже, он выпаливает в мой адрес громогласные титулы: "День добрый, дотторе!.. День добрый, профессоре!.. День добрый, коммендаторе!"

Сюжет моего сна крайне незамысловат. Из глубины улицы появляется почтальон, протягивает мне желтую телеграмму, сложенную пополам, и почтовую ведомость, в которой я расписываюсь. В телеграмме всего два слова: "drehe Horn". Она отправлена Г. Р. и адресована Р. П., жене Э. С. Чтобы получить телеграмму, Р. П. высовывает голову над крышей домика (единственный "ирреальный" момент сна). Затем приходят еще две телеграммы аналогичного содержания, и доставляет их все тот же почтальон. Третью телеграмму получаю уже не я, а Э. С., который тем временем, прихрамывая, подошел к двери собственного дома и собирается ее отпереть. Э. С. Расписывается в почтовой ведомости с явным неудовольством.

Вот и все.

Я моментально сообразил, что текст телеграммы "drehe Horn" написан по-немецки и означает "приветствую жертву". Кроме того, я подметил, что слово drehe начинается с маленькой буквы, а Horn - с большой, поскольку первое слово - глагол, а второе - существительное. Приход телеграммы ничуть меня не удивил, так как я "знал", что Г. Р. решила направить жене Э. С. несколько телеграмм одинакового содержания.

Стоило мне проснуться, как смысл телеграммы изменился. В действительности "drehe Horn" означает не "приветствую жертву", а "поверни рог". И это "поверни рог" в реальности могло быть как-то связано с действием сна, которое во сне разворачивалось между указанными персонажами, однако на самом деле относится не к Э. С. и не к его жене Р. П., а к одной моей дальней родственнице и ее мужу, занятым в настоящее время бракоразводным процессом по обоюдному согласию сторон; именно ей-то Г. Р. (в реальности связь между Г. Р. и моей родственницей существует) вполне могла бы отправить несколько повторных телеграмм такого содержания: "Поверни рог".

Если толковать этот сон, исходя из действительности, как это обычно и бывает, то в таком случае мы получаем: I - отрывок из воспоминаний о некоем реальном событии; II - персонажа (Г. Р.), который в реальности имеет отношение к указанному событию; III - двух персонажей (Э. С. и его жену Р. П.), которые во сне заняли место, принадлежащее в реальности моей родственнице и ее мужу. Наконец, мы имеем почтальона, выполняющего роль обычного статиста, и меня самого в роли зрителя. Ибо во сне понятия "зритель" и "зрелище" разделены гораздо отчетливее, чем в реальности. Для спящего человека сон является в гораздо большей степени "зрелищем" (театром, "действом"), чем для бодрствующего человека - действительность. Если бодрствующий человек смотрит на окружающие его предметы и по большей части не видит их, спящий человек не упускает ни малейшей детали из сонного зрелища.

К чему истолковывать сны, непременно исходя из того, в чем они схожи с реальностью? К чему брать реальность в качестве модели сна, а сон - в качестве отражения реальности? Эта ошибка уводит нас в сторону от истинного понимания сна. Подобную ошибку совершают женщины, которые, желая "возвыситься", повторяют то, что делают для этого мужчины.

Чтобы истолковать и поныне туманный язык этрусков, нужно "стать этруском". Так почему же еще никому не пришло в голову, что если для бодрствующего человека сон - "это головоломка", то для спящего человека сон - это не головоломка? Чтобы понять сон, нужно стать спящим человеком.

Чтобы понимать сны, нужно свыкнуться с мыслью, что не всегда шкала ценностей и значений жизни наяву соответствует той же шкале ценностей и значений сна; наоборот: во сне эта шкала зачастую оказывается совершенно иной. Чтобы понимать сны, нужно допускать, что во сне "А" может и не быть первой буквой алфавита, а 20 и 4 вовсе не обязательно составляют в сумме 24. Чтобы понимать сны, нужно отказаться от колонизации снов истинами бденной жизни. Чтобы понимать сны, нужно уважать самостоятельность сна. Чтобы понимать сны, нужно научиться особой азбуке снов; точно так же, как нужно выучить греческий алфавит, чтобы научиться читать по-гречески. Чтобы понимать сны, мы должны принять их собственные ценности изначения. Чтобы понимать сны, нужно уважать независимость снов. Чтобы понимать сны, мы не должны привносить в сон наш разум, но давать возможность сну привнести в нас свой. Чтобы понимать сны, мы должны не привносить в сон наше знание, но давать возможность сну привнести в нас свое знание. Чтобы понимать сны, нужно очистить их от всего, что не входит в их собственное знание, а является сколком нашего знания, знания бденных людей, по ошибке перешедшего в сон. Чтобы понимать сны, нужно отказаться понимать сны.

