Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Чтоб вы так жили!

Подписаться Бесплатная «Серебряная» новостная рассылка . Подписчиков 892 RSS
←   Май 2005   →
 1
 2
 3
 4
 5
 6
 7
 8
 9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31


За последние 60 дней ни разу не выходила


Сайт рассылки: http://www.ermanok.net
Открыта: 28-05-2003

Автор
Яков

Статистика

892 подписчиков
0 за неделю
←   Все выпуски   →

Чтоб вы так жили!


Информационный Канал Subscribe.Ru

Чтоб вы так жили!

Выпуск №111. 9 мая 2005г.

Каждый день - обновления на сайте WWW.ERMANOK.NET

К читателю


Здравствуйте!
Поздравляю всех с ДНЕМ ПОБЕДЫ!!!


Михаил Лезинский представляет...

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРШЕМ МОЁМ ТОВАРИЩЕ


Наум Минсберг - мой старший товарищ! – человек мужественный и путь его по жизни был извилист. Вначале – дороги от Киева до Берлина, а потом – из Берлина в Киев. И всегда, насколько себя помнит, - а память его светла до сих пор! – числил себя в писателях.
Там, на Украйне милой, его объявляли так:
- А сейчас перед вами выступит украинский писатель Наум Минсберг…
Всё правильно, Наум и писал много-много лет на украинской ридной мове. И, писал о детях, и для детей…
Наум Минсберг — гражданин Израиля с 1991 года и с этого же года - член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор книг "На кручах Славутича", "Обычай людей злонравных", исторических повестей "От "конфузии" до "виктории", "Славучане", рассказов и очерков об участниках Второй мировой войны. Военная тема близка Науму Минзбергу как непосредственному участнику Второй мировой войны, прошедшему через ее испытания до самого Берлина.
Уже здесь, в Израиле, в 1994 году издал сборник коротких рассказов "Борька Ловелас" - в 1995 году, "Кошка с ошейником" - в 1997 году, — повесть "Над спокойным Тикычем" и «Вояж к бывшему неприятелю», в 1999 – «Пустырь и сад», в 2002 – «Конверт горчичного цвета», в 2003 – «Словоохотливый Робинзон»… Наум, дорогой мне человек, с которым мы и сегодня перезваниваемся чуть ли не каждый день - сейчас-сегодня Правофланговый памяти. Это Человек большого мужества, продираясь сквозь многочисленные болячки свои, (через день ему меняют всю кровь, подключают к какому-то аппарату)... Он уже почти не видит и не слышит... Но - пишет! Через лупу, через болячки свои, пишет, хоть еле дышит... И пишет , вспоминая товарищей своих, оставшихся на полях былых сражений, в Украине, в Беларуси, в Польше, в Германии…
И этот драматический рассказ тому свидетельство.
МИХАИЛ ЛЕЗИНСКИЙ

