1.(1) Владимир Сорокин - 1173
  2.(2) Анна Курникова - 1023
  3.(3) Майк Тайсон - 849
  4.(5) Адольф Гитлер - 657
  5.(6) Бритни Спирс - 626
  6.(7) Алексей Ягудин - 486
  7.(9) Дэниел Рэдклифф - 389
  8.(8) Дэвид Бекхэм - 342
  9.(10) Оксана Федорова - 299
  10.(4) Анастасия Романова - 273
  11.(12) Дж.Д.Сэлинджер - 217
  12.(н) Михаил Круг - 212
  13.(13) Бриджит Бардо - 204
  14.(н) Энрике Иглесиас - 193
  15.(14) Алла Пугачева - 130

Рассылки Subscribe.Ru

Интересные факты из жизни знаменитых людей. Биографии знаменитых людей

Беседу вела Татьяна Бек
"Вопросы литературы", февраль 1991

    - Когда ты почувствовал себя писателем?
    - Когда и как, точно сказать не могу, но какой-то такого рода зуд был у меня с детства. Он появлялся время от времени. Помню читал я лет в десять Островского...
    - Какого?
    - Драматурга. И мне казалось: все написанное им так достоверно, что наверняка не выдумано. Видимо (я так решил), он просто слушал и записывал. И вот однажды моя мать повздорила с нашей соседкой, а я, слушая их ругань, подумал, что разговор очень интересный, и стал записывать. что они говорят. Записывал-записывал, но вижу, не поспеваю. Ну, думаю, надо же, Островский, наверное, умел быстро записывать, потому у него получалось, а у меня нет. На том я и прекратил свои упражнения. Потом, уже в более сознательном возрасте, у меня снова возникал этот зуд, но я себя нарочно останавливал, потому что у меня отец (ты его знала и помнишь) писал и стихи, и прозу и был профессиональным журналистом-газетчиком и вообще, безусловно талантливым человеком, но я видел, что все это у него совершенно не идет, никто его не печатает. И я еще в детстве понял, что быть писателем-неудачником - большая трагедия. И потому я в эту сторону даже не смотрел. А потом, когда я служил в армии (а служил я четыре года), так там - кроме службы - абсолютно некогда было чем-то заняться. Армия не давала времени даже книги читать, и я за эти четыре года прочел только одну книгу.
    - Что за книга?
    - "Милый друг" Мопассана. А до этого я читал очень много, у меня была способность так называемого партитурного чтения, и я книги буквально заглатывал. Но в армии я эту способность утратил навсегда. Четыре года перерыва в умственном развитии! В армию я пришел без образования - у меня было семь классов в 19 лет. Я был столяр, в армии стал механиком, но ни та, ни другая специальность меня не удовлетворяли. Я хотел чего-то интеллектуального, а для этого у меня не было образования.
    - Как же ты потом поступил в пединститут, если всего семь классов?
    - Я после армии пошел в десятый класс вечерней школы, кончил его и в институт поступил не сразу. Когда срок службы подходил к концу, я задумался, что же дальше. Собирался пойти по авиалинии, так как до армии занимался в аэроклубе, летал на планере, прыгал с парашютом, и авиация меня вообще очень привлекала. Думал пойти учиться на авиационного инженера, но тогда надо было после армии идти в последние классы вечерней школы. Значит, нужно три года и где-то работать, и учиться. И потом, даже если я сразу поступлю в институт и проучусь пять-шесть лет, то лишь в 32 года стану начинающим инженером... И тогда я стал думать, нет ли такой профессии - разумеется, интеллектуальной, - которой можно было бы заниматься, не имея формального образования. Я попробовал рисовать, потом поступил в драмкружок, даже играл в пьесе "Снежок" негритенка! Быстро увидел, что из меня ни художника, ни актера не выйдет. А у меня был друг, который писал стихи и даже иногда их печатал в центральной прессе... Я посмотрел и думаю: так, наверно, и я напишу. И я попробовал сочинить стихотворение - было это в 1953 году, - написал его и оставил в тетрадке. Были это очень глупые, бездарные стихи. А потом, примерно через год, один мой сослуживец их обнаружил и сначала давай надо мной смеяться, издеваться, бегая по казарме и читая стихи вслух. Я за ним, как сейчас помню, тоже бегал и стихи вырывал. А потом, наиздевавшись, он подходит и говорит: "Слушай, почему ты эти стихи в газету не пошлешь?" Я говорю: "Кому они нужны, это совсем плохо". А он в ответ: "Ты что? Хорошие стихи". И я подумал: действительно, чего я теряю, - и послал стихи в газету "Знамя победы" Киевского военного округа. Вскоре я как раз уехал в отпуск (единственный раз за четыре года службы меня отпустили на десять дней), когда приехал, меня ждал почтовый перевод на 9 рублей 80 копеек тогдашними деньгами, а на бланке было написано: "за опубликованные произведения". Поскольку у меня лишь одно было произведение, его-то я и стал искать - нужную подшивку нашел, но ее солдаты уже разобрали на курево и на другие надобности. Так я ничего и не обнаружил. А потом в уборной случайно попался мне клочок газетной бумаги, на котором было напечатано: "О воспитательной роли старшин-сверхсрочников пишут такие-то и такие-то..."
    - Не может быть!
