Я не испытываю желание возвращаться на войну, в которой нет передней линии обороны и противника как такового: сие подвешенное состояние есть локальный конфликт. На этот раз еду в Нагорный Карабах. Запираю в сейфе свое первое в жизни завещание: «Пишу на случай того, что я буду мертв... мои вещи..., мои дневники...». Отдаю ключ от сейфа начальнику.
Мое завещание:
«Сейчас 16.25 31.08.91, суббота. Три часа назад я узнал, что моя жена спала с другим мужчиной. Мне очень больно. Я принял решение: в Степанакерте себя не жалеть ни в коей мере. Смерть репортера Р.Капы - вот мой удел.
Пишу на случай того, что я буду мертв. Дальнейшая судьба моего имущества, нажитого с женой, меня не беспокоит - она сама всем распорядится. Все мои архивы, записные книжки - я предпочел бы, чтобы из них устроили большой костер.
Вот и все.
Дина!
Знай, до последней минуты в моей голове будешь ты. Всего тебе хорошего, моя девочка.»
Надпись на конверте: «Этот конверт открыть мой жене, если я буду мертв».
Я жив!


В последний день перед командировкой с камерой на шее брожу по шумным улицам и пустырям в надежде запечатлеть жизнь. Я фотографирую школьниц. Девчонки - добрые: презентуют мне конфетки, жевательные резинки, заколки. Насобирал их целый пакет и отснял десяток роликов пленки. Непроявленные, беру их с собой в Карабах.

Добираться туда - уже приключение. Самолетом до Ташкента, оттуда самолетом - до Баку, затем поездом до Агдама и оттуда - два часа по дороге смерти до Степанакерта, столицы непризнанно-несуществующей автономной республики. Здесь располагается комендатура.

На слэнге это была просто Степуха. Сразу возникает ощущение тупости и никчемности голодного существования. Мысли все больше занимают еда и сон, когда я не думаю о сексе. Хочется упасть ничком на кровать и спать, чтобы не видеть никого и ничего.

В номере гостиницы, где я поселился, все еще оставаются вещи российского журналиста, которого убили за пару дней до моего приезда. Я их укладываю под койку. Даже не интересно, как его зовут. БТР, на котором он ехал, попал в засаду.

У меня за плечами уже больше трехсот суток пребывания в самых разных горячих точках, всю тусовку всех мыслимых военных комендатур я хорошо знаю. В одних же окопах сидели! В то время офицеры были старлеями и капитанами, теперь - майоры и подполковники. Быстро не только чужие дети растут, но и офицеры в званиях. Жизнь идет.

В комнате для совещаний офицеров передо мной долго трясут фотокофром и личными вещами с остатками крови еще одного убиенного репортера. Не далее как вчера его прикончили из винтовки боевики. Нынешним утром в двух шагах от комендатуры застрелили радиожурналиста. Офицеры заботятся обо мне и упорно не хотят выдавать пропуск, который мне позволит передвигаться по территории Нагорного Карабаха в любое время суток с любым оружием и отдавать приказы. Мне раз сто повторили, что свой цинковый гроб мало того что запаивать, но и грузить буду я сам.
- Он тяжелый, - возражаю. - Один не подниму. Пусть со мной еще кого-нибудь пристрелят. Скучно ведь мертвому в одиночестве лететь в самолете. С живыми-то не особенно поговоришь.

Комендатура занимает занимает трехэжтажное здание на главной площади республики, имени Ленина. Недалеко высится пятиэтажка гостиницы, где весь третий этаж занимают военные, на остальные этажы расселили беженцев. С собой привез 10 кг местной валюты - сахара. Город который месяц в полной блокаде, и сахару рады. Сразу поменял его на 20 литровую канистру армянского коньяка. Сажусь на кровать в своем номере и делаю первую запись в дневнике: «Вот я снова дома на войне. До Нового года осталось четыре месяца».
Из поллитровой армейской кружки отхлебываю коньяк. Четвертый час дня. Воды нет, электричество только по вечерам, и кофе отменяется.
Звонок телефона. Беру трубку.
- Что делаешь? - Звонит начальник комендатуры, я с ним еще с Питера знаком.
- Коньяк пью. Расслабляюсь.
Хорошо мне здесь, живу как на курорте. Официально подчиняюсь Политуправлению войск, а кому там - неизвестно. Может, назначить главного забыли. Я делаю новости и никому неподконтролен. Предоставлен сам себе.
- Много коньяка осталось?
- Литров семнадцать плюс эН-Зэ. Мне канистру вернуть нужно. Сейчас в ванну перелью, буду черпать кружкой.
- Погоди. Труп забрать надо.
- Когда?
- Вчера утром. Назначаю старшим.
- Я на БТРе не поеду. Труп застыл и не поместится в «коробку». Пропуска у меня нет, за колючку комендатуры выйти не могу. Точнее, выйду, а назад меня не пустят.
- Зачем тебе пропуск? На вертолете полетишь...