НАУМ МИНСБЕРГ

ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ ТРИБУНАЛ


За три дня пребывания в этом военном лагере под Лубнами меня не менее трехсот раз вызывали, приказывали. Вот и сейчас я снова кому-то понадобился.
- Отделенный, тебя!
- Какого отделения? - спрашиваю, надеясь, что меня минует.
- Да твоего же, — отвечает связной Кичмаренко и щурит глаза от ослепительного июльского солнца. Этому ополченцу уже, пожалуй, за пятьдесят. Небритый, немытый, он выглядит еще старше. Исходит потом от июльского зноя, но в фуфайке и шапке-ушанке. Смахнув пот ладонью, он решил удостовериться:
- Как твое фамилие? Ну, вот, такое, что и не упомнишь сразу. Да живей приказано.
- На бегу сползают обмотки, путаюсь, подвязываю. И кто их только придумал?!
В палатке ротного застаю политрука. Оба молодые, загоревшие и румянощекие. При кубарях и скрипящих портупеях на новеньких коверкотовых гимнастерках. Видимо, прямо из училища. По ускоренному выпуску из-за начавшейся войны. Протирают только что полученное оружие.
- Явился по вашему приказанию! — докладываю.
- Ты, вот что, беги в лагерный клуб, понял? — говорит политрук, — ты с незаконченным высшим, сумеешь лучше рассказать. Понял?
- Никак нет, не понял. Кому, о чем?
- Ну что там увидишь, услышишь. А что в клубах бывает? Зрелищное представление, понял? Да живей. Одна нога тут, другая там!
Бегу по лесной тропе. По обе стороны звучат учебные строевые команды, отрабатывают ружейные приемы на деревянных ружьях-макетах, роют щели, траншеи. Вон там с полуторки выгружают ящики с коктейлями Молотова (бутылки с самовоспламеняющейся смесью). До зрелищных ли тут представлений?
Догоняю Кольку Панасюкова, нашего санинструктора. Славный парнишка из Чернигова. Мы с ним уже на второй день подружились. Даже домашними адресами поменялись.
— На всякий трагический случай, — сказал Колька. — Их на войне долго ждать не приходится.
- И ты в клуб? — спрашиваю его. — Какие же теперь могут быть зрелищные представления? Говорят, что северней Киева немец уже через Днепр перемахнул.
- Мало ли что говорят, — отвечает Колька, обеспокоенно оглядываясь. - А ты помалкивай, а то пришьют распространение пораженческих настроений.
- Да будет тебе. А зачем это нас в клуб?
- А вот за тем... На военный трибунал, понял?
- Ничего не понял.
- Потерпи малость. Вот уже и клуб виднеется.
Посреди поляны возвышался наспех сколоченный из досок-горбылей клуб. Он уже переполнен "новобранцами" самых разных возрастов. Крайние потеснились, и мы с Колькой присели на скамейки-бревна. Осваиваемся. Накурено так, что хоть топор вешай. Кашляют от едкой махры, переговариваются, друг друга спрашивают:
- Чего собрали? Что будет, братва?
- Трибунал будет, — отвечает значительным голосом сержант-кадровик.
- Иди ты! — пугливо произносит седоусый ополченец. — За что? Кого? За что разбирать будут?
- Шпийона, говорят, поймали. Крупного. Сигналил стервятникам из ракет, - говорит ополченцу сосед справа, тоже серебрясь сединой.
- Не шпиона, дезертира, — уточняет сержант-кадровик. — С "сорокапяткой" при переправе через Днепр задержали заградотрядовцы.
- Вот еще олух! — смачно выругался ополченец призывного возраста. — Что он не мог в селе к какой-то девахе пристать?
- А присяга? А трибунал? — снова сержант-кадровик. Даже головой покачал укоризненно.
- Ну, молчок, братва! Кажись, начинается…
Через дверь боковой пристройки конвоиры, действительно, провели обвиняемого в обвислой выцветшей гимнастерке. Конечно, без ремня и петлиц. Наголо острижен, голова опущена, и его лица никак не разглядеть. Силой усадили на скамью подсудимых за высокий барьер из частокола.
Перевожу взгляд на сцену-помост. Посередине — большой, покрытый кумачом, рубленый стол, три стула. На заднике — огромный портрет Сталина, по обе стороны от него, тоже на кумаче, набившие оскомину высказывания о нашей готовности ответить тройным ударом на удар поджигателей войны, и что чужой земли мы не хотим, но и своей не отдадим ни пяди.
- Встать! — раздался пронзительный голос крепко сбитого старшины-коротышки с синей папкой, зажатой под мышкой. — Идет Военный трибунал!
По ступенькам на помост важно поднимаются трое в военной форме. Тоже новенькой. Идущий впереди, с тремя шпалами в петлицах, занял место посередине. Значит, председатель. Он бритоголовый, высокий и ширококостный, с большим сизым, выразительным носом. Лоб покатый, бугрятся надбровные дуги, да и на затылке буграми выступают складки. Густые, круто заломленные брови затеняют глаза. По обе стороны от него уселись два капитана, члены трибунала. Личности маловыразительные. Кроме их угодливости перед председателем ничего не запомнилось. Старшина с синей папкой, видимо, из писарей, примостился за боковым столиком. Значит, секретарь трибунала. Он тоже был преисполнен важности, готовности и угодливости.
Пока члены трибунала переговаривались между собой, я всматриваюсь в бедолагу обвиняемого. Расстояние приличное, накурено. Плохо видно еще и потому, что голова его опущена, и все же что-то знакомое в нем я улавливаю. Да нет же, быть этого не может!..
- Фамилия, имя, отчество? — начинает допрос председатель. - Зарницкий Лейб Исаакович.
- Коля, это он! — вскрикиваю я. Панасюков понял.
- Сядь!
- Уймись! — и до хруста в суставах сжал мои пальцы. — Ну, успокойся!
- Что там еще за разговорчики? — смотрит в нашу сторону председатель, еще круче заломив свои кустистые брови.
Еще лишь в позапрошлом году мой отец так завидовал Левкиному. В сентябрьский вечер 1939 года он вернулся домой, не уставший и не подавленный, как обычно, а даже в приподнятом настроении. Оживленно рассказывал о новостях в местечке, о митинге у райисполкома по случаю освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии.
- Ах, какой сын у Ицика Зарницкого! Как он красиво говорил с трибуны. Талант. Дар Божий. Это готовый тебе адвокат, прокурор. И с медалью закончил десятилетку, и теперь документы понес в военное училище. Прямо с митинга в военкомат. Такого, конечно, возьмут! А за ним Антоновский, Кислинский, Вовчук, Беккер...
И хотя отец меня ни в чем не упрекал , но я чувствовал себя виноватым. На медаль я явно не тяну, с трибуны я еще ни разу не говорил. Талантов никаких... В душе я тоже позавидовал Левке и тем ребятам, а перед отцом пытался как-то оправдаться.
- Разве я виноват, что вы меня на целых два года позже родили? Что с девятого класса в военные училища еще не принимают. А, может , где и есть такие училища? Я завтра же пойду к военкому.
- Не надо спешить. Скоро он тебя сам позовет, и придет твой черед. Что-то мне не нравится это кумовство Молотова с Риббентропом, Сталина с Гитлером. Это те кумовья! Что же ты молчишь, Фрейда? — обратился отец к матери в подавленном настроении.
- Ша, - попросила его мать и поторопилась закрыть ставни. - Это добром не кончится. Чует мое сердце.
Отец был прав. Как известно, добром это не кончилось. Мой черед не задержался. Он пришел вместе с начавшейся войной. Призыв на действительную службу совпал с мобилизацией.

