Невзошедшая звезда, или Реалистическая фантасмагория


Глава 1.
Художник Шишечкин не пил уже третий день. Деньги от продажи последнего шедевра "Космос. Вид из силосной ямы" кончились неделю назад, а в долг ему не наливали уже три года. Когда последняя табуретка была продана, стало ясно, что наступил творческий кризис. Выпить хотелось так сильно, что художник не спал уже две ночи. Теперь он сидел в одних кальсонах на загаженном, не мытом около года полу своей пустой однокомнатной квартиры, и мутными глазами тупо смотрел на последний кусок холста, мучительно соображая, хватит ли денег от его продажи хотя бы на "Три семерки".
Из стены напротив вышла упитанная крыса примерно в полметра ростом и, цыкнув зубом, улыбнулась художнику глазами-бусинками. Её ярко-розовая шерсть отливала перламутром, и, на фоне выцветших засаленных обоев, светилась нестерпимо ярким пятном. Шишечкин не испугался, но немного удивился: такие крысы к нему еще не приходили. Привычнее были белки.
- Ну что, Ван Гог! - ощерившись полным ртом мелких, ослепительно белых зубов, спросила она художника, - кризис?
- Кризис... - уныло ответил тот, с трудом ворочая во рту огромным, сухим и шершавым, языком.
- Так ты, дурачок, холст-то хоть покрасил бы, чем пустой продавать! Глядишь, и на "Немирофф" хватит.
- Да я бы покрасил! - сглотнув несуществующую слюну, пробубнил художник, - да кисти того... эта самое...
- Пропил, ага? - еще шире улыбнулась крыса, двумя пальчиками брезгливо щупая край холста, - а краски-то хоть остались?
- В кладовке... - просипел Шишечкин, сделав тщетную попытку встать на ноги.
- Ну, тащи, посмотрим! - приказным тоном вдруг рявкнкула крыса, и ее высокий, резкий голос зазвенел в голове художника миллионом осколков битого стекла.
Вторая попытка встать также не увенчалась успехом, и работник холста и кисти медленно пополз в кладовку на четвереньках, тяжело дыша и отдыхая после каждого преодоленного метра.
Через полчаса, достигнув, наконец, цели, Шишечкин обнаружил, что краски сохранились только двух цветов: ярко-розовая, кислотным оттенком напоминавшая шерсть крысы, и темно-коричневая, оставшаяся от предпоследнего шедевра "Звезды Кремля. Вид из деревенского сортира". - Мда! - скептически ухмыльнулась крыса, - не густо! Но, за неимением кухарки...
- Красить нечем... рисовать, в смысле... кисти... мастихин - бессвязно забормотал художник, безуспешно пытаясь унять дрожь в руках и открыть, наконец, банку с розовой краской.
- Не-е-е-чем! - с ехидной ухмылкой передразнила его розовая муза, - ты что, Левитан или Врубель? Ты, дебил этакий, современный художник! Со-вре-мен-ный! - значительно проговорила она. У тебя хрен-то как? Сохранился, или тоже пропил?
- Да, вроде, на месте... - неуверенно ответил живописец, машинально пытаясь нащупать в кальсонах свой последний непропитый инструмент.
- Ну, так что телишься? Давай, приступай! Исполняй священный долг свой перед современным искусством!
Через полчаса полотно было готово. Взглянув на него, крыса поморщилась, как от хорошей порции мышьяка, и сказала:
- Ну... не Бэкон, конечно, и не Кандинский, но что-то в этом есть. Как называется-то?
- А хуй его знает! - рассеянно отвечал Шишечкин, с трудом пытаясь сообразить, чем бы теперь отмыть инструмент.
- Гениально! Так и назови: "Эротическая неопределенность бытия"! Все, давай в темпе - тащи ее в сквер у "Новокузнецкой" - щас народ на обед пойдет. Может, кому и впаришь рублей за семьдесят!
Через пять минут, слегка пошатываясь и останавливаясь отдохнуть через каждые десять метров, Шишечкин шагал в сторону круглого здания станции "Новокузнецкая". На его плече уютно свернулась калачиком розовая крыса.
Глава 2.
Больше всего на свете Маша Тростинкина не любила три вещи: современную живопись, чувство голода и хамоватых молодых мужчин. Приближалось время обеда, а у Маши с вечера не было во рту ни крошки. Она стояла в переполненном вагоне московского метро, плотно стиснутая со всех сторон и прижатая к поручню, и мысленно благодарила добрых москвичей за то, что не дают ей упасть - от голода кружилась голова. Сидящий рядом с ней парень лет тридцати, усердно делающий вид, что дремлет, открыл глаза, мазнул по ней взглядом, оценил копну густых медно-рыжих волос, по хозяйски приценился к длинным стройным ногам в строгих черных колготках, осклабился и врастяжечку произнес:
- Девушка-а, а-а Вашей ма-аме зьять не нужен? Хохотнул над собственной шуткой и картинно провел пятерней по своим волнистым засаленным кудрям. Перхоть мелкой пудрой обильно посыпалась на его узенькие плечи, и Маша, несмотря на голод, испытала приступ тошноты.
- Волосы сбрей сначала на ладонях, задрот! - звенящим от презрения голосом громко, на весь вагон, ответила она. Вокруг раздались смешки.
- Ой-ёй-ёй, па-а-адумаишшь... - о чем именно предложить "подумать", великовозрастный хипстер так и не придумал, вытащил смартфон и стал увлеченно тыкать в светящийся экран грязноватым пальцем.
"Вот ур-род!" - подумала Маша, и повела плечами от отвращения. Отодвинуться в плотной толпе было некуда, и еще три станции - до самой "Новокузнецкой" - пришлось терпеть столь неприятное соседство. "Ненавижу Москву!" - эта мысль билась в Машиной голове, как пескарь, выброшенный в траву. Сказать по чести, она - коренная петербурженка - не любить Москву основания имела.
Накануне в три часа пополудни ее - ведущего искусствоведа Эрмитажа - вызвал к себе заведующий отделом современной живописи Павел Пикассовский. Маша была удивлена - она старалась держаться подальше от современного искусство, мир инсталляций и эпатажа был ей глубоко чужд. Но у Пикассовского было на ее счет свое мнение.
- Мария! - глубоким басом произнес он, и хрустальная люстра под потолком его кабинета жалобно звякнула, - наш музей вообще, и отдел современной живописи особенно - в глубоком кризисе!
Маша мысленно поморщилась, как от лимона, а вслух спросила:
- Да как же, Павел Аполлонович? Вон же у Вас — весь зал шедеврами увешан! Один Бэкон чего стоит...
- Ах, Машенька! - елейно улыбаясь пухлыми масляными губами под щегольскими усиками, пропел Пикассовский, - Вы совершенно не в тренде! Это все уже не актуально! Сейчас время на дворе какое? Время на дворе сложное! А обстановка какая? Правильно - международная и напряженная. Есть мнение! - он многозначительно поднял палец к потолку, - что сейчас необходима свежая струя шедевров из самой, так сказать, гущи и толщи народных масс! Импортозамещение — оно для всех, понимаешь!
Маша представила себе эту свежую струю, и толпа мелких мурашек обдала ее спину противным холодком. Она изобразила на лице свою самую любезную улыбку и спросила:
- А этот... как его? Шевченко? Он-то что, тоже уже «не в тренде»?
При воспоминании о шедеврах Шевченко она испытала могучий приступ тошноты, и изо всех сил сдерживалась, чтобы не дать слабину прямо в кабинете.
- Шевченко — это уже гламур! На Западе выставляется... забронзовел. Нет, Маша, нам нужны свежие таланты! Из самой народной толщи!
И, не переставая плотоядно улыбаться, поглядывая на Машины коленки, Павел Аполлонович выписал ей командировку в Москву.
- Выезжаешь ночным, утром будешь на месте. Никаких модных галерей, никакой «Третьяковки» - знаю я вас, ценителей! Только гранж! Только развалы у метро, подвалы, строительные вагончики... да бордели, наконец — там, говорят, иногда такие шедевры попадаются! Вопросы?
Вопросов у Маши не было, и всю ночь она провела на узкой и неудобной полке плацкартного вагона поезда Санкт-Петербург — Москва.
«Вот жмот!» - думала Маша о Пикассовском, - «Не мог хотя бы купе взять!», - и мысленно благословила Павла Апполоновича на пожизненное созерцание шедевров Шевченко.
Спала Маша плохо. Всю ночь снились какие-то кошмары. Под утро приснилась огромная статую С.Бандеры работы З.Церетели. Проснулась с колотящимся сердцем в холодном поту, и больше уже не уснула.

С самого утра, едва сойдя на перрон Ленинградского вокзала, Маша, не чуя под собой ног, кружила по московским дворикам и скверам, подземным переходам, станциям метро, пару раз спускалась в подвалы и один раз посетила свалку бытового мусора. Везде ей попадались работы современных непризнанных гениев русской живописи разной степени шедевральности, но ни одна из них не понравилась взыскательному Пикассовскому, которому она оперативно отсылала фотографии по электронной почте.
- Станция «Новокузнецкая»! - вывел ее из задумчивости механический женский голос, и Маша стала пробираться к выходу, поминутно извиняясь перед владельцами оттоптанных ею ног.
«Ну, все!» - подумала Тростинкина, поморщившись от чувствительного тычка в бок от пожилой тетеньки в сером клеенчатом плаще и вязаном розовом берете, - «Сквер у «Новокузнецкой» - на сегодня последний! Пусть этот эстет сам по помойкам шарится!» Она пропустила объемистую тележку, которая едва не проехала по ее замечательным, очень красивым и дорогим туфлям, и с облегчением покинула вагон.

В эту обеденную пору уютный зеленый скверик возле круглого здания выхода из метро был полон мужчинами в темных офисных костюмах. Кто-то на ходу жевал бутерброд из расположенного рядом ларька, умудряясь при этом говорить по двум мобильникам одновременно, кто-то торопливо пробегал мимо, чтобы скрыться за дверью одной из многочисленных столовок. В этой толчее Маша вдруг заметила одиноко, несмотря на многолюдье, сидящего на скамейке мужчину... точнее сказать, мужичка в кальсонах, стоптанных дырявых, некогда лаковых, туфлях на босу ногу, и в старом, засаленном бушлате военного образца. Пуговиц и воротника у бушлата не было. Лицо незнакомца было покрыто пегой щетиной примерно недельной давности, а на замусоренном асфальте возле него стоял, прислонившись к скамейке, натянутый на кое-как связанную скотчем раму небольших размеров холст, густо покрытый совершенно умопомрачительными разводами краски. Надпись от руки дрожащим почерком, выполненная на грязном куске неровно оторванного кар тона, гласила : «Картина. Эротическая неопределенность бытия. Цена — 70 руб.»
Маша достала смартфон, выбрала ракурс так, чтобы захватить в кадр и автора, и его шедевр под наилучшим освещением, сделала несколько снимков и нажала кнопку «Отправить». Теперь оставалось ждать. Силы покинули Машу, и она тяжело опустилась на скамью напротив странного художника.


Глава 3.