    - Клянусь, клянусь. И поскольку моя фамилия на одну из первых букв алфавита, то я стоял в этом списке первым. Надо сказать, все это меня поощрило и морально, и экономически. Я эти стихи писал минут 15, а заработал десятку. Неплохой приварок к солдатскому жалованью. Я стал писать стихи дальше и посылать туда же. А мне стали отвечать: это, дескать, похвально, что раскрываете патриотическую тему, но вот рифма плохая и еще чего-то не то. Ну, сама знаешь, как в таких случаях отвечают: читайте книгу Исаковского о поэтическом мастерстве... Я сам потом так же отвечал на самотек, дело известное. Да. И больше меня не печатали. Но тут я взглянул на это дело всерьез, хотя начиналось оно для меня как бы в шутку. Оставался год службы в армии. Пройдет он для меня, думаю, зря. И решил я, что все свободное время буду писать стихи просто так. Я знал, что стихи плохие, что пишу ужасно. Но знал я и то, что дело это требует определенных навыков, тренировки и знаний. Так? И пошел я в библиотеку. До этого у меня интереса к стихам не было (в детстве был, потом прошел). Брал в армейской библиотеке все без разбору. Не считая классиков, брал и советских - Сергея Смирнова, Сергея Васильева, еще кого-то, всяких. Ну, конечно, Симонова, Твардовского. И поставил я себе условие писать ежедневно не меньше одного стихотворения - независимо от качества, от того, пишется ли, не пишется. Больше можно, а меньше нельзя. Однажды написал даже 11 стихотворений в день (нет, только слово "стихотворение" в кавычки, оно здесь условно - все это было действительно очень плохо). Думаю, буду писать, а если через год увижу, что ничего не получается, я это дело брошу... Я писал-писал-писал, и вдруг месяца через три вышло стихотворение, которое мне самому понравилось: что-то в нем было. Я даже побежал с этим стихотворением к одному солдату, который был до службы учителем русской литературы, и он мне сказал: "Я тоже писал стихи, но такие хорошие у меня не получались". Это меня вдохновило, и я стал писать дальше-дальше-дальше-дальше, все так же, каждый день во чтобы то ни стало, и что-то, какие-то строчки и даже строфы стали появляться, какое-то настроение и даже намек на мысль.
    - А прозу ты тогда еще не пытался писать?
    - Пытался. Но проза - прошу у тебя прощения, - на мой взгляд, более трудный и таинственный род литературы. В поэзии ты как бы плывешь по реке: рифма как берега, размер и ритм - бакены и вешки. А проза - это как плавание в океане, где нет никаких ориентиров и правил, и компаса тоже нет... Короче говоря, в прозе у меня поначалу вообще ничего не получалось: выходила полная мура.
    - И все же ты потом полностью перешел на прозу. А что в тебе осталось как в прозаике от недовоплотившегося поэта?
    - Амбиция! Мне все время хочется доказать, что я был хороший поэт. Но если говорить всерьез, то стихотворный опыт очень помог мне в прозе, ибо тот ритм, который я нащупал в стихах, дал мне интуитивное представление о ритме в прозе. (Я не имею в виду, не дай Бог, ритмическую прозу - я ее не люблю. Я говорю шире: о строе прозаической речи вообще.) Словом, стихотворный опыт не прошел даром.
    - Твои прозаические вещи 60-х годов ("Мы здесь живем" и "Два товарища", "Хочу быть честным" и "Владычица") - это так или иначе традиционные повести даже не без нравственно-учительского пафоса. Юмор, сатира и гротеск, которые восторжествовали в твоей прозе позднее, ощущались здесь пока лишь в глубинной подоснове. Как произошла эволюция?
    - Когда меня спрашивают, считаю ли я себя исключительно сатириком, я всегда отвечаю: нет. Я начинал как реалист. Когда я написал "Мы здесь живем", то показал повесть одному старому писателю. Его звали Арнольд Одинцов. Показал и спросил, как он думает: напечатают это или нет? Он ответил: эту повесть напечатают, но вообще вас потом за то, что вы пишете, будут очень сильно бить. Я спрашиваю: "Почему?" Он говорит: "Потому что то, что вы пишете, слишком похоже на реальную жизнь". И когда повесть вышла, помимо положительных отзывов - сколько было ругательных! Критик М. Гус в статье "Правда эпохи и мнимая объективность" написал, что Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни "как она есть". По-моему, это перл. Но самое смешное, что я с Гусом был согласен. Правильно он определил. Такую поэтику я себе выбрал - изображение жизни как она есть. А юмор был, наверно, и в моих первых вещах... Например, в той же повести "Мы здесь живем" я написал об одном персонаже, что на нем были милицейские галифе и белые тапочки. Когда я читал это вслух люди смеялись, а я удивлялся: чего смешного-то? Я тогда любил читать вслух, и, знаешь, именно реакция публики помогла мне понять, что я пишу с юмором. Кстати, еще два слова о юморе. Это ведь прежде всего то, что специальные юмористы пишут как специальную юмористику. Часто читатель как подлинный юмор воспринимал то, что он попросту узнает. Эффект узнавания вызывает у читателя радость, он смеется даже в случаях, когда текст никаких претензий на юмор не содержит.
    - И все же как ты смог столь резко вырулить к сатире, иронии, фантастике, к "гротескному реализму", как сказал бы Бахтин?
    - Специально я никуда не выруливал. Я развивался. Развивался, но мой взгляд на жизнь становился все более горьким. Чем дальше, тем больше замечал я в жизни те страшные вещи, которые не видел раньше. К тому же и сама действительность становилась на глазах все более гротесковой. Я часто так говорю: это не я сатирик, а действительность сатирична и гротескна. И придумана кем-то, а не мной. Я же недаром писал в "Иванькиаде", что автором этой истории следует считать не меня, а Иванько и его компанию.
    - Все-таки, скажи, пожалуйста, какая духовно-художественная задача тебе ближе теперь - учительски-проповедническая (толстовская) или гротескно-сатирическая (салтыково-щедринская)?