...Уже две недели полыхает война, все убиты горем, а у меня еще и свои волнения: почему не вызывают? Может, забыли? Может, затерялась повестка? А потом будут обвинять, что уклонялся или еще хуже - дезертир.
Слово-то какое страшное, даже дрожь пробирает. В июле. Наконец-то, под утро раздался нетерпеливый стук в окно. — Собирайся! А туда, куда все! Что с собой брать? А все, что берут на войну. Еще ни разу не ходил? — Ему еще до шуток, этому Лариону Крысе. - Сбор в Антоновском лесу, возле школы.
И эта недобрая весть меня даже как-то успокоила: теперь и я, как все. Поспешная регистрация, торопливое построение, печальное прощание. Крик и плач женщин, детей. Командир отряда, лейтенант запаса Матвей Старосвитский тоже при двух кубарях на выцветшей гимнастерке торопит, покрикивает, подгоняет: - Ну, будя, вояки! Прочь с дороги, бабы! Детишек уберите!..
Шли своим ходом на левый берег Днепра. Дороги забиты беженцами,пешими и конными, на телегах и полуторках. Скорбные лица, особенно еврейские. Клубы пыли и горечь отступления выедают глаза. Сумятица, растерянность, плач детей и женщин, рев скота, который кому-то пришло в голову угонять на левый берег Днепра. И в довершение всего - разбой стервятников с черно-белыми крестами...
Из двухсот мобилизованных Старосвитский немногим больше половины довел до этого Лубенского лагеря. Нет, не погибли. Отставали, прятались в погреба, подвалы, в стога, в любую щель, разбегались по лесам. Еврейских парней привел. И не в силу особых патриотических чувств, нашей воинственности или законопослушности. Мы не могли пойти на это хотя бы потому, что уже были наслышаны об отношении гитлеровцев к евреям.

