ГАЛЯ

Галке шел шестнадцатый год, когда через маленький украинский хутор прокатилась война. Она подкралась почти беззвучно: только грохот дальних канонад и ночные зарницы, словно приближающаяся гроза, тревожили покой затаившихся в кудрявой зелени хаток. А потом душным летним днем по разбитой дороге над логом потянулись колонны уходящих солдат - словно серая змея уползала за новенькую колхозную плотину, втягиваясь в дубовые посадки. Они шли, не поднимая глаз, словно сквозь строй, покрытые темной коркой спекшейся пыли, а из-за жердяных заборов смотрела на них мертвая, осуждающая тишина. К вечеру все стихло, воздух очистился, и сразу словно бы придвинулась канонада. День протянулся в ожидании неизвестности, гул постепенно ушел стороной, и отодвинулся дальше - туда, за посадки. Пришла и прошла еще одна тревожная ночь, а утром по единственной улице сначала не останавливаясь прострекотали мотоциклы, потом прополз, натужно завывая, чужой грузовик, потом, чуть погодя, еще, еще и еще один, и тоже исчезли в полувековых дубах... И снова напряженное ожидание, снова замершая тишина, и только робкая песня жаворонка льется с выгоревшего неба.
«Новая власть» появилась нескоро, да и то только для того, чтобы переловить по дворам всех кур и позабрать свиней. Коров, что удивительно, не тронули, и вообще лютовали не сильно: дело ограничилось лишь несколькими зуботычинами для особо ревнивых хозяек. В следующий раз «гости» появились только к зиме - хутор лежал в стороне от больших дорог, а в осеннюю распутицу по чернозему проезжает только танк.
С полсотни человек расселили по хатам, достался квартирант и Галке с матерью - тощий, как жердина, офицер, взиравший на окружающее с таким видом, будто весь белый свет внушает ему непреодолимое отвращение. Мать звала его «холерой», и богохульно ругалась. «Гостевание» продолжалось около месяца, а затем квартиранты исчезли так же неожиданно, как и появились. Вместе с ними пропал из дома медный самовар и опустела божница - «Холера» оставил хату без заступницы... Мать с Галкой снова перебрались под родную крышу из сараюшки, где ютились все это время, и остаток зимы прожили в относительном спокойствии.
Настоящая беда постучалась в дверь уже весною, когда загремели голыми ветвями тополя и посеревший снег начал оседать, обнажая на пригорках курящиеся паром жирные проплешины земли.
- Семчьенко Кхалина? - сырой ветер мял и дергал исписанный лист, вырывая его из толстых пальцев в щегольских лайковых перчатках.
- Это я... - обмирая от ужаса, выдохнула Галка, не в силах оторвать глаз от блеска дорогой кожи, не в состоянии даже пошевелиться...
- Десьять минут собираться. Лишнее не брать.
Словно мышонок под змеиным взглядом, Галка застыла в дверях
- Собираться! - окрик, словно оплеуха, отбросил ее внутрь и заметался по хате.
Ничего не видя через слезы, почти не соображая от страха, она выдернула из сундука чистое исподнее, увязала в платок новую юбку... «Лишнее»... Откуда ж лишнее в деревне-то?
Через полчаса на маленькой площади у заколоченной лавки кооператива под охраной четырех конных и полудюжины пеших немцев с собаками стояли десятка три девчат и женщин помоложе. Остальные хуторские, оттертые солдатами подальше, настороженно слушали, как с крыльца, мешая русские слова с немецкими, «Лайковые перчатки» вещают о почетной возможности каждого поработать на великую Германию.

В холодной, насквозь провонявшей теплушке женщины провели две недели. Подолгу останавливаясь на безымянных станциях, поезд медленно тащился на запад. Тяжким молчанием висела внутри неизвестность.
Пологие холмы постепенно сошли на нет, посадки сменились перелесками, а соломенные крыши - черепицей. Вокруг лежала чужая земля.
Теплым солнечным вечером на большой станции поезд встал основательно. Снова собачий лай, гортанные крики конвоиров, лязг железа - и вот колонна после короткого марша втягивается в обширный двор не то фабрики, не то склада. На ночь всех скопом заперли в огромном гулком ангаре, а с утра группами человек по сто принялись выводить во двор. Там, у расставленных заранее столов ожидали "покупатели". Словно на ярмарке, они ходили по рядам, заставляя раскрывать рты и ощупывая руки-ноги, точно лошадям.