- Эй, Модильяни недоделанный! Шары-то разуй! - раздался, казалось, в самом мозгу Шишечкина звонкий голос Крысы, и он медленно поднял свои набрякшие веки. Перед глазами в беспорядке метались оранжево-коричневые круги и сполохи, чем-то напоминающие недавно написанный шедевр, в голове коровьим ревом гудел надтреснутый колокол. Художник снова зажмурился и затряс головой. Голова в ответ наградила его отменной волной дурноты, скамейка вдруг, сама собой, выскользнула из-под костистых ягодиц Шишечкина и оказалась где-то сверху и слева. Он повернулся на правый бок и со стоном разлепил глаза. Розовая Крыса, приплясывая от возбуждения, потирала передние лапки прямо перед его носом.
- Ты только посмотри, какая щщикарная шшмара! - пришепётывая, приглушенным полушепотом прошелестела она, показывая на скамейку напротив, одновременно трудясь хвостом, лапами и скошенными набок глазами.
Художник приподнял голову и с трудом сфокусировал взгляд на сидящей напротив молодой женщине в элегантном, отлично сшитом бежевом костюме и кокетливо надвинутой на левую бровь маленькой шляпке с вуалеткой.
- Ну-ка, давай, давай, соберись в кучку! - заверещала Крыса прямо в ухо живописца, - она твоим высером заинтересовалась! Долбениус, веди себя прилично и постарайся ей понравиться!
Шишечкин с трудом встал на четвереньки, тяжело опёрся о скамейку и принял, пошатываясь, некое подобие вертикального положения. После этого он широко улыбнулся незнакомке, явив ее взгляду ущербный ряд коричневых зубов, и попытался куртуазно раскланяться. Для этого пришлось отпустить скамейку, и завершить поклон не удалось - художник тяжело шлепнулся на нее, небольно стукнувшись ягодицами.
"Господи, да что же это за кошмар!" - чуть не плача, подумала Маша, глядя на ужимки своего визави, - "Вот это что, и есть та самая свежая струя из толщи... или гущи? Кто-то в состоянии вот ЭТО - она скосила взгляд на холст, который теперь просто валялся на асфальте - счесть искусством?"
Ее мысли прервал смартфон, весело прокричавший из сумочки голосом артиста Вицина: "Налетай, торопись - покупай живопИсь!" Звонил Пикассовский. Маша достала смартфон.
- Да, Павел Аполлонович! - проговорила она в трубку, старательно отводя взгляд от непотребства на скамье напротив.
- Ма-шень-ка!! - маслянистым басом пропел прямо в ухо тот, и Тростинкина инстинктивно отодвинула трубку - казалось, что слюни восторга брызнут прямо из нее, - это ге-ни-аль-но!! Это как раз то, что нужно! А художник? Ка-а-кой типаж, а? Настоящая плоть от плоти! - стрекотал Пикассовский, от радости время от времени причмокивая губами.
"Ага. Плоть от плоти... крайняя, не иначе!" - мрачно подумала Маша, испытав, против ожидания, чувство огромного облегчения. Наконец-то этот кошмар поиска "свежей струи" закончится!
- Маша! - перешел на деловой тон Пикассовский , - немедленно приобретите у художника его работу! Узнайте, как его зовут и где он живет!
- Хорошо, Павел Аполлонович! - нейтрально ответила она, нащупывая в кармане сторублевку. В трубке раздались гудки отбоя. Мария спрятала смартфон в сумку, сделала глубокий вдох и шагнула в сторону художника, который все еще делал судорожные попытки встать со скамьи. Увидев протягиваемую ему купюру, он сглотнул, издал какой-то нечленораздельный звук, и негнушейся дрожащей рукой выхватил ее, едва не порвав.
Маша двумя пальцами подняла с асфальта с таким трудом найденный шедевр, брезгливо держа руку на отлете, и картонным голосом осведомилась:
- Тебя зовут-то как, мазилка?
- Пашей... с трудом проговорил живописец, пытаясь облизнуть шершавые губы сухим языком.
- Фамилия есть? - тоскливо спросила Тростинкина, испытывая только одно желание - оказаться как можно дальше от этого проклятого места.
- Шишечкины мы... - ответил художник, с усилием умудрившись все-таки встать, - ну... я эта... пошел?
Последнего вопроса Маша не слышала. Она медленно брела к выходу из сквера. Сухие слезы душили ее.
"К черту!" - вдруг со звенящей загрудинной яростью подумала она, - "Все к черту! Завалюсь сейчас в кабак - и напьюсь, как прачка! Заодно эту мазню как-то завернуть надо, чтобы не так отвратно было!"
И Маша Тростинкина, ведущий искусствовед Эрмитажа, стала оглядываться по сторонам, надеясь в припадке какого-то странного мазохизма отыскать самый грязный кабак - под стать сделанному ей приобретению. Но, к своему удивлению, обнаружила совсем рядом с собой строгую вывеску "Литературное кафе-клуб" над массивной, даже на вид очень прочной дверью, окрашенной в камуфляжные цвета. "У Биглера" - прочла она название заведения, и вдруг вспомнила, что сутки ничего не ела. Рот ее наполнился слюной, и Маша, решительно тряхнув своими роскошными волосами, потянула на себя дверь заведения и вошла внутрь.
Шишечкин, пошатываясь, проводил уходящую незнакомку мутноватым взглядом, комкая нетвердой рукой сторублевку, повернулся, и на мягоньких ногах побрел к ближайшему гастроному. Розовая Крыса, печально посмотрев ему вслед, пискнула и растаяла в воздухе.


Глава 4.

Барон Нильс фон Гуссеншпиллен - математик, психолог и дворянин - имел такую родословную, что и сам боялся в нее заглядывать. Среди его именитых предков числились несколько римских кесарей, пара-тройка израильских царей, Император Поднебесной Цинь-Си Хуанди и вождь апачей Виннету - сын Инчу-чуна. В прошлом году вся Германия на общенациональном референдуме высказалась за его коронацию императором Священной Германской Империи, но барон отказался. Не того масштаба задача ...
Его послужной список имело смысл назвать, скорее, Деяниями или Житием. Судите сами: Нильс превосходно знал математику, химию, физику, психологию и хиромантию ; в совершенстве владел как минимум сотней языков, среди которых особо выделялся жаргон одесских биндюжников ; совершил пятнадцать кругосветных путешествий, и все - пешком и в одиночку ; участвовал в сорока вооруженных конфликтах, из которых восемнадцать - развязал, и двадцать два - прекратил, после тотального взаимного уничтожения сторон ; умел лечить лихорадку Эбола, заговаривать зубы и плясать боевой гопак.
Но в течении последних двух недель Нильс фон Гуссеншпиллен не покидал своего роскошного родового небоскреба из эбенового дерева, что острой рыбьей костью язвил низкие летние тучки в самом центре Стокгольма. Нашлась, наконец, задача, достойная его могучего интеллекта. Барон создавал Всеобщую Теорию Всего. Согласно его гениальной гипотезе, создав эту теорию, человечество выполнит свое высшее предназначение и достигнет величайшего просветления. На Земле исчезнут болезни, уйдут в прошлое войны, в сердцах людей воцарится мир, а мужья перестанут делать заначки от жен. Земное человечество заслуженно войдет в сияющий чертог всеобщего счастья, и его можно будет со спокойной душой уничтожить.
Работа продвигалась тяжело. Последние трое суток Нильс не спал и не ел. Его худощавые щеки покрывала многодневная щетина - гениальный ученый не обращал на это внимание. Исписанные и смятые листки бумаги ковром из опавших листьев устилали роскошный персидский ковер на полу его кабинета. Теория лепилась - стройная и красивая, но вдруг отвлекала какая-то мысль или вдруг вспоминался какой-то факт - и все сыпалось, как песочный замок на берегу фьорда рассыпается от легкого удара ножкой пятилетнего малыша - и все опять приходилось начинать наново. Мысли роились, скакали, строили рожицы и играли в чехарду ... Вот - чу! - вроде забрезжило что-то! Сияющее здание Теории возникло перед мысленным взором гения почти целиком! Заскрипело перо, один лист мгновенно покрылся математическими формулами ... на другом , как бы сам собой , вдруг нарисовался стилизованный мужской половой орган - могучий астральный символ плодородия ... и надпись «Петька - дурак» вот уже почти манифест ировалась на третьем ... но неожиданно пришедшая в голову мысль : «Боже, что же за хуйню я несу!» - подобно мышке из сказки, махнула хвостиком, и все сияющее здание мгновенно рухнуло, отозвавшись в бедной голове ученого раскатистым грохотом ржавого железа. Окончательно обессилев, Нильс сполз своим невесомым телом прямо на ковер, сел, растопырив длинные худые ноги в кальсонах, и беззвучно заплакал, закрыв руками лицо . В потемневшем небе сверкнуло, и прогрохотал гром, внесший в душу барона полную сумятицу.
- Кхе, кхе! - вдруг раздалось деликатное покашливание совсем рядом, и Гуссеншпиллен, отняв ладони, посмотрел туда, откуда оно доносилось. Сквозь прозрачные, чистые, как горная роса, слезы, он увидел стоящую прямо на ковре между его распяленными ногами достаточно упитанную розовую Крысу. В ней было около полуметра роста, ее тонкие, нервные усики были щегольски подкручены, на голове имелся маленький шелковый цилиндр. Крыса небрежно опиралась на позолоченную трость, и ее глазки-бусинки, казалось, мгновенно проникли взглядом до самого мозжечка Нильса.
- Все понятно! - безапелляционно заявила она, с интересом исследователя рассматривая стилизованный фаллос, изображенный на лежащем возле ее крошечных лапок листе, - кризис, да?
- Натюрлихь... - сдавленно прошептал Гуссеншпиллен, и судорожно вцепился обеими руками в свои густые белокурые волосы. Появление розовой Крысы прямо посреди его кабинета не испугало ученого и даже не удивило его - оно вполне укладывалось в рамки Теории. Но вот что будет дальше?
- Натюрлихь-хуюрлихь... Цырлихь-манирлихь! - сварливо передразнила Крыса, и спросила: - Твоя русски говорить нихт?
- Обижаете! - пришел в себя Нильс, - я есть отлично говорить рюсски! Среди моих предков есть русичи, кривичи, вятичи, лютичи, славяне, поляне, и даже армяне - сбивчиво ускоряя речь, начал перечислять Нильс, судорожно загибая пальцы и стуча по полу босой желтой пяткой.
- Так, так! Стоп! Брэк, я сказал! - воскликнула Крыса, как бы заграждая уста ученого своей крошечной лапкой, - верю! Верю, как себе. Ну, а в современном искусстве ты что-нибудь сечёшь?
- Я не просто «секу» в современном искусстве! - высокомерно ответил барон, гордо откинув голову и забросив назад длинную прядь волос, - я есть один из его создателей, вдохновителей, организаторов, классификаторов ...
- Все-все, понял! Не стоит продолжать! - воскликнула Крыса, прервав тираду Нильса, - значит, слушай сюда, гений! Тебе надо сменить обстановку и род занятий. Лучший отдых - что, не так?
- Так! - несколько озадаченно согласился Нильс, еще не понимая, куда клонит его странный собеседник.
- Ну, а раз «так», то скажи-ка мне, мил-друг - за сколько ты до Москвы доберешься?
- Ну-у-у... - задумался ученый, - до аэропорта с королевским кортежем ... без пробок - полчаса, да на личном самолете Его Величества ... , - и ответил : - За два часа и сорок две с половиной минуты... ну, еще три секунды, но ими можно пренебречь!
- Математик! - уважительно произнесла Крыса, и деловито сказала : - Значит так! Есть в Москве один крендель... художник типа. Ну, как ты - ученый, так и он - художник. Гений, одним словом. Он через - тут Крыса скосила глаза на маленькие часики, что были у нее на левой лапке - часик примерно создаст полотно. Шедевр, в натуре, будет. Современной живописи. Вот тебе задача - прибыть в Москву, и полотно выкупить. Сделаешь из художника звезду, а из его высера - суперлот мировых аукционов - я тебе не только Всемирную Теорию Всего помогу создать, но даже картошку жарить научу!
- Ух ты! Правда - насчет картошки? - недоверчиво переспросил Нильс.
- Век воли не видать! Падлой буду! Век на лодке не кататься! - забожилась Крыса, и Нильс вдруг сразу и навсегда ей поверил.
Мгновено явилась упругость в членах и ясность в мыслях. Белый парадный мундир, увешанный орденами всех армий мира и юбилейными значками разных организаций - от «Хьюман Райтс Уотч» до «Сообщества имбецилов Северной Каролины» - привычно облек худосочное тело барона, и вскоре личный кортеж Его Величества короля Швеции стремительно уносил барона Нильса фон Гуссеншпиллена в аэропорт Стокгольма, где пилоты борта N 1 Королевских ВВС уже прогревали двигатели.
Розовая Крыса усмехнулась в свои щегольские усики, озабоченно глянула на часы - и покинула кабинет, не утруждая себя растворением в воздухе - прямо через стену.
Глава 5.
Литературное кафе "У Биглера" располагалось в солидном здании старой постройки и работало по принципу некоего клуба. Не то, чтобы туда не пускали посетителей с улицы... Скорее, наоборот - всегда были рады новым людям, но как-то так получалось, что основной контингент посетителей составляли завсегдатаи со стажем в несколько лет. Это место очень любили посещать образованные люди, не чуждые литературным изысканиям, владеющие искусством застольной беседы и весьма уважающие хорошую кухню. Многие из них в прошлом носили погоны, но хватало и сугубо штатских.
Сейчас время приближалось к обеду, и кафе жило своей обычной жизнью. Днем посетители в нем бывали редко - здешняя публика была достаточно занятой, а случайные люди в него почему-то почти не забредали. Бармен, вышибала и - по совместительству - руководитель цыганского хора заведения Евгений Алмазов скучал за своей стойкой, время от времени принимаясь в очередной раз надраивать и без того сверкающие бокалы и кружки. За дальним столиком негромко переговаривались, явно споря о чем-то, два филолога. Один из них держал на коленях той-терьера, левой рукой почесывая его за ухом. Второй имел неброскую, слабозапоминающуюся внешность, характерную для бойцов невидимого фронта. Между ними на столике лежал пухлый том орфографического словаря, и собеседники поминутно тыкали в него пальцами, что-то увлеченно обсуждая.
- ...и говорю - "-жи" и "-ши" пиши через "и"! - донесся до Алмазова экспрессивный возглас филолога с той-терьером, который, произнеся это, сделал добрый глоток из бутылки "Балтики N 9". Что ответил ему оппонент - бармен не расслышал.
"Пьет всякую гадость!" - подумал он, и собрался предложить языкознатцу что-нибудь вроде "Килкенни", как вдруг уютную читально-зальную тишину вдребезги разбил истошный вопль, доносящийся откуда-то с кухни. Дверь служебного входа распахнулась, и в ярком световом пятне проема возникла монументальная фигура шеф-повара литературного кафе Аглаи Исааковны. В одной руке она держала цельный свиной окорок килограммов в тридцать весом, другой, как невесомую пушинку, волокла за воротник довольно крупного мужчину средних лет. Тот пытался сопротивляться, но это у него получалось плохо - ноги никак не хотели доставать до пола, лишь скобля по нему носками щегольских лаковых штиблет.
- Да что же это деется-то, граждане!! - рявкнула на всё помещение Аглая Исааковна, - Да где-ж это видано-то, чтобы в ледник-то за окороком... от элитной свинки... десять тыщщ стоит, между прочим!!
Филологи за своим столиком поморщились, переглянулись и торопливо засобирались на выход. Один стал складывать в потертый дерматиновый портфель словарь, другой - торопливо допивать пиво.
Алмазов среагировал мгновенно. С легкостью преодолев одним неуловимым движением разделявший их десяток метров, он елейным голосом осведомился у намертво ущемлённого железной дланью Аглаи мужичка:
- Кто таков будешь, мил-друг? - при этом ласково поглаживая рукоять бейсбольной биты.
- Свярдловския мы! - полузадушенно прохрипел тот, - от поезда отстал... деньги в казино проярил до копья... есть хочу... Не губи, ба-а-арин!! Я в ПВО служил! - и слёзы потоком хлынули по давно не бритым щекам.
- Аглая, отпусти его! - смягчившись, сказал Алмазов. - Ты его как поймать-то смогла?
- А чё его ловить-то? - отпуская схваченного, отвечала та, - он так суставами скрипел, пока окорок из ледника ташшил... то ли своими, то ли окороковыми - кто знат? - и, величественно фыркнув, удалилась на кухню, унося с собой окорок. Дверь служебного входа захлопнулась, и в вернувшейся в кафе тишине были слышны лишь редкие всхлипы бывшего ПВО-шника. Евгений с любопытством разглядывал сидящего на полу человека.
- Ну, вставай уже, что ли... расселся тут! - грубовато скомандовал он, и мужчина торопливо встал на ноги, обозначив некое подобие стойки "смирно".
- Расскажи, дружок, как дошел до жизни такой? И что с тобой теперь делать? - проникновенно глядя в глаза задержанному, произнес он, ласково, но крепко придерживая его за локоть.
- Бес попутал, веришь-нет! - истово закрестился пойманный, - есть сильно хочется! - и сглотнул обильную слюну.
- Есть, говоришь? - задумался Алмазов. Ему вдруг стало жалко незадачливого жулика.
- В ПВО, стал-быть, служил? А кем? Оператором, стартовиком? Радистом, может?
- Да нет! - смущенно шмыгнул носом мужчина и опустил глаза, - я это... в хозвзводе... на кухне больше... огород там...
- Понятно! Картошку чистить умеешь?
- А то! - обрадовался задержанный, - и почистить, и поджарить... да все могу!
- Все - не надо! - строго оборвал его бармен. - Короче! Иди, и вон за тот столик садись - Алмазов показал рукой в самый дальний угол зала, - сейчас тебе суточных щей принесу да каши ячневой. Чаю попьешь с сахаром. А потом - на кухню, Аглае помогать, к вечеру готовиться. Поработаешь ударно - не обидим. Годится?
- Да я... да у меня! - от радости мысли задержанного путались, и он так ничего членораздельного и не сказал.
Через пять минут бывший ПВО-шник за дальним столиком наворачивал вкуснейшие суточные щи, заедая их добрым куском белого хлеба. Если не считать частого, но негромкого стука его ложки по алюминиевой миске, в кафе снова воцарилась почти читально-зальная тишина. Филологи успокоились, и опять уселись за свой столик. Бесшумной тенью мелькнул старый официант - его имени никто не помнил, и все называли просто "Санитар" - понес филологам пиво.
В зал неспешной хозяйской походкой вразвалочку вышел Сергей Гримов - администратор кафе, правая рука хозяина, единственный человек, которого боялась сама Аглая Исааковна.
- Что, Жень, скучаешь? - обратился он к Алмазову, - может, по маленькой?
- Идет - оживился бармен, и потащил из-под стойки шахматную доску. "По маленькой" означало сыграть партию в быстрые шахматы.
Мужчины основательно уселись за свободный столик и стали расставлять фигуры. Внезапно колокольчик над входной дверью мелодично изобразил звук передергиваемого затвора, и в кафе вошла стройная молодая женщина в великолепном бежевом костюме.
Глава 6.
Продолжая брезгливо держать на отлете только что приобретенный холст, Мария сделала шаг вперед, и тяжелая дверь мягко и бесшумно закрылась за ней. После ослепительно-летнего солнечного дня неяркое освещение кафе показалось ей полумраком, и она остановилась в нерешительности. Слева от входа, в небольшой нише, там, где в подобных заведениях обычно бывает столик с сидящим за ним вахтером, имелась диковинного вида тумбочка. Возле нее удивленная Маша увидела фигуру бобра примерно с нее ростом, с удивительным искусством вырезанную из дерева. В правой лапе изваяние сжимало хоккейную клюшку, на левой красовался круглый щит. "За целомудрие и моногамию" - прочла девушка витиеватую надпись, что шла по окружности щита и была богато украшена орнаментом из кипенно-белых лилий. На поясе статуи красовался ремень с до блеска начищенной бляхой, к которому был прицеплен диковинного вида нож в странных коричневых ножнах. Голову бобра венчала потертая фуражка с круглой кокардой и треснувшим козыр ьком.
"Дневальный?" - подумала Маша, вспомнив многочисленные рассказы знакомых мужчин о героической службе в армии, и странные мысли-ассоциации заплясали джигу в ее усталом мозгу : "... Дедовщина.... муштра... шпицрутены...", " Я не знаю картины страшней, чем шар цвета хаки!..." - пропел где-то самом мозжечке давно забытый гнусавый голос, и Тростинкина в замешательстве остановилась, собираясь было уже повернуть назад.
- Добрый день, сударыня! - раскатистым мягким баритоном ласково пророкотал приятный мужской голос, заставив Машу отвести наконец глаза от диковинного бобра.
Прямо перед ней стоял высокий стройный мужчина средних лет с коротко подстриженными седоватыми волосами. Его ослепительно белый наряд - не то смокинг, не то клубный пиджак - в неярком освещении зала рассмотреть было трудно - казалось, освещал помещение своим собственным светом, и девушка немного осмелела.
- Здравствуйте! - чуть более звонким, чем обычно, голосом, ответила она, - мне бы чего-нибудь перекусить!
Внезапно она ощутила тонкий, чуть заметный, но от этого еще более пленительный аромат свиного окорока с гречневой кашей, донесшийся до ее ноздрей откуда-то из глубины огромного, как оказалось, помещения, и рот ее вновь наполнился слюной. Голова закружилась от голода, и Маша, пошатнувшись, облокотилась слабеющей рукой на тумбочку возле статую бобра.
- С большим удовольствием! - отозвался нарядно-белый владелец волшебного баритона, галантно предлагая ей руку, на которую Тростинкина с благодарностью оперлась, - позвольте проводить Вас, мадам, за наш лучший столик!
- Мадмуазель! - тихо, но твердо ответила Мария, - а куда я попала, простите?
- О-о-о, мадмуазель, Вы не знаете? Ну, так Вы сейчас узнаете! - успокаивающе зарокотал над ее ухом великолепный баритон, и она, как завороженная, пошла за своим необычным провожатым в глубь полуосвещенного зала, - раньше всего - позвольте представиться! Сергей Гримов - администратор и главный хореограф нашего кафе!
В подтверждение своих слов Гримов плавным движением подхватил Машу за талию и исполнил с ней вместе несколько изящных и легких, как звон хрустального колокольчика, танцевальных движений.
- Апельсиновое танго! - торжественно объявил он, придвигая Маше стул, - горячий хит нашего заведения!
Ноги у нее подкосились, и она без сил опустилась за столик, все еще продолжая держать в руке злополучный шедевр Шишечкина.
- Санита-а-а-р! - негромко прокричал администратор куда-то в сторону, и возле столика Марии, как будто слепившись из воздуха, возник плотный, если не сказать - полный - мужчина лет сорока пяти на вид. На нем, так же, как и на Гримове, был костюм белого цвета. Напоминал он, правда, не столько смокинг, сколько поношенный и зашитый в разных местах врачебный халат, но сидел на фигуре безукоризненно, хотя и не излучал света. Молча посмотрел он на Машу, глаза их встретились, и девушка вдруг окончательно успокоилась.
- Ну, Палыч... - уловив этот мимолетный взгляд, чуть смущенно приказал Гримов, - ну, ты сам, короче, знаешь... Не мне тебя учить... По полной, короче!
Санитар молча кивнул головой, не сводя глаз с Марии. Странно, но ее совершенно не беспокоил этот пристальный, спокойный и немного насмешливый досмотр.
"А ведь он не на ноги мои пялится, и не на грудь!" - подумала Тростинкина, испытав вдруг какое-то странное ощущение где-то там, под ложечкой, и вдох вдруг стало сделать не так просто, - "он на мои глаза смотрит! И что нашел-то в них? Обычные гляделки!"
Так думала девушка, не замечая, что и сама, не отрываясь, смотрит в глаза стоящему рядом мужчине.
Наконец, целую вечность спустя, Санитар прищурил свои узенькие глазки, отчего его физиономия стала похожа на печеное яблоко, и спросил Машу неожиданно высоким, звонким и молодым голосом, показывая подбородком на "Эротическую неопределенность бытия" :
- Коврик твой для прихожей куда прикажешь деть? В "Икее" брала?
Как будто именно этих слов и не хватало бедному искусствоведу. Все, решительно все переживания последних безумных суток, все помойки, подвалы и подземные переходы - всё это вдруг мгновенно прихлынуло к Машиным глазам, и она без сил упала грудью на столик, сотрясаемая бешеным, совершенно неудержимым и безумно сладким рыданием.