    - Я бы сказал: гоголевская. Или точнее: гоголевски-чеховская. Мне всегда была ближе отстраненная манера изображения жизни - без прямого авторского вмешательства и без авторского насилия. Хотя с возрастом я начинаю чувствовать в себе крен к проповедничеству, что пытаюсь задавить, ибо знаю, что это скучно.
    - Мой любимый рассказ у тебя - "Расстояние в полкилометра" (1961). Как он родился?
    - Жизненная основа этого рассказа такова. Я в те годы часто бывал во Владимирской области, на станции Мстёра (не надо путать с поселком Мстёра, где живут народные умельцы; это в 15 километрах от станции, где я никаких умельцев не встречал). И когда я туда приезжал, каждый раз тамошняя жизнь потрясала меня своей обнаженностью. Яркостью повседневной скуки, я бы так сказал. Вроде бы люди живут очень косно, и в то же время происходят потрясающие вещи. Скажем, в "Расстоянии..." есть один персонаж, который другого на тачке вез по деревне за чекушку, да?
    - Конечно. Это Овечкин, а другой - плотник Николай Мерзлякин, образ, исполненный диалектики. Над Овечкиным он издевался, заставлял возить себя на тачке, а "любимым предметом собственного изготовления" - ящикам, столам полочкам, то есть, в сущности, деревяшкам, давал ласковые имена и разговаривал с ними, очеловечивая. По-платоновски странно и страшно.
    - Андрей Платонов - мой, наверное, самый любимый русский писатель ХХ столетия. Но это к слову. Что касается моего рассказа, то я не то чтобы прямо воспроизвел мстерскую жизнь, но я переполнялся ею. Что же до народного характера, то с годами мой взгляд на него не изменился в корне, но, как я думаю, заметно обогатился жизненным опытом.
    - Не только с годами. Разные грани этой диалектики разглядывал ты и тогда, в 60-е. Была у тебя такая повесть-притча "Владычица" (кстати, почему ты не переиздаешь ее теперь?), подспудную мысль которой я понимаю вот как: культ личности уничтожает личность. В 60-е годы все это прозвучало так. Интересно, что в 70-е та же тема совершенно иначе решалась тобою в историческом романе о Вере Фигнер "Степень доверия", и уж совсем неожиданно, "перевернуто" - в сатирической антиутопии "Москва 2042" (1985), которой я потом буду тебя пытать отдельно. С самого начала тебя так или иначе интересовали оборотные стороны русского праведничества, учительства, мессианства.
    - Почему "Владычица" не переиздавалась здесь теперь, когда я вернулся в родную словесность? Просто я еще не привык, что могу тут спокойно издаваться, и иду как бы по воле волн. Как кто составит мой сборник, так я с этим и соглашусь (а вообще-то надо бы "Владычицу" переизбрать). Я десять лет прожил на Западе, где такая повесть вообще никого заинтересовать не может - особенно в силу своей притчевости.
    - А здесь эту повесть помнят.
    - Наверное, потому что она очень о русской жизни, да? О тогдашней и о теперешней. Надеюсь, что и сейчас "Владычица" не совсем устарела.
    - Проблема культа личности, которая в последнее время довольно монотонно решается у нас преимущественно на материале сталинщины, связана с широким спектром вопросов профессионального революционерства и диссидентов. Ведь есть тонкая грань, за которой "народный праведник" (особенно на российской почве) становится опасным явлением с чертами диктаторства и бесовщины...
    - Эта тема не простая. У нас говорят больше о бесовщине в среде, так или иначе противостоящей государству. А что было с другой стороны? Все эти идеологические кампании, которые мы или наши родители видели. Поиски врагов народа, кулаков, троцкистов, уклонистов, космополитов, диссидентов - разве это не бесовщина? Я сам неоднократно был свидетелем и жертвой подобных бесовских шабашей в нашем родном Союзе писателей. Я хорошо помню, как один за другим встают будто бы нормальные люди и вдруг начинают плести такую злобную чушь, такой бред, что смотришь и не возьмешь в толк, то ли ты чего-то не понимаешь, то ли эти люди все до одного свихнулись. Причем ведь не просто несут ахинею, а впадают в раж, до дрожи, до судорог, до пены у рта. Кажется, спусти его с поводка, он тут же зубами тебе в глотку вгрызется. А что касается диссидентов, то там бесноватые тоже, конечно, водятся, но все же не только они. Это я хочу отчетливо подчеркнуть, потому что вижу много "премудрых пескарей", которые каждого, кто оказывает сопротивление насилию, готовы записать немедленно в бесы. Чтобы оправдать свое собственное покорное лежание под корягой... Когда наступает период всеобщей покорности и люди ведут себя как загипнотизированные перед всесилием и наглостью власти, то общество, хотя бы впоследствии, хотя бы очнувшись, должно почувствовать благодарность к людям, которые этой власти говорят "нет". И тем самым защищают, иногда в одиночку, честь всего общества. И даже шире - жизнь общества, которое. пока в нем есть такие люди, еще может рассчитывать на звание живого, а без них оно мертво. Кроме того, движение протеста вовлекает в себя и тех людей, кому общество должно глубоко поклониться.
    - Ты имеешь в виду Сахарова?
    - Его в первую очередь, но не только его. Сахаров был самой заметной и крупной фигурой, но рядом с ним стояли люди, значение которых вольно или невольно преуменьшается...
    - Например?