Прилетаем на точку. Жара. Сарай. На полу, неприкрытый, лежит труп прапорщика. Уже потек. Воняет. Челюсть ему не подвязали. Черный проем рта. Носилок нет. Гробов - также.
- Что это? - Невдалеке замечаю прикрытое лохмотьями тело.
- Труп.
- Чей?
- Не знаем. Какой-то солдат. Не наш, мы три дня только сменились. Он был уже здесь.
Выясняется, что солдат был ранен в голень. Началась гангрена. Ему отрезали ногу до колена, затем - до бедра. Затем он умер. Вертолеты за рядовыми бойцами присылают только в кино.

- Грузим! - Командую, чтобы сняли с петель дверь сараюшки и на нее уложили трупы.
Заходящее солнце. Пыль. Делаю снимки. В вертолете дверь с трупами разместил между двумя дополнительными баками.
Обратный перелет еще через три точки, и два бака, размещенные внутри салона, заполнены топливом до отказа.
- Раненые, больные? - Кричу!
- Двое раненных, трое больных.
- Заходи! Заноси!
В полете солдаты испуганные. Не могу их понять. Вроде как не сдохли, веселиться надо. Труп солдата полон червей. Через два часа после смерти в мозгу заводятся черви. Спустя неделю? Это не труп, это мешок с червями, главное, чтобы не лопнул. Цинковых гробов нет, пусть что хотят, то и делают с ним в комендатуре.
Обыскиваю труп солдата. Может, узнаю, как его зовут и напишу заметку. Нахожу письмо к родителям. «Дорогие папа и мама! Пишу вам...»; наивный, он верил в коммунизм. Зовут его Ваня. В письме он - жив.

Запах в салоне вертолета сгоревшего керосина от двигателей, вонь от трупов, гниющая плоть раненных. Несколько дней назад миловался со школьницами в бантах. Теперь мужики в бинтах. Что я делаю в этом дурдоме? Вывожу трупы на вертолете! С детства мечтал, решая по алгебре и физике задачки!

С земли наш вертолет обстреливают боевики из крупнокалиберных пулеметов; у них была добрая традиция вести огонь просто по всем вертолетам. Недавно подбили свой же вертолет. Видно, как трассеры пролетают мимо, любой из них может прошить вертолет насквозь и баки с топливом. Косые что ли, но не попали.
Трупы определил на постой, подписал сопроводиловки, уж и темень. Возвращаюсь в номер гостиницы.

На следующий день, к вечеру, я принес пару ведер воды для химических растворов и проявил отснятые ролики пленки. На кадрах можно разглядеть закоченевшего мужчину в военной форме на носилках и он прикрыт белой простыней. Из-под нее торчат палки-ноги в высоких ботинках. Его ноги не давали в вертолете вытянуться моим ногам, и это доставляло неудобство. О том, что у прапорщика остались двое детей и молодая жена мне как-то не вспомнилось.

Через пару дней неподалеку от нас застрелен турецкий журналист, еще один - похищен.
Противника в населенных пунктах нет. Есть озверевшая толпа. В одиночку, с камерой на шее ты окунаешься в чужой стране в массу людей: у них только что кого-то убили, они сами вот только что кого-то убили. Вокруг - незнакомая речь.
Здесь нет врага, но толпа может настигнуть тебя в любую секунду. Помню, как в буквальном смысле разорвали двух представителей Генпрокуратуры - даже их форменные пуговицы пожевали, я потом делал репортаж с того места.