Все бесконечные пятнадцать минут, пока Маша рыдала, Санитар, подобно статуе бобра, молча стоял возле столика, не совершая никаких движений. Лицо его теперь более напоминало венецианскую маску, и лишь однажды - уже ближе к концу извержения - он сделал единственное движение бровью в сторону бармена. Мгновенно прилетел и утвердился на столике серебряный поднос, на котором обнаружилась полная солдатская кружка с пахучей ароматной жидкостью и небольшое блюдце с тонко нарезанным соленым огурцом. Санитар потянул носом и сглотнул слюну.
Глава 7.
Алмазов работал в заведении давно, видел всякое, и ни в каких просьбах или указаниях не нуждался.Поставив поднос на стол, он обменялся с Санитаром одним коротким взглядом и мгновенно исчез за своей стойкой. Сейчас же помещение наполнилось негромкой приятной музыкой. Бархатисто-брутальный голос Марка Нопфлера уютно закачался на мягких волнах гитарного перебора, и проникновенно запел про Нью-Орлеан.
Санитар, одним неуловимым движением придвинув себе стул, оказался сидящим напротив Маши, по прежнему молча глядя не нее и не делая никаких попыток успокоить девушку. Впрочем, особой нужды в этом не было. Бессмертная ли музыка "Dire Straites" сделала свое дело, или просто не в Машином характере было слишком долго лить слезы - только через несколько минут она, все еще немного шмыгая носом, но уже не плача, подняла голову и влажными глазами, в полумраке помещения казавшимися почти черными, посмотрела на Санитара.
- Что? Сильно страшная? - чуть хриплым после слез голосом спросила она, проводя рукой по лицу, как будто желая стереть с него некую паутину.
- Нет - коротко ответил тот, придвигая к Маше серебряный поднос, - слезы не красят никого, но тебя не портят. Чтобы быть красивой, тебе достаточно помыть голову и хорошо выспаться.
"Нет, ну каков льстец!" - подумала девушка, - но эта мысль вовсе не вызвала у нее ни раздражения, ни отторжения, - "Вот так бы и слушала", а вслух спросила, кивая на поднос :
- Чем это ты меня угощать собрался?
- Антидепрессант мужской стандартный, военно-полевого образца, - отвечал Санитар, улыбаясь Тростинкиной одними глазами и придвигая поднос поближе к ней, - окорок у Аглаи - он посмотрел на часы, потянул носом воздух и сглотнул слюну - только минут через сорок приготовится. Глотни да закуси пока с дороги.
"А ведь я его на "ты" назвала!" - ахнула про себя Маша,- мысль эта была неожиданна, и вызывала приятное щекотание в ладошках; и спросила, недоверчиво прищурясь:
- Водка?
- Самая лучшая. Из личных запасов, братишка с Севера прислал, - ответил странный официант, придвигая с девушке блюдце с соблазнительно пахнущим, даже на вид свежим и хрустким, соленым огурчиком, - пока вот, а после еще муксуна принесу. Перед самым обедом.
- Развезет? - с сомнением проговорила Маша, беря в руки необычный и непривычный, но неожиданно удобный сосуд, полный прозрачной жидкостью.
- Не пей все сразу, - отвечал Санитар, - оставь под окорок. Ах, как его Аглая готовит! С гречкой, в настоящей полевой кухне! Руки съешь - не то, что пальцы оближешь! - мечтательно завел он глаза под потолок, - а и развезет - не беда! Баиньки положим. Не боись - здесь ты в безопасности!
И Маша как-то сразу и безоговорочно поверила - такую спокойную уверенность, абсолютную надежность и добрую силу излучал ее собеседник. Уже ни в чем не сомневаясь и ничего не боясь, она поднесла кружку к губам и в несколько глотков осушила ее до дна. Аккуратно поставила сосуд на поднос, деликатно выдохнула, и , залихватски занюхав рукавом, откинулась на спинку стула, вытянув под столом свои длинные стройные ноги.
- Одна-а-а-ко! - с уважением протянул Санитар, - а закусить?
- После первой - не закусывают! - гордо ответила Маша уже обычным своим, чистым и звонким голосом, и рассмеялась раскатистым негромким смехом. Ей стало изумительно хорошо. Приятное тепло разлилось по всему телу, мягкой волной слегка пристукнув по затылку. "Как Маргарита!" - подумала девушка, вспомнив классическую сцену из бессмертного романа, одним движением сбрасывая под столом удобные и красивые, но за день порядком надоевшие туфли. Теперь она знала точно - здесь она в безопасности.
- Ну, что же! - одобрительно проговорил Санитар, по прежнему не сводя с Маши глаз, - наш человек! Располагайся, будь как дома. Сейчас я тебя нашим ребятам представлю, а чуть позже и гости подтянутся.
- Да как-же ты меня представишь? - развеселилась Тростинкина, - если сам не знаешь, как меня зовут?
- А сама и представишься! Как назовешься - так и будет, - отдыхай пока! Осмотрись, освойся - минут через десять муксуна принесу! - ответил официант, поднимаясь из-за стола.
- А почему тебя Санитаром зовут? А что это у вас вообще за заведение? А что тут за люди? - зачастила Маша, не желая почему-то, чтобы собеседник уходил.
- Не спеши! - мягко ответил тот, - не все сразу. Он отступил от столика на шаг назад и растворился в полумраке помещения.
Глава 8.
Ополоумевшее солнце, пыхтя и отдуваясь, взгромоздилось на самую макушку худосочного московского неба, и столица обреченно томилась под его лучами, частично обращаясь в пар. Собрав в кулак остатки воли, Шишечкин попытался ускорить шаг. Получалось плохо - подошвы стоптанных штиблет влипали в раскисающий под ногами асфальт, и желанная «стекляшка» приближалась иезуитски медленно. Но все кончается. Сделав последнее усилие, художник потянул на себя скрипучую и покосившуюся фанерную дверь, покрытую отвратительной чешуей облупившейся краски, и вошел в тесный торговый павильон, каким-то чудом сохранившийся в центре Москвы. Едва не упав, споткнувшись о задранный край протертого дешевого линолеума, он шагнул вперед и оказался у самого прилавка. Стоящий на нем вентилятор трудолюбиво гонял по помещению тошнотворно-сытный воздух, который, казалось, был засижен мухами, подобно старому плафону под потолком. Прямо напротив глаз художника, на полке, стояла ОНА... запыленная бутылка м утно-бурой жижи с тремя цифрами «семь» на невзрачной этикетке. Оторвать от нее взгляд было невозможно - она была прекрасна.
- В долг не дам! - раздался откуда-то сбоку властный, утробно-грудной женский голос, и Шишечкин с трудом повернул голову. За приставным легким столиком у служебного входа сидела продавщица в засаленном розовом фартуке, размерами достойная резца Церетели. Офисный стул, похожий на бледную поганку с колесиками, казалось, в страхе спрятался под ее могучим постаментом, и было решительно непонятно, как такое монументальное творение способно находиться в столь тесном пространстве. Журнал «Лиза» со сканвордом, лежащий на столике, был почти полностью скрыт изящно-пухлой дланью с унизанными разномастными кольцами пальцами.
- Я эта... в-вот! - с трудом проглотив ком, растрескавшимся голосом скрипнул Шишечкин, разгибая непослушные пальцы. Измятая, уже порядком засаленная сторублевка мягко опустилась на прилавок, и художник вытер обильный пот рукавом грязного бушлата.
- Это меняет дело! - нежно пророкотала хранительница источника живительной влаги, приветливо улыбаясь художнику пухлым золотозубым ртом, - тогда могу предложить элитный сорт! Специально для ВИП-клиентов! Продолжая улыбаться, продавщица сделала неуловимое движение рукой, и ее ладонь сглотнула купюру, как мастифф - кусочек рафинада. Не вставая с места, второй рукой она совершила не менее виртуозный пасс, и на прилавке перед Шишечкиным возникла бутылка, похожая на первую, как родная сестра. Только цифр «семь» на ней было не три, а четыре.
Не в силах оторвать от вожделенной тары завороженного взгляда, художник неожиданно твердой рукой схватил ее, и пеньком от переднего зуба в одно мгновение сорвал с нее тонкую крышечку. «Мастерство не пропьёшь!» - гордо подумал он, собираясь уже всосаться в это прекрасное горлышко, как упырь в ангелицу, но суровый голос хозяйки вернул его в реальность.
- Щас ментов позову! - рявкнула она так громко, что голос ее пустой бочкой отозвался у художника где-то под ложечкой, - распивочную нашел! А ну, брысь на улицу!
Помимо воли страдальца, ноги сами вынесли его за обшарпанную дверь, под палящее полуденное солнце. Вожделенная бутылка была крепко зажата в руке. Шишечкин опять сглотнул, помотал головой, как водовозная лошадь, и сделал несколько шагов в сторону мусорного бака, стоящего рядом с павильоном. После зажмурился - и одним глотком втянул в себя половину содержимого сосуда - словно глубокий вдох сделал.
Открыв глаза, он вдруг обнаружил неподалеку двух полицейских, с любопытством рассматривающих его. Холодный липкий страх удушливой потной волной перехватил его дыхание, и художник едва не расстался с драгоценным продуктом, только что влитым в организм. Собрав в щепотку остаток сил, он повернулся на негнущихся ватных ногах, и быстро, как только мог, пошел прочь от этого места. Никто за ним не гнался, но паническая мысль «Спрятаться! Убежать!» билась в его бедном черепе, как летучая мышь, попавшая между рамами окна. Его взгляд вдруг зацепился за строгую вывеску на противоположной стороне улицы. «... Кафе.... У Биглера» - буквы не сказали Шишечкину ничего, кроме того, что там, возможно, пьют. Не думая более ни о чем, он решительно пересек улицу и потянул на себя тяжелую дверь.
Глава 9.
"Что-то пошло не так!" - думал барон фон Гуссеншпиллен, растерянно разглядывая в полуметре перед собой потертую плюшевую спинку кресла в эконом-классе Боинга 737. Все началось с того, что, когда блестящий королевский кортеж с завыванием сирен , в сиянии проблесковых маячков под басовитый рев мотоциклов сопровождения остановился, как вкопанный, у входа в ВИП-зал, к нему решительной походкой приблизился министр двора Его Величества короля Швеции и Шеф Королевского протокола герцог Карл фон Крышенссен. Корректно и сдержанно поприветствовав гения скупым земным поклоном и сняв, в знак уважения, белую фуражку с золотой кокардой размером с хорошее блюдце, он вежливо, но твердо произнес:
- Ваше светлость, господин барон! Министерство двора с сожалением информирует Вас, что Вы не сможете совершить полет бортом номер один Королевских ВВС. Его Величество задолжал аэропорту сто сорок крон, и его самолету отказано в обслуживании. Мы очень, очень огорчены, господин барон! - и с этими словами граф, бухнувшись на колени прямо на брусчатку тротуара, стал аккуратно биться об нее лбом, держа фуражку на отлете. Роскошная розовая шелковая перевязь с парадной золоченой шпагой была завязана у него на спине затейливым трехлепестковым бантом и напоминала небольшой пропеллер.
Нильс отступил на полшага и в растерянности оглянулся. Сверкающего черным лаком, сияющего огнями и ревущего моторами роскошного кортежа за его спиной уже не было. Гуссеншпиллен хотел обратиться за разъяснениями к министру - но он также загадочно исчез. Вот только что, сию секунду, был - и как по воздуху улетел. Несколько секунд еще был слышен легкий стрекочущий звук, какой бывает в тропиках ночью - и все стихло.
"Странно!" - подумал математик, собираясь с мыслями, - "Государственные дела, должно быть!", - а вслух решительно сказал сам себе:
- Вперед! В Москве нас ждет победа!, - сделал поворот "кругом" и решительно зашагал ко входу в аэропорт, мелодично позвякивая кителем.
Купить билет до Москвы ему помогли две обаятельные смуглолицые, улыбчиво-золотозубые фрекен в пышных, хотя и поношенных, цветастых юбках. Громко и весело перебивая друг друга, позвякивая наборными монистами и качая, как люстрами, огромными дутыми серьгами, они в момент доказали математику, что без их помощи он останется в аэропорту навсегда. Завороженный мельканием унизанных перстнями пальцев, Гуссеншпиллен отдал красавицам деньги и получил заветный билет. Обошелся он ему на удивление недорого - всего в пять тысяч евро, и теперь Нильс сидел, скрючившись, в кресле эконом-класса, острыми коленями упираясь в спинку сиденья перед собой. Цель была близка. Москва манила.
- Я найду!, - шептал про себя художник, - я сделаю!.... я создам теорию!
Видения - одно другого слаще - проносились перед его зажмуренными глазами, проецируясь на внутреннюю сторону век. В этих видениях существовали еженедельные награждения Нобилевской премией, корона Властелина Галактики и Спасителя Вселенной из бериллиевой бронзы со стразами, а также почему-то женская сборная Зимбабве по кикбоксингу в бикини и розовая Крыса со сковородкой жареной картошки.
Самолет ровно гудел двигателями, с каждой секундой приближаясь к Москве. Барон вздохнул, по детски сладко всхлипнул и погрузился в целительный, освежающий сон.
Через два часа звук работы двигателей несколько изменился, и у Гуссеншпиллена стало закладывать уши - самолет пошел на снижение. Математик проснулся, несколько раз судорожно сглотнул и попытался вытянуть затекшие ноги. Получилось неубедительно.Скрючившись, он стал осторожно разминать икры, внятно, но негромко поминая чью-то маму на языке индейцев айдахо. Вскоре в иллюминаторе стал виден огромный, залитый беспощадным солнцем город с башнями, мостами и дымящими трубами, раскинувшийся на берегах прихотливо петляющей реки. Сверху он был, казалось, навсегда накрыт сизовато-бурой шапкой плотного, густого, как кисель, смога. Нильс, забыв обо всем, завороженно прилип стеклу. Город был огромен и прекрасен. Он как будто безмолвно обещал что-то барону, приветливо кивая своими пряничными маковками диковинных, никогда не виданных храмов. Даже на такой высоте чувствовалась исходящая от него сила.
Самолет описал круг, как будто хвастаясь перед ученым раскинувшимся внизу великолепием, стремительно снизился и, мягко коснувшись земли, бодро побежал по бетону, слегка вибрируя на стыках плит.