    - Ну, если взять и живых и мертвых, это Юрий Орлов, Андрей Амальрик, Владимир Буковский, Петр Григоренко, Анатолий Марченко... Кого-то я, может быть, пропустил. Это все крупные личности, которые пошли в так называемое диссидентство по велению души: с ними случилось то, что с Радищевым, который "оглянулся окрест, и душа его страданиями людей уязвлена стала". Такими же были и многие революционеры. Но, конечно, всякие такие движения привлекают и людей, не обладающих высокими душевными свойствами, но обуреваемых страстями, непомерным тщеславием. Желанием непременно сегодня же прославиться на весь мир. Я знал людей, которые упивались звучанием собственного имени по иностранному радио. Один, например, все время считал: "Сегодня обо мне шесть раз по радио говорили". Вот эта возможность немедленно прославиться бывает губительна в прямом смысле. Ну и, естественно, среди таких людей попадается немало типов тоталитарного образа мыслей и действий. В моем понимании, большевизм - это не конкретная идея, а определенный образ действий. Идеи и цели могут быть разные, а пути достижения те же. "Большевики" борются против режима, кажутся большими свободолюбцами и на самом деле жертвуют собой, своей свободой, иногда даже и жизнью, но как только в их руках оказывается хоть малейшая власть, они ее тут же используют для подавления других, причем такими средствами, до которых их преследователи додуматься не могли. И это явление повсеместно. Это было и есть в России, в Камбодже, на Кубе, во всех странах азиатского коммунизма и антикоммунизма тоже. Потому что большевик может быть в равной степени и коммунистом, и коммунистом с приставкой "анти".
    - Я недопоняла. Поясни.
    - Вот тебе жизненный факт. А может быть, анекдот. Говорят, в Вашингтоне однажды разгоняли коммунистическую демонстрацию. Полицейский навалился на какого-то человека, бьет его резиновой дубинкой по голове. Тот кричит: "Что ты делаешь? Я антикоммунист! Полицейского это не остановило. "Мне, - сказал он, продолжая работать дубинкой, - совершенно все равно, коммунистом какого рода ты являешься"... Естественно, что "большевики" водились и в диссидентской среде. И меня нисколько не удивляет превращение "большевика" из жертвы в тирана, который своих бывших единомышленников и сокамерников объявляет криминальными элементами и расправляется с ними полицейскими методами. Если у него есть полиция. А если полиции нет, то он использует те возможности, какими располагает. Иногда даже очень мизерные возможности. На карикатурном уровне это проявляется и в эмигрантском мирке, от которого я, Слава Богу, не зависел, но который наблюдал с любопытством.
    - Расскажи подробнее.
    - В этом мирке со временем образовались свои кормушки, в основном в виде отдельных печатных органов. Эти органы - некоммерческие. Они существуют не за счет подписчиком, а за счет богатых западных благотворителей. Кажется, хорошо. Но поскольку издание от читателя, от потребителя не зависит, оно немедленно превращается в кормушку для угодных. Такой, я бы сказал, минисоциализм в мире капитализма. Или Антисоветский Союз советских писателей. Со своей, очень похожей на здешнюю, системой распределения символических благ и чинов по весьма условной иерархии. В этом мирке возможностей немного. Там человека нельзя арестовать, нельзя наградить орденом, дать дачу или машину с шофером. Но все же общее есть. Там тоже печатают своих. К фамилиям своих прибавляют нужные эпитеты. Даже мелкие эмигрантские литературные премии распределяют часто среди угодных. В этом эмигрантском мирке главная фигура естественно и заслуженно - Солженицын. Но он постепенно (и это началось еще в СССР) из уважаемой личности превратился в неприкосновенную. Как в свое время Шолохов. В некоторых кругах нельзя критиковать ни его книги, ни его мысли, ни отдельные высказывания. Как только это сделаешь, сразу же на тебя косятся: а что, а почему, для чего ты говоришь, уж не по заданию ли каких-нибудь органов? Газеты и журналы, о которых я уже сказал, подчинены культу Солженицына. "Вестник РСХД" или "Русская мысль" на каждую публикацию Солженицына отзываются с восторгом. В том, что он пишет, можно искать только достоинства и никогда не недостатки. Когда-то шолоховский роман "Они сражались за Родину" читали вяло, но печать хвалила. То же самое с "Красным колесом" Солженицына. Или даже с его опусом по поводу обустройства России. Сам опус подавался как чуть ли не величайшее событие века. Если о Солженицыне пишут, то обязательно с непомерным употреблением превосходных эпитетов. Великий Писатель. Великий Труженик. Великий Современник. В "Русской мысли" ни одна строчка Солженицына не появляется без его портрета, а то и без двух. Если печатают что-то, им написанное, то текст и портрет. Если им написанное и о нем написанное, то два текста и два портрета. Иногда даже одних и тех же.
    - По-моему, это вполне смешно. И было бы смешно, о ком бы речь ни шла, хоть о Толстом или Шекспире.
    - Говорят, культ культу рознь - и культ личности писателя не вреден. А по-моему, вреден. Ну, может быть, не всегда. Может быть, культ Толстого особенно вреден не был, но культ Чернышевского был вредный и долгий. Сейчас кажется смешно, как можно было любить Чернышевского. А вот любили. Поколения революционных романтиков выросли на Чернышевском, даже Есенин, уж казалось бы, куда как далекий человек от такого рода литературы, а и тот в юности был очарован романом "Что делать?". У Набокова главу о Чернышевском даже эмигрантские редакторы еще в 30-х годах выкидывали из романа и вообще недоумевали, как он посмел затронуть столь священную личность.