- Хм... Зарницкий Лейб? — еще раз хмыкнул и вывернул мясистые губы председатель. — Как-то не вяжется. И отец, и мать евреи?
- Да, евреи. И отец, и мать, — ответил сдавленным голосом Лева.
- Звание? Должность?
- Лейтенант. Командир отдельного истребительного противотанкового дивизиона.
- Образование?
- Десять классов. Киевское артучилище.
- Так-с, — продолжал еще пуще хмуриться председатель. Брови заломил круто и задвигал носом. Он не зачитал предварительного обвинения, хотя и уставился в раскрытую папку. Не поднимая голову,продолжал нетерпеливый допрос, как бы беглым артобстрелом.
- Откуда начато бегство дивизиона?
- Это было не бегство, отступление. С боями. С западной границы.
- Точнее?
- Из района Мархлевска. - Почему отступали? С боями...
- Простите, вопрос непонятен.
- Здесь допрашиваю я! — вспылил председатель. — Если с боями,то почему отступали?
- На рассвете 22-го артдивизион, как и все соединение, накрыла вражеская авиация. Вторая батарея была выведена из строя. Большие потери понесли другие. Танки с крестами нас обошли, взяли в клещи. Продолжали сражаться в окружении. Под Славутой и Шепетовкой удалось подбить три вражеских танка...
- Неужели? — выходит, вас наградить надо!
- Нет, мы выполняли свой воинский долг.
- Хорошо выполняли! — снова ехидно произнес председатель. И где же дивизион?
- На станции Шепетовка снова подверглись бомбовому удару, понесли большие потери...
- Почему же вы уцелели? Почему отступали? — продолжал наседать председатель.
- Мы пробивались на соединение с другими. Все отступали. Весь фронт.
- Вас не обо всех спрашивают. За себя отвечайте!
- Мы пробивались... Искали соединение. Оно было разбито.
- Насаждаете пораженческие настроения? — председатель вскочил,побагровел и, теряя самообладание, кричал, обращаясь к присутствующим. — Артдивизион угробил! Личный состав угробил или распустил! Матчасть и боеприпасы растерял! Виноваты все! Сам же уцелел! Видели такого? Фронт виноват! — Он обвел присутствующих тяжелым взглядом, как бы в поисках поддержки, но по клубу перекатывались волны негодования.
- Трибунал удаляется на совещание! — объявил председатель, и все четверо поспешно собрались, направились к выходу.
- Да разве это трибунал? Разве это по закону? — раздавались им вслед возмущенные голоса.
Замыкающий писарь-секретарь отбивался:
- Молчать! Ответите наравне с этим дезертиром!
- Да мы же еще не дезертировали!
- А какой он дезертир? — кидали ему вслед.
Когда трибунал ушел, я все-таки преодолел препятствия, чинимые Панасюковым, и пробрался к Левке. Меня потряс его вид, словно инеем покрытая седая голова, впалые глаза и щеки, землистое лицо, этот ничего не понимающий взгляд.
- Лёва, это же я, твой земляк из Антоновки. Ты, правда не узнаешь?
Он внимательно посмотрел на меня каким-то угасшим, не понимающим взглядом и отвернулся. Совсем отверг, что ли?
Какой-то майор схватил меня за шиворот и, словно щенка, отбросил от барьера.
- А ну, марш отсюда!
- Он мой земляк, — протянул я обиженно.
- Хорош земляк! Вон, приказано! Не понял? Пререкаешься? Десять суток ареста! От майора Сыромятенко схлопотал. Из Особого отдела, да не забудь передать ротному! Проверю.
Суровый приказ всех потряс, а Левка стоял с выражением полного безразличия. Он проявил самое скромное последнее желание - закурить. Сделал две-три затяжки и бросил. Ломоть хлеба и открытая консервная банка оставались нетронутыми. Поразительное спокойствие и полная отрешенность на его лице. Хорошо, что хоть в этом судьба бывает милостива и дарит приговоренному в его последние минуты предсмертных мук вот такое состояние - отчуждение от самого себя. Я, да и, видимо, не я один этого тогда не понимали и ужасно страдали, мысленно ставя себя на его место. Ради этого и было затеяно это "зрелищное представление".
Усатый старшина-сверхсрочник зычным голосом приказал всем выходить строиться. Рядом со мной оказался связной Кимчаренко. Он мял в руках свою шапку-ушанку и, возмущаясь, повторял:
- Вот так показательный трибунал! Ты скажи! Это как в Кобыляки к нам приезжала выездная сессия областного суда, шоб судить бабу Марину. Семь лет дали за торбу колосков, что насобирала для внучат после покоса. Всех настращали.
Старшина-усач поспешно проводил общее построение на поляне у свежевырытой ямы. То ли уж так сгустились сумерки, то ли у меня так в глазах потемнело, но я никак не могу увидеть Левку. А в голову бьют слова этого самого политрука: "Ты сможешь лучше рассказать..." Да разве об этом ужасе можно рассказать?
Я так и не слышал ни роковой команды, ни автоматной очереди. Когда очнулся от Панасюкового нашатыря, увидел, как саперы поспешно засыпали яму, пытались соорудить могильный холмик. Но по-прежнему тут всем распоряжался председатель трибунала.
- Никакого холмика! Никакой могилы! — кричал он, словно взбеленился.
- Но это же не по-человечески! Не по-христиански! — громко возмущался старый, бородатый ополченец.
- А он ведь и не христианин, — ухватился как за какое-то оправдание председатель, и зычным голосом прокричал:
- Сравнять с землей! Вытравить из памяти!