Галка вместе с десятком ровесниц досталась уже под вечер кривоногому немцу. Брызжа слюной, он с криком рассадил их в две подводы, которые с грохотом промчались по узким булыжным мостовым и вывернули на загородную дорогу. Ехали довольно долго и уже в темноте добрались до обширного поместья. Каменные столбы у ворот, большой парк, угадываемый в глубине массивный особняк - даже в темноте был заметен уход и процветание.
Снова сарай, наутро очередные смотрины, и уже к вечеру того же дня переодетая в какую-то мешковинную хламиду Галка мрачно перекидывает навоз в коровнике.
Нет смысла описывать бесконечные месяцы тяжелой работы - крестьянство нигде и никогда не было пасторальным занятием. Всего в поместье жили около сотни человек, в основном женщины: польки, чешки, югославки. Коровник, птичник, маленькая конюшня, сад, и довольно обширная пашня - все это требовало постоянной заботы, но все они были знакомы с детства. Тяготило другое - постоянная неизвестность. Усадьба жила своей жизнь, извне никакие вести не доходили, и что там дома, где теперь война и что будет дальше, не знал никто.
Поначалу Галка решила было бежать. Но далеко ли убежишь в серой робе, не зная языка, без еды и денег? Тогда она решила заморить себя голодом, но была тут же выпорота, а когда лежала ночью в бараке, не в силах повернуться на спину, и проливая злые слезы, соседка добавила еще - словесно, но не менее больно.
- Ты чего, дура, творишь? Умней всех быть хочешь? Ты бы лучше о матери подумала. Помереть - дело нехитрое. Вот не сдохнуть - оно посложнее будет. Тебе еще повезло - у других и этого нет. Работай, дурища. Все равно наши придут, так лучше их дождаться, чем тебя здесь закопают, и матери прийти поплакать над такой дурой некуда будет.
Умирать расхотелось. Спина зажила, дни снова потянулись за днями - всегда одинаковые. Пришло и прошло лето, облетела осень, наступила зима - другая, не такая, как дома, за ней снова весна, и опять лето. За это время Галка выучилась немецкому, сплетничала с соседками по-польски, освоила трактор, обзавелась немалым цинизмом и обросла по спине воловьей шкурой - за острый язык доставалось ей регулярно.
Перемены начались со следующей зимы. Мелкие, незаметные вроде бы признаки словно носились в воздухе. Надежда сменялась тревогой, а тревога - ожиданием. Дни уныло тянулись друг за другом, а по ночам бараки шелестели разговорами.
Растаял снег, подсохли дороги, но хозяева словно забыли про поля. Тревога росла и росла, слухи приходили один чудовищней другого. Вся работа шла наперекосяк.
Летом часть скотины продали, следом за ними исчезли лошади. А потом случилось страшное: среди ночи во дворе зарычали крытые грузовики. Всех подняли, построили, отобрали и оставили человек тридцать - тех, что помоложе - остальных посадили в машины, и увезли в неизвестность.
- Я не могу кормить столько дармоедов, - прорычал оставшимся Кривоногий, захлопывая двери барака. Галке снова повезло - она осталась.
Примерно с месяц после этого было какое-то истеричное оживление в делах, но потом все снова придавило тревогой.
Кормить их почти перестали. Житье и раньше-то не было сильно сытным, а теперь и подавно. Оголодавшие девчата втихаря подкапывали молодую картошку и тягали из сада недозрелые яблоки. Не брезговали и запаренными отрубями и кашей из птичника - есть хотелось постоянно.
В одну из длинных, захолодавших ночей из ниоткуда пришел уже знакомый тягучий грозный гул. Ошеломленные, верящие и не верящие в близкое освобождение, они в отчаянной надежде вслушивались в этот гул. Наутро в первый раз никто не пришел отпереть двери. Усадьба словно вымерла. Они просидели взаперти весь день, за который канонада стала ближе и стало можно различить отдельные выстрелы. Невыносимо хотелось есть, а еще больше - пить. Каменный сарай запирался массивными воротами, сломать которые было практически невозможно. Ночь провели в гнетущей тишине - стрельба утихла, и только гневно ревели по соседству недоеные голодные коровы.
Едва рассвело, принялись за исполнение замысла, осенившего кого-то ночью. Общими усилиями разломали несколько нар, соорудили из них подобие лесов и принялись разбивать частую обрешетку под черепичной крышей. Постройка была добротная, а девчонки ослабевшие, поэтому на проделывание дыры ушло порядочно времени и сил.
В колючую дыру самую мелкую пропихнули наружу, и та, спустившись вниз по раскидистому дубу, отомкнула двери.
Первым делом бросились, конечно, к колодцу. Затем с опаской проверили домик управляющего - никого. Службы, молочная, кормокухня - везде тишина. Конюшня тоже оказалась пустой.