    - Такое преувеличение веса поступков, действий, слов одного-единственного человека само по себе разновидность бесовщины, и она, если вернуться в наши дни, со страниц эмигрантской прессы в "перестроечные времена" перекочевала на страницы здешние...
    - Да. Советская пресса перед Солженицыным (но не только перед ним) виновата, нагородив о нем столько лжи. Однако непомерное усердие в другую сторону тоже приводит ко лжи. И, кстати, самому Солженицыну не приносит ничего, кроме вреда. Тем более, что у него критическое отношение к самому себе развито не очень-то сильно.
    - Зато у тебя критическое отношение к кумиротворению развито более чем сильно, болезненно сильно, причем ты всегда идешь "против течения" - значит, ощущаешь это свое противостояние принципиально важным?
    - Некоторые считают меня заведомым недоброжелателем Солженицына, причем исходят из того, что мое недоброжелательство продиктовано завистью или какими-то другими мелкими соображениями. Но это неправда. Времена, когда Солженицыну стоило завидовать, увы, прошли. Я и сейчас отдаю ему должное. (Как, кстати, и автору "Тихого Дона".) Солженицын это не просто некий человек, это очень большое явление литературное, общественное, историческое. Он вошел в историю, и усилиями отдельных людей его оттуда не вычеркнешь. Но он все же человек со своими достоинствами и недостатками, а мне предлагают сусальный образ, икону, на которую я должен молиться. Причем началось это не сейчас, а давным-давно, когда Солженицын, и тем более я еще находились в Советском Союзе. Тогда уже Солженицын, подвергавшийся большой травле, стал объектом всеобщего поклонения, принимавшего с самого начала весьма безвкусные формы. Я помню его портреты, рассказы о нем, напоминавшие больше житийную литературу. Я тогда много раз настойчиво выступал в его защиту (и тоже иногда с неуместным перехлестом), за что бывал неоднократно наказан. И уже тогда меня во всей этой атмосфере что-то коробило, и я в некоторых случаях уклонялся от актов внешнего поклонения. Но при этом, повторяю, я защищал Солженицына не однажды до самой его высылки и после нее. Я и сейчас готов защищать его, если бы вдруг понадобилось, но я должен сказать, что культы любых личностей мне всегда отвратительны, и культ личности Солженицына тоже.
    - Эта идиосинкразия к кумиротворению заложена в тебе сызмала или пришла с годами?
    - Сколько я себя помню, меня всегда сильно принуждали любить неких кумиров и признавать за ними несуществующие добродетели и сверхчеловеческие качества. Я еще в детстве усомнился, что Сталин мог разбираться во всех науках, работать круглые сутки, руководить всеми сферами нашей жизни, командовать войсками и прочитывать ежедневно четыреста страниц художественной литературы. Эти сомнения я редко выражал вслух, потому что за них могли посадить. Но помню свои студенческих времен споры о Ленине. Я в то время никак не был антиленинцем, не сомневался во многих его достоинствах, но не верил в исключительную ленинскую прозорливость и в то. что он был "самый человечный изо всех прошедших по земле людей"... Вздор, который я слушал всю жизнь об этих двух культовых личностях, меня всегда раздражал. А потом культ Солженицына - тоже. Но те два культа возникли без меня, а этот складывался на моих глазах и в конце концов заинтересовал меня как литературная тема. И не только как литературная. Считаю синдром кумиротворения застарелой хронической болезнью российского общества. Об этой болезни я много думал и даже писал. Уже "Владычица", ты верно заметила, это о культе личности. А потом у меня возник некий образ, который в существенном виде кому-то понравился, а некоторых людей возмутил. Эти люди воспринимают мой роман "Москва 2042" чуть ли не как физическое нападение на Солженицына, считают, что я решил в таком виде изобразить Солженицына и делаю это для сведения личных счетов или для того, чтобы заслужить чье-то одобрение. Но у меня с Солженицыным никаких личных счетов нет и быть не может. Меня интересует не он лично, а явление, которое он представляет: все люди, которые становятся кумирами толпы, друг на друга похожи. Но если даже кто-то в моем романе не видит обобщения, а видит только Солженицына, если это всего лишь пародия или даже карикатура на одного человека, то что в этом ужасного? Ничего бы ужасного и не было, если бы опять-таки речь шла не о культовой фигуре. А само по себе несуразное негодование некоторых читателей этого романа как раз доказывает наличие культа. И доказывает, что мой роман написан на очень больную и актуальную тему... Солженицын в литературе и истории есть и остается, и никому его оттуда не вычеркнуть, но культ его личности кончается, и это хорошо, потому что всякий культ личности - явление нездоровое. К сожалению, сама болезнь не кончилась, наше общество недоразвито, и в нем скоро и обязательно появится новый объект культового поклонения. Кто бы он ни был, он будет непременно напоминать Сим Симыча Карнавалова.
    - Никакой культ личности не может существовать сам по себе, без применения поощрительных мер или карательных санкций. Мы знаем, что бывало с теми писателями, кто сомневался в исключительных добродетелях Ленина и особенно Сталина. Из новейшей истории у всех на памяти смертный приговор, вынесенный Хомейни - писателю Салману Рушди. У культотворителей не всегда бывают такие возможности, как у Хомейни, но все они, как правило, пытаются применить к отступнику карательные санкции в доступных им пределах. Насколько я знаю, посильным "мерам" и "санкциям" подверглась и твоя "Москва 2042", когда вышла в свет?