Москва обрушилась на Гуссеншпиллена мгновенно и беспощадно. Едва он, пройдя пограничный контроль, вышел в цыганисто-шумный зал прилета, как у него сразу же зазвенело в ушах от разноязыкой многоголосицы вокруг, а в глазах замелькали, как в калейдоскопе, близнецовые группы японцев с одинаковыми фотоаппаратами на шеях, шафранно-желтые буддистские монахи с бильярдными головами и кипенно-белые галабии горбоносых арабских шейхов. Поминутно натыкаясь на чьи-то чемоданы, математик стал проталкиваться к выходу из здания, старательно уворачиваясь от беспорядочно снующих во всех направлениях людей.
"Безобразие!" - думал он, страдальчески морщась, - "Вот если бы у власти были ученые - вся эта аморфная людская масса уже давно была бы систематизирована, классифицирована и перемещалась строго по правилам. А девяносто процентов этой массы вообще не мешало бы утилизировать. Все равно никакой от них пользы - кормить только!"
Из задумчивости его вывел приятный смуглолицый мужчина лет сорока на вид. На нем имелась черная замшевая кепка, трехдневная черная щетина на щеках и массивная золотая цепь с полумесяцем на шее. Вежливо, но твердо взяв барона за локоть, он спросил, ослепительно сверкнув золотым зубом из-под густых черных усов:
- Вах, дарагой! Куда такси эхать будэм?
"Куда! Куда? Ку-у-у-да-а-а!?!? - отчаянно забилась в черепе пугливая мысль, и ужас ледяной волной обдал ученого. Он вдруг вспомнил, что не спросил у Крысы адреса.
"Метро "Новокузнецкая"!" - вдруг отчетливо произнес прямо где-то в голове скрипучий дискант, очень напоминавший голос розовой искусительницы.
- Метро "Новокузнецкая", - с трудом ворочая онемевшими губами и ставшим вдруг непослушным языком, произнес Нильс.
- "Новокузнецкая"! Вах!, - воскликнул смуглолицый, экспрессивно взмахнув унизанными толстыми перстнями руками, - Дэсять тысищь! Дарогу пакажищь?
"Покажу!" - пискнул в голове тот же голос. Барон транслировал ответ вслух, и через несколько минут разношенная скрипучая "Шестерка" из знаменитой ВАЗ-овской коллекции классики понуро несла гере Гуссеншпиллена по запруженному шоссе. Барон был собран и целеустремлен. Мечта всей жизни была близка, как никогда.
Глава 10.
Бывший ПВО-шник допил обжигающе горячий крепкий чай с четырьмя кусками сахара, выделенными ему добросердечным Алмазовым, и, отдуваясь, с трудом поднялся из-за стола.
- Ох, спасибо тебе, добрый человек!, - широко улыбаясь блаженной улыбкой сытого человека, сказал он бармену.
- На здоровье, мил-друг!, - отвечал тот, нарезая острейшим длинным ножом тонкие ломтики свежесоленого муксуна, - тебя зовут-то как?
- Андреем мама нарекла.
- Хм... Хорошее имя. Ну, что, Андрюха - готов к трудовым подвигам? И, не дожидаясь ответа, громко крикнул, обернувшись к служебному входу на кухню : - Аглая Исааковна! Мадам Циммерман! Получайте помощника!
Услышав этот клич, новоявленный помощник оробел, съежился, и, казалось, испытывал только одно желание - стать прозрачным или раствориться в воздухе.
- Ты только не вздумай Аглае ляпнуть, что она на Жануарию похожа, - вполголоса предупредил его Алмазов, - она тетка-то добрая, но за это и скалкой может приложить!
- Кто такая Жануария? - придушенным шепотом осведомился Андрей, с опаской косясь на служебную дверь.
- В "Рабыне Изауре" такая была. Сам сейчас увидишь!
В тот же миг дверь служебного входа распахнулась, и монументальная фигура шеф-повара совершенно заслонила падающий из-за ее спины свет. На ее черном, как антрацит, лице отчаянно сверкали белками большие выразительные глаза и обнаженные в широкой добродушной улыбке отборно крупные зубы. Кухонный жар, казалось, волной прокатился от ее крупного тела по всему помещению кафе.
В облике Аглаи Исааковны и впрямь было что-то от Жануарии - служанки из сериала "Рабыня Изаура". Она родилась в Одессе от жгучего, но скоротечного романа хлипкого очкастого кларнетиста Исаака Циммермана и капитанши женской сборной Камеруна по сумо Винни Мокеле-Мбембе. Она разглядела его, когда он завороженно смотрел ее поединок за звание чемпионки мира в супертяжелом весе - и музыкант пропал. Винни оставила спорт, забыла родной Камерун и несколько месяцев, как с куклой, забавлялась с совершенно потерявшим голову Исааком, буквально нося его на руках. Дело в том, что до встречи с ней Циммерман не знал женщин, и до сорока двух лет прожил с мамой. Целых полгода он был без ума от счастья, но родилась Аглая, и госпожа Мокеле-Мбембе - к тому времени уже гражданка Циммерман - сбежала с артистом гастролирующего в Одессе китайского цирка лилипутов, оставив Исаака с маленькой дочкой на руках. Воспитанная бабушкой, она, окончив школу, поступила в университет им. Лумумбы, но учиться не см огла и закончила кулинарный техникум. Что же, может, оно и к лучшему - никто во всей Москве не варил гречневую кашу лучше нее.
- Этот, что ли? - густым грудным голосом спросила Аглая у Евгения, показывая подбородком на незадачливого похитителя окорока.
- Они, они! - подражая персонажу бессмертного романа, нарочито козлиным тенорком проблеял Алмазов, подталкивая Андрея в сторону кухни, - говорят, они картошку чистить умеют и вообще все!
- Ну, все не надо - а вот картошечки ты мне сейчас начистишь! Не боись - не много. Две ванны всего! - добродушно осклабилась повариха, ласково приобняв за плечи своего нового помощника, - пойдем, спецодежду тебе выдам.
С этими словами она совершила поворот оверштаг, достойный авианосца "Рузвельт", и Андрей послушно зашагал за ней на слегка подгибающихся под тяжестью могучей длани на плече ногах.
- Аглая! - вдруг спросил Алмазов в удаляющуюся спину, - ты говночиста-то вызвала? Второй день канализация забивается!
- А-а!, - повернувшись вполоборота, отвечала та, останавливаясь, - прислали каких-то двух... черт знает что, с Урала откуда-то приехали. Во парочка! Один роста-то метра два точно, другой - ма-а-аленький, лысенький. Так они, прикинь - умудрились каналыгу-то с вентиляцией соединить! И задвижки перекрыли! Не, ну хорошо - я заметила вовремя! Ну, щас вот ведрами-то и черпають... кончають уже, навроде! - и махнула рукой куда-то в сторону.
- Ну, добро! Скажи им - если к вечеру не закончат, заставим два часа Стаса Михайлова слушать.
- Суров ты, Женька! - весело расхохоталась Аглая Исааковна, скаля свои великолепные зубы.
- Но справедлив! У нас культурное место - нечего тут говно разводить! А окорок-то скоро будет? - немного заискивающе спросил бармен, глотая слюну.
- Как скоро - так чичас! - притворно хмурясь, ответила повариха, - голодовка ты вечная!
С этими словами она повернулась, и дверь служебного входа захлопнулась за диковинной парочкой.