Не теряя времени даром, подоили коров, набрали яиц, вытащили из ледника масло, и впервые за много дней наелись досыта.
Появившиеся между построек солдаты остолбенели в изумлении: три десятка жадно жующих девушек в серых робах-платьях жадно очищали внутренность огромного котла с кашей. В ход шли руки, щепки, осколки черепицы...
- Пришли! Девчонки, ой, наши пришли, родненькие!
Гам, визг, рыдания - все смешалось в просторном дворе. Галка в голос ревела на груди у рослого усатого старшины, а тот только ошеломленно похлопывал ее по спине и сбивчиво бубнил:
- Вы чего, девки... Вы чего ревете... Все ж кончилось, теперь домой поедете...
Галка только бессильно кивала головой, не в состоянии разжать пальцы - все казалось: отпусти она солдата, и тот возьмет да исчезнет.

Галка не скоро попала домой. Ее и еще человек пять - тех, кто хорошо знал немецкий, разобрали по наступающим частям: переводчиков катастрофически не хватало.
Галку пристроили к связисткам, и те, веселясь от души, отмыли и переодели ее, а потом принялись откармливать. Как истинная дочь своего края, Галка худосочностью не страдала и быстро "вошла в тело", отчего у окружающих вдруг сделалась страсть к изучению иностранных языков и неодолимая тяга к пешим прогулкам в окрестностях связистского жилья.
Но Галка, мало того, что была зла на язык, оказалась также весьма тяжела на руку, и когда несколько особо ретивых лингвистов донесли эту новость до остальных, брожение умов пошло на убыль.
Когда какими-то окольными путями до части добрался, наконец-то, положенный штатный переводчик, Галку путем нехитрых интриг пристроили к летчикам - лишние руки в хозяйстве всегда пригодятся.
Для начала Галку поставили в столовую на раздачу, и дебют ее в новой должности был поистине фееричным. Как уже говорилось, природа дивчину не обидела. Причем не обидела до такой степени, что гимнастерка, не рассчитанная в принципе на особенности женской анатомии, затейливо драпировалась в самых неожиданных местах, и эффект имела на неподготовленный взор довольно ошеломляющий.
Когда Галка в кокетливом белом фартучке, выглядевшем на ней так же незначительно, как значок ГТО на штангисте-разряднике, появилась в окошке раздачи, у первого стоящего в очереди пилота брови уползли куда-то под щегольской полубокс, а во рту пересохло. Получив обед и внутренним голосом промычав "спасибо", он в окончательном душевном разладе, глотая воздух, повернулся к очереди, отчего та насторожилась. Следующий голодный - мелкий языкастый штурман - сунулся в окошко, снедаемый любопытством, и не замедлил донести до окружающих причину душевного разлада товарища.
- Мать честная! Вот это перина! Ух, я на такой прикорнул бы!
В следующий момент из окошка выметнуло лавину наваристого борща, а через долю секунды за ним последовала и миска, прямым попаданием в лоб нокаутировавшая любителя комфортного отдыха.
Не успев издать ни звука, он ушел в пике, и с грохотом распластался на дощатом полу.
...! - выдохнула очередь.
Как ни странно, Галке ничего не было. Штурман Николаша, скорбно светя на начальство парой "фонарей", признал свою вину, полностью раскаялся и попросил Галку не наказывать. Начальство, вытерев слезы и перестав икать от смеха, великодушно простило обоих за доставленное удовольствие.
Николаша же с той поры проникся к Галке немеряным уважением.

Война шла к концу. Все ближе и желаннее был он, и все невыносимей становилось ожидание. Хотелось домой. Галка писала матери несколько раз, но ответа не было. То ли ее письма терялись в военной круговерти, то ли мать не могла достучаться до дочери, а может, уже и некому было отвечать. Последнюю мысль Галка гнала от себя с суеверной опаской.
Май пришел и принес Победу. Черной ночью Галка вместе с остальными кричала в звездное небо, провожая огненные трассы пулеметов, и никак не могла поверить, что все прошло, закончилось, и снова жизнь будет как раньше - без грохота, лязга и ежеминутно караулящей из любого закоулка смерти. Домой, теперь домой.
Галка добралась туда только к июлю. Постояла под старой березой у развилки дорог, подхватила сброшенный с машины узел и решительно зашагала по той самой дороге, которую четыре года назад разбили в пыль сапоги отступающих солдат. Круг замкнулся.