    - Пределы эти в эмигрантском мире очень малы, и ввиду своей малости сами санкции выглядят комическими, но они стоят упоминания. Например, газета "Русская мысль". Раньше я там печатался. Но после выхода романа мою фамилию в этой гащете упоминать запрещено. А там работают наши известные диссиденты. Раньше они боролись за свободу, потом сами установили идеологическую цензуру и список запрещенных имен. Другой пример. В Нью-Йорке есть организация "Интернейшнл Литерари Сентер" - когда-то отпочковалась от радио "Свобода". В эпоху застоя ее задачей было способствовать проникновению в СССР недоступной советскому читателю, но интересующей его литературы. Организация, полезная не только для читателей, но и для живущих в эмиграции писателей. Например, я издал книгу, но посылать ее в Союз в сколько-нибудь ощутимых количествах не могу, она стоит слишком дорого. Но если кто-то из приезжих соотечественников интересуется, я отсылаю его в эту контору, и там ему дают книгу бесплатно. С тех пор, как вышла "Москва 2042", в этой конторе не только этого романа, но и никаких моих книг больше нет. Потому что там работает Вероника Туркина, она и ее муж Юрий Штейн - очень близкие к Солженицыну люди. Вероника и на работе проявляет свои личные привязанности, пристрастия и антипатии за счет, как принято говорить, американского налогоплательщика. Все полки завалены книгами прежде всего самого Солженицына, и это правильно, потому что спрос на Солженицына всегда был самый большой. Но спрос на сочинения близких к нему авторов был гораздо скромнее. Тем не менее их книги контора закупала в больших количествах и всучивала приходящим соотечественникам. Те хватали охотно Солженицына, а остальное принимали как нагрузку и по выходе из конторы, кое-что просмотрев, а что и не глядя, выбрасывали на помойку. Думаю, что не покажусь слишком нескромным, если скажу, что мои книги у русских читателей пользовались, может быть, не таким спросом, как книги Солженицына, но достаточно большим. Во всяком случае, даже в книжных магазинах, где один экземпляр стоит 15-20 долларов, мои книги никогда не залеживалсь. Так вот, когда мой роман эта контора купить отказалась, я позвонил начальнику конторы, его зовут Джордж Минден. Позвонил и спрашиваю: "Господин Минден, а почему вы не хотите купить мой роман "Москва 2042"?" Он отвечает: не покупаем, потому что спросу нет. Я удивляюсь: неужто никакого спроса? Никакого, говорит. Я говорю: а вот меня многие просят прислать именно этот роман. Он помялся, потом отвечает: "Ну, хорошо, вы мне пришлите список этих людей, а мы им отправим". А разговор этот происходит в 87-м году, когда понятие "антисоветская литература" еще не отменено, а чтение такой литературы все еще относится к числу очень опасных занятий. Именно потому сообщать кому бы то ни было фамилии людей, читающих "антисоветчину", не было принято... Я говорю Миндену: "Список вам, а копию, может быть, сразу в КГБ?" Он смутился, потом рассердился, а потом, не выдержав, говорит: "Ну хорошо, а зачем вы в своем романе изобразили Солженицына?" Я спрашиваю: "А какое ваше дело, что я изображаю? Если вы желаете указывать писателям, что им можно писать, а что нельзя, вам надо ехать в Советский Союз, там вам найдется место в цензуре или в идеологическом отделе ЦК КПСС"... Если бы я на него дальше стал давить, то, может быть, чего-нибудь и добился. Но мне стало скучно. Правда, потом мне помогла мои собственные книги закупить другая организация, так что экземпляров 200 я в Союз все-таки переслал.
    - А дальше?
    - А дальше карательные санкции против меня на этом не кончились. Год спустя роман вышел на английском языке, и появление его стало культурным фактом американской жизни. Русская служба "Голоса Америки" игнорировать такой факт не может. В этом случае они попытались мой роман не заметить. Но кто-то им сказал, что я собираюсь по этому поводу скандалить, хотя я не собирался. И вот я уже вернулся к себе в Германию, живу там, ни о чем не думаю, вдруг звонок из Вашингтона. Главный редактор русской службы Наталья Кларксон спрашивает, буду ли я удовлетворен, если они передадут сокращенную версию романа - пятнадцать передач по 15 минут. Для большого романа 225 минут не так уж много, но я согласился. Несколько раз я ездил в Мюнхен записывать роман на магнитофон, после чего получил от "Голоса Америки" гонорар. Я, естественно, думал, что роман передан на советский Союз. Через два года я приехал в Вашингтон и из случайного разговора с одним из редакторов "Голоса Америки" узнал, что роман никто и не собирался передавать, его только записали, чтобы от меня откупиться. А не передали потому, что очень боятся "вермонтского обкома". Там это выражение - "вермонтский обком" - в ходу. Время от времени из Вермонта звонит жена Самого и сообщает, что такая-то передача понравилась. И тогда редактор передачи ходит, задрав нос. Или опустив нос - если передача не понравилась. Так вот. Узнав, что роман передан не был, я позвонил Наталье Кларксон и спрашиваю, почему вы, мол, заказали мне чтение романа, а потом его не передали? У нее объяснение чисто советское: "Мы решили не передавать ваш роман, потому что сейчас в Советском Союзе перестройка и мы не хотим омрачать отношения между СССР и США".