Около шестидесяти лет прошло. Не вытравил…


Смотрите, кто пришел!
"Взять живыми" (окончание)

АЛЕКСАНДР БИЗЯК

Все мрачно замолчали, потупив взоры. И тут меня вдруг осенило:
- Эврика! Отправляемся в Полтаву! Драченко говорил, что концлагерь размещался на территории областной больницы. Там и сейчас больница. После войны Драченко не был там ни разу. Представляете? Снова оказаться в лагере через тридцать лет! Уж там-то он разговорится и наверняка расплачется.
- А что! — подхватила режиссерша, - это выход!
Все посмотрели на директора картины, вечно хмурого небритого субъекта с размытыми глазами алкоголика. В любое время дня и ночи, когда бы ни зашел к нему, я наблюдал одну и ту же мизансцену: директор - за столом, заваленным бумагами, а из-под вороха бумаг застенчиво выглядывает горлышко бутылки портвейна.
На мое предложение директор сухо заявил:
- Полтавы в смете нет!
- Так включите в смету! - крикнул я.
- Молодой человек, - осклабился директор, - вы, конечно, гениальный драматург, но никудышний финансист. Смета утверждена в Москве. Она неприкосновенна. А в смете нет Полтавы, потому как нет ее в сценарии.
- Но ведь это какое-никакое, но, согласитесь, творчество! — ввязалась в диспут режиссерша Люся. - А любое творчество требует импровизации.
- Прошу не выражаться, - сказал директор. - Тем более что вы, хоть и режиссер, но дама.
И тут на скулах Ариана заиграли желваки.
- Попрошу всех выйти, а директора остаться, - подозрительно спокойно произнес соавтор. Мы вышли в коридор.
Минут через десять мертвой тишины в коридоре появился Ариан:
- Директор дал "добро". Завтра отправляемся в Полтаву.
Идею посещения Полтавы Драченко принял с радостью.
- Я потерял там глаз! - заявил он с пафосом.
Можно было подумать, что теперь он возвращается в Полтаву, чтобы отыскать там глаз.
В честь окончания киевского периода съемок и отъезда в Полтаву Драченко устроил для всей нашей группы прощальный ужин. Сразу после ужина мы должны были ехать на вокзал.
Отужинали так плотно, что осветители долго не могли попасть в створ дверей микроавтобуса, чтобы загрузить аппаратуру.
Драченко после ужина съездил домой за вещами и прибыл на вокзал к отходу поезда. Он был в шикарном пальто с каракулевым воротником, каракулевой шапке и с двумя огромными неподъемными чемоданами. Выяснилось, что в одном чемодане он вез весь свой парадный гардероб: три костюма, шесть сорочек, две пары обуви, пять комплектов нижнего белья. На вопрос, что содержится в другом чемодане, Драченко только улыбнулся:
- А вы не догадались?
Группа дружно замотала головами. И тогда Драченко, понизив голос, прошептал:
- Канистра спирта.
- Неразбавленного? - вырвалось у осветителей.
-Обижаете...- сказал Драченко.
- Зачем на съемках спирт?! - задала глупейший вопpoc режиссерша Люся.
- Так я же летчик! - пояснил Драченко. А какой же летчик без канистры?
И группа с ним дружно согласилась.
Поезд на Полтаву изрядно опаздывал. Прошло уже три часа, а мы все еще торчали на вокзале.
- Командир, беда! - к Драченко подкатился бригадир осветителей Володя. - Мужики начали, трезветь. Не забузили бы... Распорядись канистру распечатать.
Тайком от Люси распечатали канистру.
Наконец, в начале четвертого утра, вокзальное радио сообщило, что прибывает поезд на Полтаву. С пьяным матерком осветители поволокли ящики по бесконечным вокзальным лабиринтам.
Когда с невероятными усилиями аппаратура была запихнута в вагон, выяснилось, что этот поезд вовсе не наш, а отправляется в Житомир. Пришлось перегружаться.
Но на этом хождения по мукам не закончились. Когда наконец нашли восьмой вагон, оказалось, что вагон - плацкартный.
Половина четвертого утра. В вагоне темень, духота, разноголосый храп и тяжелый запах нестираных носков.
Мы дружно навалились на директора, уцепив его за лацканы пальто.