Жаркое лето гуляло сквозняками по комнатам-колодцам новенькой высотки на Кудринской площади. Выметенный и политый с утра асфальт отражал белую пену цветущих яблонь. Над Москвой, несмотря на ранний час, уже дрожал нагретый воздух. Галина выставила на подоконник только что сваренную гречневую кашу - остудиться - и, подоткнув подол, принялась за полы.
Не успела она дойти и до половины, как с грохотом распахнулась дверь.
- Теть Галь!
"БАМММ"- сказала высоченная фрамуга, и по этому сигналу каша в кастрюльке отважно бросилась в двадцатиметровую бездну. Послав ей вслед нехорошее слово, Галина обернулась. В дверях топтался сосед Колька - серьезный гражданин семи лет от роду.
- Ну, ирод, и чего ты наделал?
- Это не я.
- А кто? Дверь-то кто открыл?
- Я ж не видел, чего там у вас стоит. А зачем вы кастрюлю на окно сунули?
- Поучи меня еще. Чего хотел-то?
- Теть Галь, мама табуреток просила одолжить и велела приходить к вечеру в гости.
- А что, нынче праздник какой?
- Ага! - Колька просиял. - Дядька из Барнаула приехал.
- Дядька... Ну, бери тогда... Нет, стой! Сейчас сама вынесу, видишь - помыла только.
Колька исчез вместе с табуретками, а Галя принялась домывать пол. "Дядька приехал, надо же..."
Колькина мать, Татьяна, работала вместе с Галей в стройуправлении. Они встретились и подружились лет восемь назад, еще в Измайлово. О, эти измайловские бараки - и какого народу только в них не перебывало - со всех концов страны. Растущий город требовал рабочих рук, и сотни, тысячи людей тянулись нескончаемым потоком - город принимал всех.
Галя была Татьяниной соседкой - сначала по топчану, потом по комнате, потом по этажу. Они быстро нашли общий язык, а потом и сдружились. Почти ровесницы, обе деревенские, и даже родные гнезда у них, как оказалось, были почти рядом - без малого восемьдесят километров. "Соседки, " - басовито смеялся Галин муж - "семь верст до небес, и все лесом".
Танин брат, как знала Галя, после войны домой не вернулся, а остался служить дальше, и в конце концов застрял в Барнауле, женился и пустил корни. Хотя переписывалась с ним Таня постоянно, его приезд был первой встречей за много лет, и потому дым за стенкой стоял коромыслом.
За хлопотами день незаметно перевалил во вторую половину. Жара пошла на убыль. Галя наконец-то нашла дежурного техника, который вызволил с крыши нижнего яруса ее кастрюлю. Кашу, конечно же, давно склевали воробьи, но готовить заново Галя не стала. Все равно есть некому - пацанов отец повез в деревню, на лето.
Пожалуй, пора и собираться. Пока нагладила праздничное платье, пока уложила затейливым кренделем толстую косу - в дверь уже нетерпеливо колотили.
- Тёть Галь, ну ты где там?
- Тут я, не горлань!
- Идем уже, ждут ведь!

Окна у соседей выходили на другую сторону, и комната утопала в лучах невысокого солнца. Ослепленная Галя прижмурилась...
-Вот она, голуба! Заходи, соседка - уже заждались!
Секундная пауза, и другой, незнакомый вроде голос, удивленно спросил прямо из
света:
- Галина?
Она раскрыла глаза, недоуменно глянула...
- Не признала? Эх, а я на такой груди прикорнул бы...
- Ах ты ж...
Она спешно обошла стол, из-за которого ей навстречу поднимался со знакомой щербатой улыбкой Николаша.
- Ах ты ж, бисов сын! Я ж тебя... Дай же я тебя, лешака, обниму хоть! Нет, ну бывает ведь такое! Николаша! Так ты, выходит, столько лет... А мы-то здесь вместе... А я бы и не подумала! Брат, надо же! Ой, ведь говорила же, что летчик, а мне-то и ни к чему...
Тут Галка не выдержала и, переполняемая эмоциями, расплакалась. Николаша же, с трудом высвободившись из могучих объятий, еле отдышался и в лицах живописал нетерпеливым слушателям историю их знакомства. Смеясь сквозь слезы, Галка только махала на него руками.
Потом еще долго сидели, смеялись, пели, пили... Пили за встречу, за победу, за здоровье и прочая, разговор то разгорался, то затихал, а затем все как-то разом примолкли. В тишине Николаша покрутил граненую стопку и вдруг встал.
- А знаете что... Давайте выпьем за то, что нам повезло. За то, что мы тогда остались живы.
И все молча кивнули.
Солнце тихо ушло за низкие крыши. В синих сумерках далеко внизу оживленно шумел мирный город.
За то, что остались живы...