    - Так когда-то в СССР объясняли непечатание неугодных вещей сложным международным положением и тем, что это будет на руку враждебным силам... Зеркальное сходство.
    - Именно. Другой редактор, Виктор Французов, нашел объяснение Кларксон неуклюжим и высказался так: "Нет, мы никого не боимся, но мы о вашем романе советским слушателям сообщили и считаем, что этого вполне достаточно". Я говорю: нет, вы сообщили советским слушателям мало. А ваше объяснение и вовсе недостаточно. Вы роман у меня купили, и у вас не могло быть никаких причин его не передавать - кроме идеологических цензурных соображений. Вы не передали, потому что боитесь Солженицына... Французов - человек, вообще мягкий и вежливый, но тут стоит твердо:
    - Нет, я вам сказал, мы никого не боимся, но вы напрасно пытаетесь оказать на нас давление. "Голос Америки" никакому давлению не поддается.
Я говорю:
   - Я на вас давление оказывать не собираюсь, но и вы тоже никак не можете мне помешать говорить то, что я считаю правдой...
    - Значит, твой роман не был передан по американскому радио и американский налогоплательщик зря потратил деньги на твой гонорар?
    - Да. Дело это прошлое, и я ни на кого не жалуюсь. Тем более что роман был передан другими радиостанциями (Би-би-си и "Немецкая волна" его передавали с большими сокращениями, зато "Свобода" передавала четыре раза практически полностью). Но я показываю на конкретном примере, как культ личности создается, кем укрепляется и чем поддерживается. В данном случае защитники культа меня не расстреляли, не посадили, но я боюсь, что это объясняется не избытком благородства борцов с романом, а недостатком возможностей.
    - А я свидетельница того, что именно от страха перед прототипом Карнавалова ни один советский журнал - даже на гребне перестроечной гласности и остром дефиците в современной прозе - опубликовать роман "Москва 2042" не решился. Сотрудник питерского журнала "Нева" лично мне так и сказал: "Роман Войновича замечательный, очень хотим печатать, но опасаемся из-за Солженицына..." По той же, видимо, причине воцарился теперь почти полный заговор молчания вокруг романа и в критике. Почему и у нас тут все так боятся кумира?
    - Не знаю. Боятся здесь, боятся там. Ну, ладно, хватит о нем... Солженицын в литературе и истории есть и остается, и никому его оттуда не вычеркнуть. Но культ его личности, кончается, и это хорошо, потому что всякий культ личности - явление нездоровое. К сожалению, сама болезнь не кончилась. Наше общество не здорово, и в нем скоро и обязательно появится новый объект культового поклонения. И кто бы он ни был, он будет напоминать Сим Симыча Карнавалова.
    - Вот и поговорим лучше о Карнавалове как о художественном образе. Ясно как белый день, что в образе Сим Симыча наше трусливое общественное создание увидело не типизацию, а просто шаржированные черты прототипа - очередного кумира, к которым у нас нельзя прикасаться даже литературной фантазии, а тем более с элементами карикатуры и пародии. (История русской словесности богата трагикомическими "ошибками" прототипов и персонажей - вот и твоя очередь пришла помучиться на этой ниве. Терпи). Итак, что такое Карнавалов и карнаваловщина? И, кстати, отталкивался ли ты, давая герою фамилию, от бахтинской теории художественного "карнавала", разработанной на материале Рабле?
    - Сознательно я ни от Бахтина, ни от Рабле не отталкивался. Просто, видимо, работа моя шла в это, существующем веками, русле. Вообще в романе, который называется антиутопией, и сатирой, и памфлетом, и пародией, есть некий карнавал, что очень важно. Пожалуй, действительно (я об этом не задумывался) много в романе и раблезианского.
    - Еще бы: и "площадное слово", и смех, направленный на себя, и сплошные, по Бахтину, "образы материально-телесного низа".
    - Да? А я и не знал толком. Что же касается других литературных предтеч, то это и "Капитанская дочка" Пушкина, которая, как я потом понял, жила в моем подсознании. Помнишь образ Пугачева - заячий тулупчик... царские знаки...
    - Но этот Пугачев гораздо симпатичнее. чем Карнавалов. Симпатичнее, в первую очередь, автору.
    - Это тонкая материя - любовь или нелюбовь к герою. Я ведь героя люблю не за хорошие или плохие качества, а за его необычные черты. (Я, скажем, ужасно люблю Собакевича, но это не значит, что хотел бы жить рядом с ним.)
    - Тип Карнавалова не нов в русской литературе - Фома Опискин у Достоевского, Иудушка Головлев у Салтыкова-Щедрина.
    - Да, но в этих героях главное - ханжество, а я хотел заострить внимание на страсти к глобальному вождизму (театральные жесты, эффекты, воздевание рук - это уже следствие). Как видишь, прототипов - и реальных (Пугачев, Бакунин, Хомейни), и литературных - у Карнавалова хоть отбавляй. И пусть меня судят за собирательный художественный образ! Обижаться на то. что некто похож на некий литературный тип, - это глупость. Писатель, как гоголевская Агафья Тихоновна, соединяет губы Никанора Ивановича с носом Ивана Кузьмича, а развязность Балтазара Балтазарыча с дородностью Ивана Павловича. И единственное наказание для художника, если его образ ни на кого не похож и если он скучен, - значит, книгу не будут читать.