- Куда ты завел нас? Не видно ни зги! – кричала вся группа сразу, перебудив пассажиров. – Почему плацкартный?
- Ты героя войны везешь! - больше всех негодовал бригадир осветителей Володя, держа под мышкой канистру.
Но спорить было бесполезно. Поезд дернулся громыхнули сцепления. Мы поехали. Свара, устроенная нетрезвой съемочной группой, не на шутку перепугала двух молоденьких проводниц. А тут еще свободных мест не хватило, группу разбросали по верхним боковым полкам. Кого-то пришлось отправить в соседние вагоны. Новость мгновенно расползлась по нашему вагону: едут киношники. С полок свесились заспанные лица. Все принялись искать Людмилу Гурченко, но каждый раз натыкались на пьяное лицо Драченко.
- Мордюков! Артист Мордюков! - закричал кто-то, заходясь от восторга.
Через секунду-другую весь вагон дружно скандировал:
- Мор-дю-ков! Мор-дю-ков!
Тут вмешался бригадир осветителей Володя, решивший исправить нелепую ошибку. Заплетающимся языком он принялся втолковывать пассажирам, что это вовсе никакой не Мордюков, а трижды Герой Советского Союза и кавалер ордена Славы летчик Покрышкин. Но об этом пассажиры и слушать не хотели и упорно стояли на своем:
- Мор-дю-ков! Мор-дю-ков!
Мордюков-Покрышкин, он же Драченко, никак не мог поднять свой пудовый чемодан на багажную |полку. Попросил помочь меня. Я тоже пребывал в изрядном подпитии, но все же выжал этот чудовищно тяжелый чемодан. И тут на стрелке так тряхнуло, что чемодан выскользнул из рук и полетел на голову Драченко, угодив своим железным уголком прямо в здоровый глаз герою. Драченко принялся душить меня.
- Ты что же делаешь, гаденыш?! Враги выбили правый глаз, так ты и левый хочешь выбить?!
Вагон замолк. Всем было интересно наблюдать за разгоревшейся дискуссией киношников.
Больше всех перепугалась режиссерша Люся. Она, точно к ребенку, бросилась к Драченко. Но убедившись, что глаз остался невредимым, мгновенно успокоилась: - Ну, слава Богу, фактура не пострадала. Будем снимать...
Наутро проводницы кое-как нас растолкали и выволокли на перрон. Пассажиры обступили нас, требуя автографы. Но у киношников дрожали руки, и автографы никак не получались. Кое-как получился только у бригадира осветителей Володи. Ею неразборчивый автограф и поныне берегут благодарные пассажиры, передавая по наследству своему потомству.
С вокзала съемочная группа отправилась гостиницу. Из Киева в полтавский обком партии был дан телефонный звонок, и нам предоставили номера в центральной гостинице "Полтава".
Драченко в течение всего дня из гостиницы не выпускали. Во-первых, чтобы привел себя в божеский вид, а во-вторых, решено было не опускать героя в бывший концлагерь до самого начала съемок Дабы герой не растерял эмоционального настроя первой встречи.
Для подготовки съемок директор был делегирован в больничный городок заранее. И вот на следующее утро проспавшийся и посвежевший бывший узник, гладко выбритый, в парадном отутюженном костюме, при орденах, в сопрвоождении съемочной группы отправился в больничный городок.
- Иван Григорьевич, идите по дорожке к корпусу, в котором вас пытали, - дала команду режиссерша Люся, - и по дороге начните узнавать и вспоминать.
Все, замерев, ждали первого шага Драченко. А Драченко важной, размеренной походкой начал свой путь. Я, Ариан, режиссер, редактор Лена Щербиновская, директор, ассистенты - все бросились вслед за ним, но так, чтобы не попасть в кадр. Оператор пятился задом, снимая героя. Герой же важно шествовал по дорожке и, точно экскурсовод, давал пояснения:
- Вон там был шестой барак, там - пятый. Там сторожевая вышка. А вообще-то здесь ровным счетом ничего не изменилось. Все как при фашистах, только хуже. Обветшало всё и требует капитального ремонта...
Люся в ужасе схватилась за виски:
- Всё, это конец! Игорь, - крикнула она оператору, - выключи камеру! - и в страшном гневе обернулась к нам с Арианом. - Ну, господа сценаристы, что прикажете нам делать дальше?! Мы пытались успокоить режиссершу:
- Главное, без паники. Заведем сейчас Драченко в корпус, куда его таскали на допросы, уж там-то он разговорится!
- Он говорит уже шестые сутки! От его воспоминаний у меня возобновились почечные колики!
У Люси снова началась истерика. - И потом, этот истукан в конце концов когда-нибудь заплачет?! Ил вы наврали всё?!
- Вот увидишь, сегодня он заплачет! Клянусь здоровьем директора картины, - дал слово Ариан.
Мы вошли в административный корпус. Снова включили камеру. Драченко по-хозяйски шагал по коридору. Увидел табличку на двери "Главврач».
- Здесь размещался кабинет начальника лагеря.
Шли дальше. Табличка "Партбюро". Драченко оживился:
- Надо же, а была комендатура.
Люся громко застонала, обреченно махнув рукой.
И вот - последняя попытка. Мы вошли в процедурную. Эта комнатенка и в бытность лагеря называлась процедурной. В ней-то и пытали молодого летчика, в ней Драченко оставил правый глаз.
- Если и здесь он не заплачет, финита ля комедия. Фильму не бывать... - сказала Люся.
- Уверяю, фильм уже готов. Его осталось только снять. (Знаменитый афоризм Рене Клера Ариан присвоил окончательно). - Уж здесь-то наш герой заплачет! - пообещал Ариан.
- Кровавыми слезами, - добавил я.
Наступил решающий момент. Режиссуру съемок Ариан самолично принял на себя: осветителей погнал за водкой в ближайший магазин, ассистенту оператора велел сбегать за стаканом, директора картины отрядил на кухню за легким закусоном.
Директор и тут проявил себя оригиналом - в качестве закуски принес тарелку манной каши.
У Ариана снова заиграли желваки, а руки потянулись к директорскому френчу: - Ты бы кастрюльку киселя еще принес!
- Умоляю, только без рук и не на съемочной площадке! - закричала Люся.
Бригадир Володя после долгих внутренних переживаний вынул из кармана карамельку в слипшейся обертке и протянул ее Ариану:
- Для себя берёг. Да ладно уж, берите. Для такого случая мне ничего не жалко...
Ариан повернулся к директору картины:
- Видал?! После съемок не забудь его материально поощрить! А теперь оставьте нас одних! – по-режиссерски властно дал команду Ариан. - Мы с Григорьевичем обсудим детали интервью...
Из процедурной съемочную группу точно ветром сдуло. Ариан налил стакан и протянул его Драченко. Я развернул конфетку.
- Пей! - крикнул Ариан. Драченко отвернулся.
- Пей! - снова крикнул Ариан и сделал зверские глаза.
- Пей! Вспомни пытки, вспомни мать родную, которая тебя так и не узнала! - помогал я Ариану. – Или ты все наврал тогда?!
Драченко затравленно смотрел на нас.
- На меня власовцы так не орали...
Сбежавшиеся больные и медперсонал толпились возле процедурной. Оттуда доносились крики, стоны и даже нецензурные слова.
Наконец все стихло. В дверь высунулся Ариан:
- Заходите!
Драченко сидел в углу на топчане и затравлено озирался. Один глаз, тот что - протез, был совершенно чист и светел, другой заметно "плыл".
Драченко тихо подвывал.
И вдруг мы все увидели, как по его щеке стала сползать первая тяжелая слеза.
- Ну наконец-то! - радостно закричала Люся. - Внимание, снимаем! Камера! Мотор!
И тут Драченко прорвало. Он не заплакал. И даже не зарыдал. Такого звериного клекота мне не приходилось слышать никогда. Драченко стенал, он лупил кулаком топчан и кричал, кричал, кричал:
- Сволочи! Звери! Фашисты!
Мы сначала подумали, что это он про нас. Но, слава Богу, нет.
Драченко, захлебываясь, начал страшный рассказ о пытках, о том, как его изуродовали власовцы, как он не сдался, как его не узнала родная мать...
В кинокамере уже закончилась плёнка, осветители вырубили свет, а Драченко все кричал и кричал, бросая миру гневные слова...