Всю эту сцену с удивлением наблюдала из-за своего столика Маша Тростинкина.
"Однако!" - думала она, - "Порядочки у них тут! Чуть что не так - глядишь, занавески крестиком вышивать заставят, или еще какую епитимью наложат!"
В кафе Маше нравилось. Она уже успела основательно оглядеться по сторонам, оценивая интерьер и украдкой присматриваясь к немногочисленным в это время посетителям. От размышлений ее отвлек внезапно выросший возле ее столика Санитар с очередным серебряным подносом в руках.
- Муксун! - аппетитно произнес он, и довольно большое изящное блюдо с тонко нарезанными ломтиками свежайшей благородной рыбы оказалось на столе перед ней. Мгновенно явился также запотевший небольшой графинчик, хрустальный лафитничек и тарелка с ломтиками черного хлеба. Проголодавшаяся Маша положила кусочек муксуна на хлеб и жадно вгрызлась в получившийся бутерброд. Санитар, не отводя от девушки глаз, молча налил ей из графинчика и сделал движение, как будто собирался уйти.
- Подожди! - проглотив первый, самый вкусный кусок, остановила его Мария, - посиди со мной! Народу еще мало... расскажи мне, что это за странное место?
Санитар послушно кивнул и сел напротив.
- Видите ли, белла Донна, - начал он свой рассказ, - дело в том, что когда-то в этом здании размещался элитный бордель...
- Как! - воскликнула Маша, от удивления чуть не выронив бутерброд, - борде-е-ель? Так мне, значит, не померещилось? Во-о-он там, в углу сцены - это что? Шест для стриптиза?
От возмущения Маша раскраснелась и стала еще красивее.
- Тихо, тихо - бутер уронишь! Спокойно! - мягко произнес Санитар, почти откровенно любуясь девушкой, - я же говорю : "когда-то!" О-очень давно, и даже уже неправда.
С этими словами официант налил себе лафитник и молча поднял его, вопросительно глядя на Машу. Она решительно мотнула головой, чокнулась своим сосудом со стаканчиком Санитара и выпила одним глотком. Откинулась на спинку стула и отправила в рот остаток бутерброда. Санитар выпил свою порцию и занюхал рукавом.
Помолчали. Затем, проглотив закуску, Тростинкина с чуть заметной ехидцей спросила:
- А закусить?
- После первой - не закусываем!, - улыбнулся мужчина, и Маша тоже разулыбалась в ответ.
"Черт, какое все-же интересное место! И ничего пока не понятно! Ладно, сейчас разъясним"
- Итак, - произнесла она вслух, - здесь был бордель?
- Он самый, натурально! Держали его какие-то не то менты, не то фейсы - толком никто не знает. Ну, а потом наш шеф - тут Санитар многозначительно поднял глаза к потолку - пришел, и разогнал этот гадючник!
- А ты откуда знаешь? - прищурилась Маша, сооружая себе и своему собеседнику по бутерброду.
Тот молча проглотил слюну, налил по второй и продолжил:
- Ну-у... Откуда... Я же тут еще с тех времен работаю! За санитарное состояние отвечал... Так с тех пор Санитаром и кличут!
- Однако! И что? Куда девочек дели? Где "мадам"?
- Ну, девочки - кто где. Две за каких-то оперов замуж вышли, одна как ушла с моряком каким-то, так и не видали ее больше. Она у нас умница была, высшее образование имела. Не то психолог, не то искусствовед...
Второй раз за время этой беседы изумление Маши достигло достаточно болезненной степени, и она, проявив инициативу, первой подняла лафитник, вопросительно глядя на Санитара.
- Лехаим! - произнес он, и друзья выпили, одновременно хлопнув по столу стаканчиками.
- Эх-х, хорошо! - воскликнула девушка, жуя бутерброд. Ну, а "мадам" куда дели?
- А-а... Мадам сейчас в ГосДуме заседает. Говорят, в комитете по нравственности или по воспитанию молодежи - точно не знаю, - ответил официант, и тоже стал жевать муксуна с черным хлебом.
Маша сдавленно хрюкнула, зажимая рот кулачком, и вдруг заразительно и звонко расхохоталась, живописно мотая великолепной гривой своих медно-рыжих волос.
- Ой-ой-ёй, мамочки! Ой, не могу! - бушевала она, раскачиваясь над столом и рискуя сползти на пол, - а в министерстве финансов отсюда никто не работает?
- Ну, как же!, - поднял бровь Санитар, - работает. Был у нас тут завскладом. Ушлый такой, говорят - прапорюга бывший. Ну, вот он вроде бы не то туда устроился, не то в "Газпром".
- Красота! - отсмеявшись, воскликнула Мария, - прямо кузница кадров! Ну, а сейчас здесь что?
- Ну как... Литературное кафе, типа клуба. Народ интересный собирается. Тематические вечера организуем. Фракции разные по интересам. Иногда даже эстеты заглядывают - Санитар поморщился. Сегодня вот ждем самого Игоря Окорокова!
- А это кто?
- У-у-у, это голова! На редкость разносторонняя личность! Экономист, писатель... да много кто. Сегодня с лекцией, вроде, выступает. В режиме "задай вопрос". Наша Аглая от него просто без ума. С утра уже в магазин метнулась - бутылку рома специально для него взяла. Он "Гавану-клуб" любит. А еще у него попугай есть, ручной! Так он иногда прямо с ним приходит. Когда в духе - ромом его угостит, и начинают дуэтом песни петь. Заслушаешься!
- Экономика - это прикольно!, - сказала Тростинкина, наливая из графинчика, - ну, давай - Бог троицу любит!
- Давай! - просто ответил официант. По третьей выпили молча, не чокаясь. Маша каким-то седьмым или восьмым чувством знала - так надо. Это - правильно. Также молча поставили посуду на стол. Закусывать не стали.
- Ну, а у тебя что случилось? Как привелось, что такая правильная во всех отношениях молодая леди таскается по кафешкам с ковриком для прихожей и плачет навзрыд?
И Маша, не таясь и ничего не скрывая, не стесняясь в выражениях, рассказала Санитару все. Заодно не забыв уточнить, что она думает об эстете Пикассовском, куда должен идти этот сумасшедший мир и где, по ее мнению, место современному искусству.
- Мда! - только и смог произнести Санитар, когда девушка закончила, - лучше уж в такси работать! Ладно, давай сюда эту мазню!, - поднялся он из-за стола, - сейчас заверну ее во что-нибудь, чтобы настроение не портила.
Звонок над входной дверью издал свой характерный звук, и на пороге возник Шишечкин. Он остановился, как вкопанный, возле статуи бобра, и заозирался вокруг полубезумными мутными глазами. В руке его находилась полупустая бутылка с отвратного вида пойлом.
Глава 11.
Через полчаса, отъехав от аэропорта километров на пять, винтажная "Шестерка" с бароном Гуссеншпилленом на борту намертво встала в пробке. Прямо перед ней отчаянно чадил старенький "КамАЗ" с дагестанскими номерами, и Нильс, пару раз вдохнув чарующий аромат дизельного выхлопа, оглушительно чихнул.
- Будь здоров, Гогенцоллерн! - раздался совсем рядом знакомый голос, и на "торпеде", прямо перед носом Нильса, появилась розовая Крыса.
- Как ты посмела меня назвать? Меня - представителя древнейшего и славного рода, обозвать именем каких-то худородных прусских князьков?!? - звенящим от возмущения голосом барона, казалось, можно было резать гранит. При первых его звуках водитель подпрыгнул, звонко ударившись головой о потолок салона, и уставился на своего пассажира с таким удивлением, как будто он вдруг превратился в говорящего осьминога. На Крысу же, наоборот, вопль математика не оказал ни малейшего действия - она и усом не дрогнула.
- Тихо, тихо... разошелся! Ни дать, ни взять - Бонапарт под Ватерлоо!, - сказала она, бесцеремонно взяв Нильса за верхнюю пуговицу мундира и глумливо ухмыльнувшись прямо ему в лицо, - ты, чем орать, лучше скажи-ка своему бомбиле - пусть ме-е-едленно сдаст назад на полметра, и ныряет вон туда - справа от "КамАЗа". Там дырка есть, через нее можно на обочину выскочить, а по ней до МКАД доехать. Дальше свободно. Усек?
- Усек, - уже спокойнее ответил барон, - а почему бы тебе самой ему это не сказать?
- Ты что, сбрендил? Меня же только выдающиеся люди видят, не быдло какое! Эй! Держи водилу!, - заверещала Крыса.
Водитель, не отрывая широко распахнутых глаз от говорившего с пустотой пассажира, делал судорожные попытки открыть дверь, бестолково лапая ручку стеклоподъемника и по рыбьи разевая рот. Нильс повернулся к нему и заговорил, напустив на себя максимально доброжелательный вид:
- Милейший, Вам совершенно нечего бояться! Это всего лишь..., - но было поздно. Нащупав, наконец, дверную ручку, бомбила ошалело вывалился прямо на асфальт, подскочил на ноги, и, как ошпаренный, заорав "Убивают!", швырнул в Нильса свою кепку и бросился наутек в сторону Москвы.
- Однако! Какой в Москве таксист нервенный пошел!, - задумчиво произнесла Крыса, вертя в лапках кепку водителя. Она попала именно в нее. - Ну, делать нечего. Сам-то ездить умеешь?
- Не пробовал, - неуверенно ответил ученый, с опаской косясь на приборную панель.
- Ладно, садись давай за руль. Вон, внизу, видишь педаль справа? Это газ, на нее нажмешь - и поедешь. А остальные педали и эту ручку, - она показала на селектор передач, - не трогай! Я уж сам, по старой памяти!
С этими словами Крыса пошла волнами, местами поменяла цвет на малиновый и выпустила из своего тела три длинных, гибких и сильных щупальца. Намертво зафиксировав их на педалях и селекторе, она крикнула Нильсу прямо в ухо: - Дави на газ, крути рулем! Прорвемся, принц Савойский!, - и включила передачу.
Гуссеншпиллен и сам не заметил, как совершил подсказанный Крысой маневр и выскочил на обочину. Вдавив педаль газа в пол, он помчался к Москве, оставляя за собой густой пыльный столб. Крыса удобно устроилась на его плече, и стала старательно и громко исполнять бессмертный хит "Нас не догонят", отчаянно фальшивя и пуская "петуха". Машина, по возрасту годящаяся Нильсу в сестры-погодки, жалобно скрипела всеми своими многострадальными сочленениями, и, казалось, внятно причитала : "Боже, когда же я сдохну!"