Продолжение во второй части рассылки


Источник:
http://www.voinovich.ru/

Новости сайта
Персоналий на сайте: 132

Владимир Войнович
Приключения
Ивана Чонкина

Кейт Уинслет
"Британский
пончик"

Иван Мазепа
Идеология
предательства

Владимир Путин
Предок Путина
был крепостным...

Фрэнк Синатра
Фрэнк Синатра -
он ушел...

Джордж Харрисон
Интервью с
Мукундой Госвами

Владимир Сорокин
Голубое сало


Майк Тайсон
Как промоутер
боксера обобрал

Михаил Круг
Я взялся за голову
в 33 года

Анастасия Романова
Та самая Анастасия?


Оксана Федорова
Тайная страсть
Владимира Путина?

Бриджит Бардо
Автобиография:
"Инициалы Б.Б."

Брюс Ли
История смерти


Вупи Голдберг
Биография


Фидель Кастро
"Куба не торгуется
и не продаётся"

Микеланджело
Буонарроти
Жизнеописание

Гиппократ
Биография


Евгений Кафельников
Интервью
журналу "Огонек"

Стивен Кинг
Как писать книги:
мемуары о ремесле

Леннокс Льюис
Биография


Елизавета II
Курьезы из жизни
Елизаветы II

Михаил Булгаков
Мастер и Маргарита


Виталий Соломин
В.Соломин скрывал свои болезни

Пеле
Пеле - о ЧМ-2002


Анна Курникова
Лолита от тенниса


Мег Райан
Королева мелодрамы


Дэн Рэдклифф
Да, я - Гарри Поттер!


Алла Пугачева
Хотите верьте,
хотите нет...

Лев Толстой
Графы и графоманы


Андрей
Ростоцкий
История любви

Последнее обновление 3 августа 2002 г. 20:41:27
Дата создания: 01 августа 2001