Ловлю себя на мысли, что боюсь наступления зимы. Я перестал что-либо читать, кроме ежеутренней сводки о боевых потерях на предмет отыскивания в ней фамилий знакомых сослуживцев, в этом случае уже бывшезнакомых. Мне грееет душу мысль, что у меня в кофре неизменно отыщется пара оборонительных гранат. Гранаты лишними никогда не бывают. Я бы еще прихватывал пулемет, но с ним несподручно таскаться где ни попадя и делать фотоснимки.


Среди всего этого вертепа я тщетно ищу образ таинственных девочек-школьниц, что встречались мне на съемках последних дней моей жизни в мирском спокойствии. Я хочу повторить на фотоснимках их безмятежность среди развалин и тысяч беженцев. Высматриваю девчонок из смотровой щели БТРа и в свободном хождении, как офицер комедатуры, по улицам обстреливаемого города. Никак не могу понять, почему они не отыскиваются, где белые нарядные банты? Какая разница: стреляют пулеметы, страдаешь по неразделенной любви к мальчику или мама дома орет, точнее, дом твой разрушен, а кричат на тебя в гостинице? Куда может подеваться образ школьницы? Получилось, что настоящими поисками моих первых несовершеннолетних наложниц я занялся в зоне активных боевых действий.

Одна девочка постоянно тусуется на лестничном пролете, ведущем на наш гостиничный этаж. Папа у нее - боевик, она записывает в блокнотик обрывки наших разговоров, что ей слышны. Поздно вечером ее можно застать сидящей на лестнице и смотрящей сквозь окно на горы. Неизменно она в теплых белых зимних колготках. Чистых. Каждый раз я даю ей пару конфет.
Её образ - чистейшего виденья мира прекрасной красоты.
Она в одной и той же одежде: черный школьный сарафанчик, белый свитерок, белые зимние колготки и корчневые босоножки. Ни с кем не здоровается и не вступает в разговор. Имя мне так и не сказала.

По ней можно сверять часы: ровно в десять вечера шла в свой номер. Наступал комендантский час.
Я ездил снимать очередные трупы и на оставшийся кусок пленки, кадров десять, я снял эту девочку из гостиницы. К вечеру проявил пленку, подвесив сушиться к гардине.
Просматриваю еще мокрый негатив и вижу, что на пленке оказались близкими соседями Смерть и Детство: девочка на кадре, и на соседнем - обнаженный труп с пулевым входным отверстием в области груди. Странно, что не спросил имя девочки. Фотографии ей подарил. Хотел поцеловать ее, пока не убили, но передумал.

Мы лихо затормозили двумя БТРами неподалеку от сожженой деревни. Развалины еще дымятся, на веревке около разрушенного и разграбленного дома сушится белье. В подвале дома хозяева, пристреленные здесь же, во дворе, - их трупы валяются, - хранили картофель, который испекся в пламени сгоревшего дома, рядом - яблоня с печеными яблоками, обожженная горевшим домом.
Я набрал и того, и другого. Этот презент тем вечером послужил приятной закуской во время наших офицерских посиделок. "Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда».
Традиция номер один: все выжившие и успевшие до темноты добраться до комендатуры офицеры, собираются в одном из номеров. Мы отхлебываем коньяк, и чувствуем себя неловко, как вроде без нижнего белья. Кого-то из офицеров прошибло: "Уже пятнадцать минут десятого, а за окном - тишина!».
Добрая, нежная и заботливая традиция номер два: ровно в девять вечера, минута в минуту, с господствующих высот город начинают обстреливать с танковых пулеметов, установленных на грузовики. Вертолет прилетает, и тоже из него стреляют. Нам уничтожать эти цели нельзя: Конституция гарантирует волеизъявление народа.
И вправду, пальбы нет. Только спустя полчаса на город посыпались ракеты. Стало на душе спокойно. В соседний номер залетела одна такая и разнесла его вдребезги. Хотя бы - не в мой номер. Другая ракета попала в первый этаж комендатуры.

Показываю фотокарточки школьниц, что делал в последний день перед отлетом. На одной из них - дочь начштаба дивизии, который сейчас на должности начальника штаба комендатуры.
- Я фотографию заберу!
Он повесил снимок у себя над кроватью.

Хожу неприкаянный и фотографирую офицеров. «На могилку свежий снимок. Взорвут басурмане, и кусков не собрать. А у меня - снимочек есть. На могилку. Свежий, с пылу, с жару. Новее не бывает.» Кого снимал - никого не ранило. Вновь прибывшие ходили за мной: - - фотографируй, нам жить хочется! Ты - счастливчик!

