Наш штатный «электроник» Лёха - тихий, скромный парень. По этой причине о его жизни вне коллектива до некоторых пор мало что было известно. А об одном случае, «выведанном» по пьяни на корпоративе, Лёха вообще вспоминать не любит. Короче, по порядку.
Как-то приходит он на обед, поднимается по лестнице, видит - мужик гоповатый у его двери с замком возится. Ясен пень - вор, а жена, видимо, ещё с дитём гуляет.
Позавчера ждал посадки на самолет в Шереметьево. На соседнем выходе была объявлена посадка на рейс до Торонто, самолет, видимо, большой, народу много, стоят в очереди все, и стар, и млад - правда, как-то все больше "стар", чем "млад". Вдоль очереди к заветному выходу с "ускорением", обгоняя и "подрезая", пробирается хорошо "упакованная" семейная пара, он и она, ей лет 25, он чуть старше, ну, то есть не пара - у нее складная коляска с ребенком лет полутора, так что, скорее, семейное "трио". Молодая мама с коляской мастерски объезжает "стариканов и старушенций", пренебрежительно скривив накрашенные губки в отношении всех встреченных "препятствий", покрикивая на особо непонятливых "Би-бип!", а иногда и повторяет громко эту же фразу на ухо слабослышащим "препятствиям", не заметившим сей супер-пупер кортеж. Папа, надо отдать должное, вел себя более достойно, но жену даже не пытался одернуть.
Баррр-селоуууна. Рейс домой - в полдвенадцатого вечера. К одиннадцати аэропорт практически полностью угомонился, потух и расползся: закрылись буфеты, бутики и прочие лавочки, выключились автоматы с напитками, кое-где погасили и свет. Испанцы ж не психи - ночами работать.
И тут - бац - на табло наш рейс перещелкивается на DELAYED, ожидаемое время вылета - полвторого. Одначе. Обед гостиничный давно выветрился, ужин - гостиничный же сухпай - подходит к стадии эвакуации из организьма, а на его место вселяется легкий голод. Пока легкий, ибо в серьезном оголодании я зело страшен становлюсь, есть парочка живых свидетелей. А паспортный контроль, таможню и прочую ересь мы уже час как прошли.
В душе многие коллеги не испытывали симпатии к Татьяне Ивановне Пельтцер. Не любили за прямолинейность, за правду-матку, которую она резала в глаза, за вздорный характер.