Благополучно миновали МКАД. После нее шоссе и впрямь было свободным, и барон снова выехал на асфальт. Цель была совсем рядом.
- Значит, слушай сюда, Веспасиан ты наш горемычный!, - оборвав на полуслове песню, сказала Крыса, включая четвертую передачу, - картину этот крендель не только нарисовал, но уже и продал. Крале одной - искусствоведом в Эрмитаже работает. Ух, чтоб меня! Какая девка - огонь и лед! А красивая!, - наставница Нильса аж зажмурилась.
- Ну, и где они сейчас? Краля и картина?, - спросил математик, крепче вцепляясь в руль.
- А ну, не перебивай! Ухо откушу!, - взвилась Крыса, - слушай дальше. Сейчас и краля, и картина в кабаке одном. Кабак не простой - сам увидишь. Твоя задача - картинку у барышни изъять, да еще уломать ее накатать рецензию. Сам понимаешь - искусствовед из Эрмитажа - это не художественный критик из еженедельника "Культурный досуг животновода". Сообразил?
- А как же я ее эта... уламывать-то буду? Я, как бы эта..., - смущенно забормотал Гуссеншпиллен, заливаясь малиновым багрянцем, - с барышнями как-то не эта... не умею.
- Ну, заблеял! Отставить интеллигентские сопли! Такой видный кавалер, весь в медальках, - Крыса провела лапкой по звенящему иконостасу на мундире барона, - уломаешь! Иначе Всеобщей Теории Всего тебе не создать. Ферштейн, Валуа Бурбоныч?
- Натюрлихь!, - машинально ответил ученый, и еще сильнее вдавил педаль газа в пол.
Через полчаса путь их был окончен. Припарковав облегченно вздохнувшую ВАЗовскую "Шестерку", Нильс вывалился наружу и, пошатываясь, зашагал в сторону уютного зеленого сквера возле круглого здания входа в метро. Розовая Крыса, втянув щупальца, бодрой рысцой семенила рядом, тихонько напевая под нос "Was vollen wir trinken..." Дойдя до скамейки, барон устало плюхнулся на нее и с наслаждением вытянул, наконец, усталые ноги.
Взгляд его задержался на странном незнакомце в кальсонах и засаленном бушлате без воротника. Воровато оглядываясь по сторонам, он решительной, но нетвердой походкой направлялся к массивной входной двери какого-то заведения под строгой лаконичной вывеской.
- О! Смотри, гений - это автор шедевра. Видишь - уже конвертировал его!, - указала кончиком хвоста Крыса. Действительно, неопрятного вида мужичок крепко сжимал горлышко мутно-зеленой бутылки с подозрительной бурой жижей.
Не переставая оглядываться, он потянул на себя тяжелую дверь и мгновенно скрылся за ней.
Глава 12.
С минуту молча поизучав изваяние, художник почесал безволосую грудь под грязным бушлатом, издал нечленораздельный звук и присосался к бутылке. На этот раз он пил не спеша, высоко запрокинув лохматую голову и дергая худым острым кадыком. Маша, едва взглянув в сторону вошедшего, поморщилась, как от зубной боли, и отодвинулась в тень.
- Знаешь его, что ли?, - кивнул в сторонй Шишечкина Санитар, поднимая с пола злополучный холст.
- Да как... Это вот и есть, собственно, автор вот этого безобразия.
- Ух ты!, - восхитился официант, с любопытством разглядывая картину, - настоящий современный художник! Творец, сеятель и хранитель! Он эту трясомудину что, пальцем намалевал?
- Да нет... не палец это был, подозреваю, - тихонько сказала Маша, от смущения покраснев и став от этого совсем неотразимой.
- Ну, да хрен с ним!, - ответил Санитар, бросив долгий изучающий взгляд на художника, - не будет буянить — пусть его! Пойду откопаю какую-нибудь тряпку да заверну этот шедевр, - и направился в сторону барной стойки.

За стойкой Алмазов возился с новой кегой только что полученного свежего пива. Его прислал сегодня на пробу из Тюмени старинный друг Санитара Женька Райтер по прозвищу «Диверсант», журналист, сталинист и любитель кошек. Из-за близости душевного строя и схожего отношения к жизни Санитар давно называл его братом, и теперь, если пиво понравится, Диверсант обещал поставлять его регулярно.
- «Ермолаевское», - прочел официант надпись на кеге, - попробовать нальешь?
- Кыш!, - шутливо огрызнулся бармен, - в очередь, сукины дети! Сам еще на пробовал!
- Жадина!, - буркнул себе под нос Санитар, - слушай, Жень, дай какую-нито холстину, а?
- Нафига?
Вместо ответа тот молча показал шедевр.
- О господи!, - отшатнулся бармен,- это что у тебя? Концептуальная половая тряпка за тыщщу баксов?
- Зипун ты деревенский! Даже не зипун — армяк!, - отвечал официант, поворачивая холст то так, то этак в свете настенного бра, - ни хрена в искусстве не рубишь. Сказано тебе — картина! Современного художника! А ты — тря-я-япка! Да ее, может, аж в самом Эрмитаже повесят!
- А-хре-неть!, - только и выдавил из себя Алмазов, - мир совсем рехнулся? Не, тряпки нету. Посмотри, там, в кладовке, вроде бумага была упаковочная.
Но завернуть шедевр Шишечкина в бумагу Санитару было не суждено, и помешал это сделать сам автор. Допив свой изысканный напиток, художник с размаху швырнул пустую бутылку в голову статуи бобра и огласил помещение воплем, который сделал бы честь Кинг-Конгу. Через полминуты стало понятно, что этот, идущий из самых недр души, сверлящий уши вой является ни чем иным, как популярной некогда песней «Два кусочека колбаски». Старательно и громко исполняя бессмертный хит, художник, приплясывая на нетвердых ногах, направился в сторону Маши Тростинкиной, широко раскинув руки, как будто собираясь ее обнять. Ему явно было очень хорошо, он любил все человечество и жаждал ответной любви.
Не прошло и секунды, как, отодвинув так и не подключенную кегу, Алмазов с бейсбольной битой в руке вырос на пути художника. Санитар материализовался у Шишечкина за спиной и молча сверлил взглядом его затылок, готовый мгновенно среагировать на любую пакость. Друзья были давно сработавшейся парой, и в деле пресечения различных безобразий понимали друг друга с полувзгляда. Но в этот раз обошлось без них.
- Это что за змеи и сифилис!?, - раздался откуда-то сверху властный раскатистый баритон, и все участники мизансцены на мгновение замерли. Возмутитель спокойствия оборвал на полуслове песню, сфокусировал взгляд на лестнице, что вела на второй этаж, и остановился, в изумлении приоткрыв рот.
На ступеньках стоял, небрежно опираясь на перила, высокий немолодой мужчина с мягкими интеллигентными чертами лица и неожиданно пронзительным взглядом ледяных синих глаз за толстыми стеклами старомодных роговых очков. Он был одет в уютную домашнюю куртку с бархатными отворотами, и в форменные офицерские брюки с голубым кантом. В руке он держал диковинную костяную палочку, покрытую затейливой резьбой, и от одного взгляда на нее у Шишечкина мгновенно пропало желание буянить. Внезапно обмякнув, как будто из него вынули позвоночник, он тяжелым кулем неуклюже повалился на пол и заканючил, размазывая слезы по давно небритым щекам:
- Я художник! Я творец... хам-м-м-ы-ы-ы! Обижают... не лю-ю-ю-бят! Я у Марата Гельмана выставлялся... Сатрапы! Р-р-етрогр-р-ады!, - и слезы хлынули из его глаз бодрой апрельской капелью. Через пару минут, напоследок всхлипнув, художник уронил потяжелевшую голову на паркет и звонко захрапел, пуская слюни.
- Хм... Художник, говоришь?, - задумчиво произнес мужчина, приближаясь к поверженному. Для бармена и официанта он явно был если не начальником, то совершенно точно — старшим. Оба они при его приближении подтянулись и замерли в положении, чем-то напоминающем стойку «смирно».
- Хорош гусь!, - сказал он, с любопытством разглядывая Шишечкина, - давно к нам такие не залетали. Вот что, Палыч!, - отнесся он к Санитару, - зафиксируй-ка его нежненько, как ты умеешь, да стащи за баню — пусть проспится!
- Слушаюсь, Командир!, - готовно ответил Палыч и вытянул из кармана халата плотно свернутый кожаный ремень.
Тростинкина оправилась от испуга, и теперь с любопытсвом выглядывала из-за спины Санитара, стоя босиком на теплом паркете. А тот сноровисто продел сложенный вдвое конец ремня через кольцо пряжки, нагнулся к лежащему и, ловко накинув получившуюся петлю на его запястья, одним мягким движением по часовой стрелке затянул вязку.
- Ну, вот!, - довольным голосом произнес он , распрямляясь, - цыганский узел! Без посторонней помощи не развяжешь!, - и весело подмигнул Алмазову.
- Палыч, - тихонько спросила Маша, тронув Санитара за руку, - а это кто?, - и взглядом показала на мужчину, названного Командиром.
- О-о, это и есть наш шеф! Суров, но справедлив! И часто слишком гуманен. Я бы вот ЭТО, - Санитар кивнул на храпящего Шишечкина, - просто на улицу бы выставил.
- Да ну! Прав ваш Командир — помрет еще, на земле-то спавши, - пусть уж проспится! А «за баню» - это куда?
- Ох, и любопытен нынче искусствовед!, - улыбнулся Санитар, ловчее примериваясь к лежащему художнику, собираясь его поднять, - это у нас кладовочка небольшая есть, как раз на этот случай. Она в подвале, сразу за сауной. Еще с прежних времен осталась.
- Кладовочка?, - ехидно улыбнулась девушка, - а пытошных подвалов у вас тут нет?
- Пытошных? Да нет... а что — надо?, - в лад ей ответил Санитар, и оба рассмеялись.
- Ладно, садись. Сейчас я это чудо отволоку — и буду окорок подавать. Готов уже.
Действительно, благоухание свиного окорока с гречей наполняло все помещение. Маша сглотнула слюну и вернулась за свой столик. Вместо стула она с ногами залезла на уютный плюшевый диванчик и приготовилась терпеливо ждать, предвкушая вкусный ужин.
Но Шишечкину не было назначено судьбой отсыпаться в тесной, но удобной кладовке. Входная дверь распахнулась, и под клацанье затвора в кафе вошел, сверкая всеми регалиями, барон Нильс фон Гуссеншпиллен.
Глава 13.
Едва Шишечкин скрылся за дверью, Нильс стремительным упругим движением поднялся со скамейки и хотел было немедленно последовать за ним.
- Хальт, Бисмарк доморощенный!, - резко, словно щелкнув хлыстом, скомандовала Крыса, - ишь, прыткий какой! Сядь, не мелькай!
- Так ведь он... - начал было барон, но розовая бестия бесцеремонно оборвала его:
- Он, он... а ты - виконт да Бражелон! Сядь, говорю тебе, и слушай! Пойдешь туда - Крыса скосила глаза на свои крохотные часики - минут через восемь-десять. Клиент будет в кондиции - сможешь его забрать. Сейчас позвони в "Скорую", скажи, что человек без сознания - пусть пришлют бригаду. Дашь лепиле сто баксов - и вези клиента в отель. Да шедевр его не забудь!
- Понятно!, - опускаясь обратно на скамью, ответил ученый и тоже посмотрел на свой роскошный "Ролекс", усыпанный стразами, - а заключение-то от эксперта надо?
- Надо, но это - как получится. Если краля писать не захочет - сам пыхтеть будешь!
Математик согласно кивнул и вынул мобильник. Вызвать "скорую" оказалось делом одной минуты.
- Вот, умница! Теперь давай, приведи себя в порядок - медальки протри, штиблеты... ты же европеец и аристократ! Покажи этой протоплазме, кто здесь элита!
Нильс послушно снял накрахмаленный белый китель, и, достав из кармана тряпочку с пастой ГОИ, стал надраивать свои многочисленные ордена, медали и памятные значки.
- Да-а... иконостас-то у тебя - будь здоров, новогодняя елка обзавидуется! Ну-ка, что тут есть? Ух ты - "За десять взяток на мизере"! - восхищенно присвистнула Крыса, разглядывая самый большой орден в виде золоченого креста с изображением паровоза в центральном круге, - силен, патриций!
Оценив коллекцию барона, в которой имелась также медаль "За подготовку к мировой войне" от Генштаба ВС Уганды и памятный знак "Через розги - к милосердию" от министерства просвещения Косова, она снова посмотрела на часы и поторопила Нильса:
- Давай, давай - без фанатизма! Время уже! Одевайся.
Гуссеншпиллен послушно натянул китель, застегнул его на все пуговицы, нестерпимым огнем горевшие на солнце, с помощью рукава навел такой же блеск на свои запыленные лаковые штиблеты и зашагал к входной двери заведения. Крыса вприпрыжку следовала за ним.