Я брожу среди колючей проволоки. Знойным полднем, привалившись спиной к дзоту, дурею от тоски и безмерно выпитого утром коньяка. Мне видно, как в самом далеком далеке в полуденном мареве возникают два ярких пятна. Я еще ничего не сделал, еще не различить черт моего лица и моих глаз, а девчушки уже захихикали, зашептались, успели указать в мою сторону и сменить походку. Они пробежали мимо. От той мимолетной встречи у меня остался снимок их стремительного движения в направлении дымящихся развалин.

Утро началось с традиционной полкружки коньяка и пары глотков растворимого кофе, которое я привез с собой. Затем на трех БТРах мы выехали на разминирование дороги. Со стороны сиё действо выглядит неброско и несколько разочаровывает: копается человечек в дорожной пыли, проводки разные отыскивает. Мины оказались неизвлекаемые, и мы подорвали их на месте.
Я вытянул усталые ноги, прислонив задницу к огневому укрытию из автопокрышек. Вдруг часовые напряглись и замерли. Окружающие засопели и осмотрелись: вооруженные солдаты, случайные прохожие.
Это не приземлился боевой вертолет APAСH военного блока НАТО, это в перспективе улицы нарисовались две мои вчерашние незнакомки. Меня трудно не заметить, я - единственный, кто сложил ноги, полулежа, на колючую проволоку. Других бы застрелили за это.
Девчонки остановились, пошептались, отбежали до ближайшего дерева и спрятались за ним, только ранцы виднеются. Смотрят на меня.
Публика с интересом следит за этим шоу. Далее сохранять нейтралитет становится невозможным, и я направляюсь к завороженно-робким девочкам, перебравшись через завал из камней и перепрыгнув через кольца NATO’овской колючей проволоки, с издевкой изображавшей спираль Брауна, ленту Мебиуса и банальную женскую спираль вместе взятые.
- Пацанка, - едва слышно прошептал я девочке с классическим карэ.
- Элада, - прошептала она в ответ.
- Кристина, - едва слышно проговорила ее подруга.
На Эладе была мальчишечья белая рубашка, носимая уже третий день и кое-где измазанная синей пастой и коротенькая ослепляюще-красная юбчонка. Кристина была одета менее вызывающе. Без обиняков и глупых ужимок мы договорились завтра же устроить фотосъемку.

Следующее утро началось для меня с неожиданности. На рассвете я проснулся, почувствовав, что под подушкой находится нечто твердое и выпуклое, на чем искренне спать невозможно. Наступила стадия, когда вечернюю дозу коньяка организм уже израсходовал, а утренней - не получил. Момент просветления, нирваны.
Медленно просовываю руку под подушку и натыкаюсь на холодную ребристую рубашку, в простонародье ее называют корпусом, оборонительной гранаты Ф-1, их еще «лимонками» величают.
Думаю: «О-о! Доброе утро, Вьетнам».
На ощупь выяснил, что чека не выдернута, моей жизни не угрожает опасность, вытащил гранату из-под подушки, а вслед - и вторую. Тут-то я и вспомнил, что после боевого выезда я отправился делать фоторепортаж с улицы, а гранаты сдавать не стал, просто сунув их под подушку, да и забыл об этом. Осчастливленный мыслью, что утренняя съемка Элады все же состоится, я проспал еще пару часов.
Как ни странно, но девчонки под грохот пулеметных очередей - это была третья добрая традиция, начинать утренний обстрел тоже в девять, но уже утра, - оказались на месте встречи. Учитывая, что идти им было сорок минут по простреливаемой дороге из пригорода.
Обстрел еще не прекратился, по непростреливаемым сторонам улиц мы добрались до парка, который находился в ложбине и был вне досягаемости огня. Время исказилось, никто из нас не обращал внимание на свист пуль над головой, девчонки стеснялись, что не умеют позировать.
Элада надела клетчатое платьишко, зеленое. Она улыбалась и заглядывала мне в глаза. Сексуально голодные солдаты подглядывали за нами в армейские бинокли и оптические прицелы снайперских винтовок.
Девочки всячески оттягивали время нашего расставания: они придумывали разные кадры, что-то спрашивали, в общем, расстались мы друг с другом лишь часа через три, ведь родителям они не сказали, куда ушли.
Тем же вечером я пишу коротенькую life-story, позже напечатанную в моей газете. Она стала сиквелом номер один, и была расклеена вкупе со снимками Элады внутри солдатских тумбочек.
Думал, не опубликюют. Испытывал редактора. Он тоже пошутил, и текст напечатал в войсковой газете, рассылаемой по всему Дальнему Востоку и Восточной Сибири.