Во вчерашнем сне слились отголоски моего знания в яви и "собственное" знание сна. Следует отличать одно от другого. Ошибка психоанализа заключается в том, что он не признает самостоятельности сонного знания и считает, будто и самостоятельная часть сна состоит из отголосков нашего сознания, перешедших в подсознание, словно в надежный тайник.

Воспоминания бденной жизни, переходящие в сон, суть примеси сна, некая мимикрия сна. Загадка сна не в этом. Не в этом его главный смысл. Каковы "исконные" воспоминания сна? Из какого "хранилища памяти" они берутся? Какой "мир мыслей" вмещает и хранит их? Что это за язык, который я знаю только во сне и на котором drehe Horn означает "приветствую жертву"? То, что drehe Horn значит что-то и в немецком языке, то есть в одном из языков бодрствующей жизни, является для меня простым совпадением; если только мы не допускаем, что у языков может быть двойное значение: одно для жизни наяву, а другое для сна. Впрочем, это "слишком человеческое" предположение. К тому же оно противоречит мысли, в которой я утверждаюсь все больше и больше, что во сне все "исконно", а значит, и язык или языки, на которых говорят его персонажи.

"Р. П. высовывает голову над крышей домика, чтобы получить телеграмму". Таков единственный ирреальный момент моего сна. Замечу, однако, что мне ни разу не доводилось ощущать человека как обитателя дома - и дома как обиталища человека - столь ясно, убедительно, логично и очевидно, как при виде над крышей домика головы Р. П. (узнаваемой с первого взгляда по корзине смоляных с проседью волос, нахлобученной на макушку словно сорочье гнездо); ее голова казалась мне верхушкой самого домика, а домик - продолжением тела Р. П., облаченного в диковинный казакин. С тех пор как в моем сознании укоренился этот образ, у меня не идут из головы строки Джузеппе Джусти: "Да, здравствует Улитка //Домашняя Тварь".

Для чего нужны сны?

А для чего нужны мысли?.. Для чего нам дана способность мыслить, то есть создавать то, чего нет во времени, что "никак иначе и нигде иначе не существует"? Как Россия - понимая под ней народ, не отягощенный благоразумием, осмотрительностью, здравомыслием, присущими народам, ведомым традицией, - как Россия осуществляет то, что Европа лишь мысленно прикидывает, но не находит в себе достаточно мужества, или терпения, или просто желания, или наивности, или даже неосторожности осуществить, так и сон воплощает то, что наша мысль не имеет возможности - или мужества, терпения, наивности - воплотить. Добавлю к этому - и бессознательности, отдавая должное психоанализу.

Сны воплощают то, что моя мысль - мысль бодрствующего человека - не в состоянии воплотить. Теперь я начинаю понимать, почему сны окружают меня такой любовью, несмотря на мою былую враждебность к ним, несмотря на все то отвращение, которое я испытывал к снам. Теперь я начинаю понимать, почему сны так настоичиво взывают ко мне. Для того, чтобы я сумел к ним привыкнуть. Чтобы я мог переместиться в сны. Они делают это в преддверии моего "полного" перемещения в сны.

В чем же будет разница?..

Наяву моя жизнь и без того все больше напоминает жизнь сомнамбулы. Наяву я все больше живу в своих мыслях, чем в окружающей меня действительности. Наяву я вполне уже могу назвать все факты и воспоминания моей реальной жизни "примесями" и "мимикрией" моей бденной жизни.

Мне, как никому другому, будет легко умирать, если сны - это и есть та жизнь, что ждет нас "потом". И если бы жизнь наяву не была такой рассеянной, суетной, а главное, короткой, возможно, мы смогли бы с помощью небольшого усилия и тренировки легко и непринужденно переноситься в сны, как на курорт или на отдых; и проводить там "в общении" часть отпущенной нам жизни; и назначать там встречи с далекими и близкими друзьями; и собираться все вместе под сенью радушия снов, под сенью "бессмертия" снов, как собираются в уютной, теплой и светлой комнате, когда за окном мороз, а в ночи вас поджидают дымящиеся клыки и горящие глаза волков.