Оказавшись в помещении, Нильс остановился в нерешительности - после залитой светом улицы в кафе, казалось, царил полумрак. Через некоторое время он увидел статую бобра, и сделал несколько шагов, озираясь по сторонам. Взгляд его упал на неподвижно лежащее на полу тело художника со связанными руками и плотного мужчину в белом халате, нагнувшегося над ним.
- Блеск! Ты успел вовремя!, - пискнула Крыса, показывая лапкой на эту живописную группу, - приступай! Пресечь нарушение прав человека - наш священный долг!
Ученый сделал еще один шаг, вытянулся всей своей долговязой фигурой, встал в третью балетную позицию и внушительно произнес, заложив руку за борт кителя:
- Я требую немедленно прекратить преследование инакомыслящих художников-диссидентов, уважать права меньшинств и Европейские ценности!
Нагнувшийся к Шишечкину человек выпрямился и повернулся к барону, удивленно глядя на него.
- Я, кажется, понятно говорю по русски?, - повысил голос тот, - или мне применить санкции?
- Санкции?,- еще больше удивился Санитар, в некоторой растерянности глядя на двух своих сообщников, - а ты кто таков будешь-то, клоун ряженый?
- Я, да будет вам всем известно, есть никто иной, как барон Нильс фон Гуссеншпиллен XXI, граф Полтавский и властитель Нижней Померании, полномочный представитель Евросоюза и Великий Магистр ордена "В завязке"!, - внушительно ответил аристократ, слегка оттопырив нижнюю губу.
- Ой, боюсь-боюсь! А где же еще четверо? Я что-то только одного вижу!, - ехидно ухмыляясь, осведомился официант. - Пинка под зад тебе не наладить? Раскомандовался тут!
- Я решительно протестую! Это агрессия, и ваша страна понесет за нее наказание!
Из-за спины Санитара, нежно поглаживая свою бейсбольную биту, вышел Алмазов.
- Что Вы изволили сказать, барон? Санкции? Наказание?, - улыбаясь своей самой милой и дружелюбной улыбкой, спросил он у Нильса и сделал один шаг в его сторону.
- Не сметь!, - истерически взвизгнул Гуссеншпиллен, опрыгнув на два метра и оскалившись, - меня нельзя бить! Я неприкосновенен!
- Да кто же тебя бить-то собирается, чудак? Это, - показывая ученому биту, ответил бармен, - спортивный снаряд. В бейсбол сыграем?, - и улыбнулся еще шире, сверкнув ровным рядом белых зубов.
- Ка-ра-ул!, - внезапно севшим голосом просипел математик, - варвары! Убивают... помогите!
- Так, стоп!, - раздался спокойный властный голос Командира. Повинуясь ему, Алмазов погасил свою ослепительную улыбку, спрятал биту за спину и отошел в сторонку.
- Вам, уважаемый, что нужно?, - вежливо и спокойно осведомился хозяин кафе, обращаясь к Нильсу, - это тело забрать?, - мотнул он головой в сторону Шишечкина.
- Евросоюз в моем лице берет под свою защиту преследуемого художника и его произведение!, - вновь окреп и возвысился голос аристократа.
- Произведение?, - удивился Командир, вопросительно переводя взгляд с Санитара на Алмазова.
- Один момент!, - сказал Палыч, - сейчас предъявим!, - и, в секунду обернувшись до барной стойки и назад, с вежливым поклоном протянул своему шефу злополучный холст.
- Однако..., - задумчиво произнес тот, рассматривая полотно, - это что вообще?
- Шедевр современного искуства. "Эротическая неопределенность бытия" называется, - с трудом сдерживая смех, ответил Санитар. - Этот мазилка его, между прочим, продал не кому-нибудь, а искусствоведу из Эрмитажа!
- Боги..., - как-то устало произнес Командир, - мир совсем сбрендил? А где же теперешний хозяин этого... шедевра?
- Я здесь!, - раздался из-за спины официанта звонкий Машин голос, и она сама, немного робея, предстала перед ним, - но это не я, это все он... Пикассовский... современные тенденции... свежая струя... народная гуща... то есть толща..., - сбивчиво заговорила она.
- Ни слова больше! Все понятно!, - остановил ее хозяин кафе, сделав жест ладонью, как будто затворяющий ей уста, - Вы не возражаете, леди, против передачи этого творения представителю просвещенной Европы?
- А пускай!, - бесшабашно тряхнув шевелюрой, весело ответила девушка, - раз хотят, значит, так им и надо!
- Не уволят?, - коротко спросил Командир.
- Увольнялка отвалится!, - рассмеялась в ответ Тростинкина.
Дело, таким образом, решилось на удивление быстро, и через минуту торжествующий Нильс, бережно, как икону, держа доставшуюся ему с таким трудом картину, торжественно прошествовал к выходу из кафе. Следом за ним, забросив на плечи художника, шел Санитар, вполголоса, но внятно ругаясь по узбекски.

Но приключения на этом не закончились. Едва процессия спустилась с крыльца, как предвечернюю тишину вспороли воспаленно-тревожные звуки сирены, и два автомобиля с синими и красными проблесковыми маячками, подлетев с разных сторон, остановились, как вкопанные, визгнув тормозами.
"Это за мной!", - обрадованно подумал Нильс, - "Кортеж Его Величества прислали!". Но это был не кортеж. Одной из машин была вызванная Нильсом "скорая помощь", а из другой - полицейской - выскочил смуглолицый таксист, два часа назад в панике бежавший от барона. Следом за ним оттуда вышли два рослых полицейских и решительно двинулись к Гуссеншпиллену, следуя за смуглолицым.
- Вах, слющий, мамой килинус, да - это он!, - заверещал таксист, показывая на ученого грязным пальцем и злобно скалясь.
- Гражданин, Вам придется проехать с нами!, - вежливо, но непреклонно заявил Нильсу старший наряда, - пройдемте в машину!
Это было уже слишком. Издав леденящий душу военный клич общества "Феминистки южного Пакистана", барон вступил в беспощадную рукопашную схватку с цепными псами режима. В ходе нее он продемонстрировал великолепное владение приемами психологической войны, знание капоэйры и техники борьбы в грязи, но силы были слишком неравны. Через несколько секунд, надежно зафиксированный наручниками, Нильс был помещен в мрачное чрево патрульного УАЗа, и тот, завывая сиреной,увез его навстречу новым приключениям.
Шишечкин, развязанный Санитаром под требовательным взглядом врача "скорой", перекочевал на носилки, и реанимобиль, похожий яркой раскраской на попугая, помчал его в противоположную сторону. В минуту все стихло. На пятачке возле кафе остались Санитар и Маша Тростинкина. В стороне, зацепившись за куст, сиротливо висел слегка порванный шедевр Шишечкина.
- Ты смотри!, - удивленно произнес официант, снимая с куста запутавшийся холст, - почти целый! Можно я его выброшу?
- Не надо!, - мягко улыбнулась Маша, забирая у него тряпочку, - я его на память возьму. Такая каша из-за него заварилась! Что, правда могут санкции наложить?
- А то нам привыкать! Ладно, пошли ужинать - темнеет уже! Скоро народ собираться начнет - весь окорок съедят!
И Маша с Санитаром, оживленно болтая обо всем сразу, скрылись за тяжелой дверью кафе.

Глава 14.

Сумасшедшее московское солнце, наконец, угомонилось и отправилось на покой, напоследок раскрасив в розовое уставшее за день небо. Окна здания напротив кафе полыхали нестерпимо ярким, тревожно-красным пламенем.
«Вот так, должно быть, прощалось солнце с Берлиозом... Впоследствии, блин, покойным», - подумал Санитар, с трудом отводя взгляд от завораживающей картины за окном. Кафе жило своей обычной предвечерней жизнью, готовясь к скорому наплыву гостей. Аглая, распаренная, как в бане, металась по кухне от плиты к русской печке, где постоянно что-то переставляла огромным ухватом. Полевая кухня была уже погашена - окорок с гречкой, фирменное блюдо гражданки Циммерман - был готов.
- Ну что, Палыч, - обратилась она к Санитару, скаля зубы и обдавая его нестерпимым печным жаром, - девчонке-то уже, небось, вкусный ужин пообещал? Давай, тащи! Да свечку на столике не забудь зажечь. Романтик... , - и подмигнула официанту так озорно, что у него мгновенно вспыхнули уши, соперничая с закатом за окном.
- Аглая, меня от тебя сейчас тепловой удар хватит! Фу, аж дыхание перехватило, - ответил Палыч, почувствовав заливающий все лицо жар, - и шутки у тебя... Где окорок-то?, - преувеличенно деловым, картонным голосом спросил он.
- Ой, ой, какие мы нежные! А уж деловые-то - куда моей кошке. Не бзди, Палыч! Ну, понравилась девка - что ж такого? Дело молодое да житейское, она вон, смотрю, тоже на тебя все пялится! Да не красней ты так, - взревела повариха своим роскошным басом, - как первокурсник, чесс-слово! Вон, смотри - на разделке лежит, -понизила она голос до полушепота, - лучший кусочек для нее отжалела. Давай, давай - не теряйся! И Аглая Исааковна сопроводила свое пожелание дружеским, но увесистым толчком в спину в сторону разделочного стола. Через пару минут, сервировав как следует поднос, Санитар вышел в зал и направился к Машиному столику. Та сидела на диванчике в своей любимой позе, забравшись на него с ногами, и оживленно порхала изящным пальчиком по яркому экрану смартфона.
- Окорок!, - торжественно объявил Санитар, отвлекая ее от гаджета, и наклонился над столом, выставляя на него тарелки.
- Ух ты!, - восхищенно выдохнула девушка, вдыхая неповторимый аромат, - да это же пища богов! А ты с чего красный такой? Заболел?
- Да нет, - внезапно севшим голосом ответил Палыч, с трудом ворочая языком, - жарко на кухне. Печка, плита... Аглая еще вот.
- Что «Аглая»?, - развеселилась Тростинкина, - прижала, поди, в темном месте к теплой стенке? Она женщина-то у-у-х... огонь!, - и улыбнулась официанту такой улыбкой, что жаром полыхнуло все тело.
- Да нет!, - совсем смутившись, ответил Санитар, - у нее только Сильвер - свет в окне.
- А это еще кто?, - спросила Маша, набив полный рот обжигающего, острого и очень сочного мяса.
- А-а, да я тебе говорил! Игорь Окороков, писатель, экономист...
- С попугаем который?, - сообразила Тростинкина, - поэтому и прозвище такое?
- Ну да! Скоро уже придти должен. Останешься его послушать? Всем интересно, даже гуманитариям , - с чуть угадывающейся надеждой в голосе спросил Палыч, сглатывая непослушный ком.
- Не поняла!, - с притворным возмущением воскликнула девушка, при этом продолжая улыбаться, - чем это Вам, сударь, гуманитарии не угодили? Этак Вы еще, чего доброго, на искусствоведов станете наезжать? Ну-ну... запомним! У нас в Эрмитаже подвалы большие. Вот сделаю из тебя призрака Зимнего дворца - будешь знать!
- О, да! Я стану призраком, и буду являться тебе каждый вечер в лучах закатного Солнца! И кивать тебе, и манить за собой!, - рассмеялся Санитар. Его смущение растаяло, как эскимо на вечернем московском асфальте, и опять стало так здорово просто находиться рядом с этой замечательной девушкой.
- Во! Начитаются тут булгаговщины, понимаешь!, - шутливо проворчала Маша, пододвигая к себе тарелку с десертом, - ну-ка, что тут у нас? Та-а-к, торт «Наполеон военный» с масляно-сгущеночным кремом «Земеля хлебореза»? Замечательно! И коктейль «Бездуховность»... А он из чего?
- Не знаю, новый какой-то рецепт, надо Женьку Алмазова спросить - его затея.
- М-м-м... вкусно!, - сказала девушка, отпив глоток, чем-то «Пино-Колладу» в смеси с «Мохитос» напоминает. Передай ему спасибо, - и откусила кусочек торта.
- Ну, так что - на выступление Сильвера останешься? Я тебе местечко зарезервирую - народу много будет?, - с уже явной надеждой спросил Санитар, комкая в потных ладонях полу халата.
- Да не знаю... Вряд ли выйдет, Палыч! У меня поезд через - Маша посмотрела на свои изящные часики - ого, уже через два часа. Пока до Ленинградского доеду... Пора мне, наверное?, - и девушка немного нерешительно посмотрела на официанта.
- Ну, пора - значит, пора!, - отвечал тот, опустив плечи и став как будто ниже ростом.
- Тогда... ну, счет, что ли... Сколько я должна?
- Нисколько!, - грустно улыбаясь, ответил Санитар, - муксун и водка мои, а окорок тебе в подарок от Аглаи - понравилась ты ей.
- Спасибо!, - тихонько произнесла Тростинкина, и вдруг мимолетным движением коснулась губами щеки Палыча, - за все спасибо! Ты это!, - выпалила она, - приезжай в Питер! Приезжай, правда! Я тебе Эрмитаж покажу!
- И подвалы?
- И подвалы!, - непослушным чужим смехом рассмеялась Маша, смахивая предательски блеснувшую капельку с угла глаза.
- А как я тебя там найду? Выйду в зал и заору: «Где тут у вас самая красивая девушка-искусствовед!»? Я ведь даже имени твоего не знаю...
- Ах, ну да! Вот, держи!, - девушка протянула официанту визитку.
- Хм... Мария Тростинкина.... Ведущий искусствовед!, - прочитал тот, и повторил с видимым удовольствием, будто пробуя сочетание звуков Машиного имени на вкус : - Мария Тростинкина! Красиво звучит! Придется ехать - Зимний дворец без призрака застоялся уже!
- Ну, все! Долгие проводы - дальше сам знаешь!, - решительно подхватила Маша свою сумочку, - проводи меня до крыльца!, - сама себе противореча, попросила она.
Через минуту Санитар стоял, опираясь на кованные кружевные перила, и смотрел вслед уходящей в московские сумерки девушке. Она ни разу не оглянулась, и очень быстро исчезла из виду...