Текст, начало цитаты:
"ПАЦАНКА. Этот маленький звереныш неторопливо спускается по асфальтовой дорожке; несовершеннолетняя девочка неспеша дефилирует. Я крепче сжимаю мой автомат. Ореол ее красной юбки проплывает, едва не задевая витки колючей проволоки. Девочка мило щебечет с подружкой.
- Элада!- Доносится от удаляющейся пары школьниц.
- Элада! - Повторяю я про себя, залезая на верхний ярус скрипучей армейской кровати.
«Элада!» Каждое утро на посту я жду твоего появления, с зари предвкушаю мимолетную встречу.
- Аяхчи! Эй, девочка! - Солдат, шаркая стоптанными сапогами, подходит к ограждению. Это - я.
Твой наглый оценивающий взгляд. Ты улыбаешься. Меня шокируют твои два передних зуба-резца. Они ослепляют белизной, на них налипла кожица съеденной тобой виноградины.
Отсоединяю и вновь присоединяю магазин с патронами. Я смотрю тебе вслед и наслаждаюсь видом твоих подколенных ямочек, едва прикрытых юбчонкой ног в черных колготках, худенькой спины.
Я - мечтаю. Мы с тобой играем в прятки, я врываюсь в твое укрытие, ты, ошеломленная, попадаешь мне в руки. Элада, ты, перепачканная чернилами, в мятой белой рубашке, выходишь из школы. Слышен твой смех, ты отбиваешься от назойливых сверстников. Пьешь из фонтанчика воду. Что-то шепчешь на ухо подругам. Убегаешь.
Презрительный взгляд на мое оружие. Да, это мой автомат, я засыпаю и просыпаюсь с ним, он мой лучший друг, он спасает мне жизнь. Я люблю его.

Твой колючий взгляд на мой автомат и на меня. Передергивание плечиками. Проходя мимо меня, ты издевательски замедляешь шаг. Жуешь яблоко. Останавливаешься и достаешь из портфеля безделушку. Неумело мажешь помадой губы. Шумит радиостанция. Тональный вызов. Обстрел.

Утренняя прохлада. Заезжий фотограф крутится недалеко от моего поста. Щелкает фотокамерой. Из-за поворота появляешься ты. Фотограф наводит на тебя камеру. Нажимает на спуск раз, другой.
Ты с подружкой сорвалась с места. Побежали. Скрылись за деревьями. Остановились. Кокетливо одергиваете юбки, прижимаетесь друг к другу. Я - краснею.
Робко возвращаетесь к фотографу. Твою подругу зовут Кристина. Ты соблазнительно наклоняешься, завязываешь шнурок. Будто незаметно под юбку заправляешь рубашку. Распахнула глаза на взрослого мужчину.
Вы условились с ним назавтра на утро, на воскресенье, я слышу, как ты с ним разговариваешь, меня волнует твой голос.
Вы бежите вслед за ним, выглядываете из-за угла дома, провожаете взглядом. Возбужденно переговариваетесь. Подпрыгивая, взбегаете по ступенькам крыльца школы. Ты, оказывается, шестиклассница.
У меня грязные, в оружейной смазке руки. Запыленное лицо. Пузырящиеся на коленях штаны хаки. У меня в руках автомат. Я - на посту."

Я - голоден. Я - одинок. Меня в любую секунду могут убить. Продолжения отношений не было - на следующий день я встретил девчонок в школьном дворе и отдал снимки, сказав: "До свидания!". Меня ожидает судорожная война. Девчонок - убьют, рано или поздно. Я не могу взять их к себе в гостиницу, у меня там не школьная группа продленного дня. Мой номер могут взорвать быстрее.

Жаркий день переходит в душную ночь, беспокойную и простреливаемую насквозь так, что звездное кавказское небо напоминает решето, и ночь превратилась в длинные .