...При просмотре рабочего материала в Москве весь полтавский эпизод начальство зарубило напрочь. В фильме "Их только трое" остался палац "Украина», нарядный Драченко, восседающий в кожаном массивном кресле и толкающий речь о коммунистической партии, сыгравшей решающую роль в великой исторической победе...



Здоровья и благополучия!
Ваш Ермак


СЛЕДУЮЩИЙ ВЫПУСК СОСТОИТСЯ В ИЮНЕ.
Моя почта


Интересные ссылки

1.ZipSites.ru
Архивы сайтов на любой вкус.
Вы много времени проводите в Интернете, когда вам нужно найти ответ на интересующий вас вопрос? Зачем? За вас уже все сделали. Заходите, и все найдется.

2.Потому что круглая Земля.

Смешные и познавательные истории о путешествиях автора по разным странам. Принимаются для публикации рассказы и информация. Чем раньше пришлешь - тем быстрее прочтешь. Почитайте, улыбнитесь - и к вам потянутся люди. Время пошло.

3.Мастера и шедевры.
Интересные рассказы о выдающихся художниках - от Древнего Египта до наших дней. Об их жизни и творчестве, о картинах и тех, кто на них изображен.
По книге И. Долгополова "Мастера и шедевры".
Для истинных любителей искусства.


Каждый день - обновления на сайте WWW.ERMANOK.NET

Рассылки Subscribe.Ru
Чтоб вы так жили!
Архив рассылки "Чтоб вы так жили!"

http://subscribe.ru/
http://subscribe.ru/feedback/		 Подписан адрес:
Код этой рассылки: rest.joke.takzhili1951		 Отписаться
В избранное