- Ну что, халдей недоделанный, упустил девку?, - раздался совсем рядом писклявый голосок. Палыч повернул голову и увидел сидящую на перилах большую розовую Крысу, насмешливо-глумливо сверлящую его взглядом своих глаз-бусинок до самого мозжечка.
Глава 15.
«Ну, вот и все!», - неожиданно спокойно подумал официант, с каким-то болезненным любопытством разглядывая странного зверька, - «Бедная моя, скорбная головушка!». Язык намертво прилип к нёбу, и Палыч, зажмурившись, молча помотал головой. Осторожно открыл глаза — наваждение не исчезло.
- Ну что, дурилка, башкой мотаешь, как кляча полковая? Крыс, что ли, не видел никогда?, - насмешливо осведомилась розовая тварь и цыкнула зубом, - Рассуропился! Развел слюни розовые с соплями пополам! Р-р-омантик хренов! Девки-то щас — они какие? Им подавай хардкор и трэш — раз-два, и в дамки! А он... цирлих-манирлих, битте-пардон.... тьфу! Вот и сиди теперь тут, распускай нюни!
- Слышь, насекомое, а ты чего это меня вдруг учить вздумала? Тебе что за печаль? Ты кто такая, вообще? Сейчас вот из шкурки тебя вытряхну и голой по Тверской налажу!, - мгновенно обрел дар речи Санитар, и, в подтверждение серьезности своих намерений, крепко схватил наглое животное за холку и поднял на вытянутой руке.
- Эй, полегче, приятель! Поставь на место — больно же!, - вот, так-то лучше, сказала Крыча, поставленная Палычем на пол, потирая холку, - таким ты мне больше нравишься! И кстати — чего это ты ко мне в женском роде обращаешься? Я, вообще-то, мужик!
- Ну... так крыса же?, - озадаченно промямлил официант, украдкой приглядываясь к зверьку.
- И нечего туда пялиться! Ишь, юннат нашелся! Сказано тебе — не Крыса, а Крыс! Ты меня еще на вивисекцию отправь!
- Будешь хулиганить — отправлю!, - мрачно пообещал Санитар, - слово «крыса» мужского рода не имеет. Шеф сказал...
- Слово, может, и не имеет, а я — имею! А ты, вообще-то, ничего, пилюлькин!, - ответил Крыс, - не всякий, увидев меня, на копытах устоит! Удар держишь!
- А кстати, - вновь окрепшим голосом спросил Палыч, - а почему именно Крыс? Белки кончились?
- Баянист хренов! Ты чё ващще против крыс имеешь, потрох? Пасть порву!, - ощерился зверек, и его глумливые глазки превратились в самурайские щелочки.
- Ой, боюсь-боюсь! Еще меня мои собственные глюки не строили! Сбавь тон — я же пошутил. Нет, ну а правда — почему?
- Почему-почему, - проворчал Крыс уже дружелюбнее, - да пришлось тут парочку индивидуумов друг с другом свести. Один — художник ля-рюсс, ему крысы привычные, другой — аристократ европейский, у них розовый цвет в почете. Что, не хочешь крысу?
- Да как тебе сказать... В принципе, можно и крысу... Но я, вообще-то, кошатник, - смутился Санитар.
- О! Дай-ка я тебя расцелую! Наш человек!, - Крыс заплясал от радости, отбивая такт хвостом, - ну-ка, глянь — так лучше?
С этими словами он вытянулся, став вполовину тоньше, пошел рябью, как изображение на экране старенького «Рекорда», сделался полупрозрачным, и вдруг в мгновение вместо розовой крысы возник гигантских размеров черный Кот. Стоя на задних лапах, он доходил Санитару до середины бедра.
- Ну? Что скажешь?, - спросил он, поворачиваясь так и этак и откровенно красуясь. Его густые длинные усы были обильно посыпаны пудрой, а с наборного золоченого ошейника свисал изящной работы лорнет с ручкой из слоновьей кости в виде вставшего на дыбы гиппопотама с раскрытой пастью.
- А-хре-неть!, - только и смог выдавить из себя Палыч, едва отойдя от первого шока, - слушай, я так себе Бегемота представлял!
- А то!, - Кот был явно польщен сравнением и доволен произведенным эффектом, - ты думаешь, Булгакову кто образ подсказал? Хороший был дядька, только нервенный какой-то... Все успокоительное себе колол. Ну, я к нему и пришел как-то утречком. Так он поначалу-то чуть в окно не выбежал, а потом ничего... наладилось у нас. Неплохо получилось, да?
- Да уж... Ну, а мне теперь как с этим дальше жить? Тебя как, я один вижу, или все кругом крышами поехали?
- Ну как... Могу, в принципе, и всем показаться — не вопрос! Понравился мне ваш кабак. Правильное заведение, и народ правильный! Хочешь — талисманом вашим буду?
- Так есть уже вроде... А, ладно — одним больше — одним меньше... Командира спросим, но, думаю, проблем не будет. Слушай, - развеселившись, спросил Санитар, - а ты примуса починять умеешь? Ну, чтобы уж совсем в образе?
- Обижаешь!, - надул щеки Бегемот, - я тут с годик назад одному финну атомный примус сделал! Самогонку гнать! Кор-р-роче, Склифосовский — так и будем тут стоять? Я тоже Аглаиного окорока хочу!
- Хм... Аглая — особ-статья..., - задумался официант, - как бы она тебя с кухни-то палкой не того-с...
- Да ладно, не бзди! Я обаятельный!, - расплылся в улыбке кот, - к тому же я ей покажу, сколько у нее мышей в кладовке живет — она сама меня на котловое довольствие поставит.
- Ну, что же, - сказал Санитар, - попытка — не пытка, - пойдем, пожалуй!
- Правыльна, таварыщщ Бэрия!, - отозвался Бегемот, и входная дверь плотно закрылась за ними. Окончательно стемнело, и только полная луна освещала опустевшее крыльцо.


ЭПИЛОГ

Ну, а что же было дальше? Куда делся неугомонный аристократ Гуссеншпиллен и что поделывает Шишечкин?
Какая судьба постигла его шедевр, и чем занимается Маша Тростинкина? Терпение, читатель!
Итак, когда Нильс фон Гуссеншпиллен оказался доставлен туда, куда умчал его с поля боя патрульный УАЗик, мгновенно выяснилось, что он есть лицо неприкосновенное и земному суду неподсудное, о чем он и заявил без обиняков приятному полноватому мужчине в плюшевых брюках и уютной фланелевой рубашке. Тот совсем не походил на полицейского, внимательно и с неподдельным интересом слушал барона, не перебивая, и Нилс, почувствовав родственную душу, торопливо, взахлеб стал рассказывать о своей великой миссии и богатой победами жизни. Когда ученый, изложив добродушному полицейскому основные постулаты Всеобщей Теории Всего, стал показывать ему свои многочисленные награды, тот мягко остановил поток его красноречия, предложив немного отдохнуть и выпить чаю, и пообещал немедленно вызвать торжественный кортеж. Математик с удовольствием принял из рук собеседника чашку ароматного горячего напитка, и стал медленно смаковать его, жмурясь от удовольствия. Полное спокойствие вдруг овладело всем его существом. Барон понял, что, наконец, попал туда, куда надо, и что тут ему, без сомнения, помогут.
Вскоре и обещанный кортеж явился за ним, и Нильс, бережно сопровождаемый с двух сторон рослыми гренадерами в ослепительно-белых мундирах, торжественно проследовал в отведенные ему шикарные апартаменты с лаконичным дизайном и мягкими, уютными стенами. Там, на самой вершине шикарной башни из стекла и бетона, он и находится по сей день, неустанно трудясь на благо человечества и создавая новые, оригинальные и смелые теории. Иногда ему предоставляют доступ в интернет, и часть его гениальных прозрений становится доступна простым смертным.
Художник Шишечкин попал в реанимацию с острым отравлением суррогатами алкоголя. Проведя несколько дней на тонкой, почти неощутимой грани двух миров, он вышел из комы совсем другим человеком. Покинув клинику, он перво-наперво записался в изостудию при ближайшем Доме культуры — очень захотелось научиться, наконец, рисовать. Обновил гардероб и прекратил употреблять изысканные напитки вроде портвейна «Три топора», перейдя исключительно на самогон. Очень поздоровел, стал респектабельно выглядеть, и научился к месту употреблять термины «экспрессия», «цветовая гамма декаданса» и «актуальный тренд современного бытия в творчестве». Кроме того, сменил имя «Павел» на заграничное «Пол», и теперь работает ведущим экспертом по закупке произведений искусства для аукциона Сотби и Музея современного искусства Гугенгейма. Рецензии с подписью «Пол Шишечкин» в определенных кругах пользуются незыблемым авторитетом.
Маша Тростинкина, едва сойдя с поезда на Московском вокзале, немедленно отправилась в Эрмитаж. Там она, не говоря худого слова, без доклада проследовала прямиком в кабинет Пикассовского, едва не доведя его юную секретаршу Изольду Феофановну до истерики — та не привыкла к подобным вольностям. О чем и как говорили между собой Павел Аполлонович и Маша — никто не знает, но доподлинно известно только, что велся разговор на повышенных тонах. Он закончился тем, что Пикассовский, красный, как рак, опрометью выбежал из своего кабинета, имея на шее рамку от «Эротической неопределенности бытия» со свисающими по краям лохмотьями прихотливо раскрашенного холста. Прогрохотав дробным галопом по гулкому пустому коридору, он скрылся за поворотом, и больше никто и никогда не видел заведующего отделом современного искусства. Впрочем, вскоре по Эрмитажу, а затем и по городу, поползли странные слухи о том, что в ведущем музее страны появился призрак. Он показался нескольким туристам, отбившимся от группы и заблудившимся в бесконечных коридорах Зимнего дворца, а также напугал до обморока молодого аспиранта, предсказав ему скорый приезд тещи. Маша же, приобретя стойкое отвращение к современному искусству и нравам его служителей, ушла работать на завод, где мирно трудится до сих пор в должности бригадира слесарей. Полученная в Эрмитаже закалка позволяет ей легко управлять десятком мужиков.
Ну, а что же было дальше в кафе «У Биглера», спросит читатель? Да ничего особенного. Кот Бегемот, как и предполагалось, оказался очень милым и обаятельным зверем. Мгновенно очаровав персонал и посетителей своей неотразимой улыбкой, он обменялся с Командиром мнениями по поводу творчества Стругацких, сплясал с Алмазовым цыганочку и починил вечно барахливший керогаз в бытовке. Когда кот вошел на кухню, Аглая Исааковна было нахмурилась и взялась за швабру, но Бегемот, встав посередине помещения, взял в лапу свой лорнет и пристально посмотрел по сторонам. И тут же из всех щелей и незаметных норок стали вылезать мыши, отчаянно пища, и строиться в две шеренги. Построившись, они на глазах у потерявшей дар речи поварихи сделали поворот «нале-во», словно по команде невидимого командира, и строевым шагом покинули заведение, сгинув безвозвратно в непроглядной московской ночи. Таким образом, через час всем уже казалось, что кот жил в кафе всегда, и ему торжественно был о присвоено звание талисмана заведения с постановкой на котловое довольствие. Так он и живет там до сих пор, иногда починяя сломавшуюся бытовую технику и пугая до одури приблудных мышей.
Что же с кафе? С ним все в порядке. По прежнему каждый вечер собираются там посетители. Всякое видели его стены. Игрались там свадьбы и справлялись поминки. Обмывались машины и собирались врачебные консилиумы. Случались беспощадные драки и звучали пронзительные объяснения в любви. Работает оно и по сей день, и все так же встречает посетителей у входа статуя бобра, и кот Бегемот лежит, свернувшись, на любимом коврике у камина. И все так же ждет кого-то старый официант Палыч по прозвищу Санитар, время от времени с надеждой поглядывая на массивную входную дверь.

КОНЕЦ