Книжный человек.
Жил-был человек, который от пугавших его жизненных бурь еще в ранней
юности нашел убежище в книгах. Комнаты его дома были завалены книгами,
и кроме книг, он ни с кем не общался. Ему, одержимому страстью к
истинному и прекрасному, показалось куда как правильней общаться с
благороднейшими умами человечества, чем отдавать себя на произвол
случайностей и случайных людей, с которыми жизнь так или иначе
сталкивает человека.
Все его книги были написаны старинными авторами, поэтами и мудрецами
греков и римлян, чьи языки он любил и чей мир казался ему столь умным
и гармоничным, что порою он с трудом понимал, почему человечество
давным-давно покинуло возвышенные пути, променяв их на многочисленные
заблуждения. Ведь древние достигли вершин во всех областях знания и
сочинительства; последующие поколения мало что дали нового - за
исключением, пожалуй, Гете, - и если кое-какого прогресса человечество
все же добилось, то лишь в сферах, не волновавших этого книжного
человека, казавшихся ему вредными и излишними, - в производстве машин
и орудий войны, например, а также в превращении живого в мертвое,
природы - в цифры и деньги.
Читатель вел размеренную безмятежную жизнь. Он прогуливался по своему
крохотному саду со стихами Феокрита на устах, собирал изречения
древних, следовал им, в особенности - Платону, по прекрасной стезе
созерцания. Порою он ощущал, что жизнь его ограничена и бедновата, но
от древних ему было известно, что счастье человека не в изобилии
разнообразия и что умный обретает блаженство верностью и
самоограничением.
И вот эта безмятежная жизнь прервалась: в поездке за книгами в
библиотеку соседнего государства Читатель провел один вечер в театре.
Давали драму Шекспира; он хорошо ее знал еще со школьной скамьи, но
знал так, как вообще знают что-либо в школе. Сидя в большом,
погружающемся во мрак помещении, он чувствовал некоторую подавленность
и раздражение, ибо не любил больших скоплений людей, но вскоре ощутил
в себе отклик на духовный призыв этой драмы, увлекся. Он сознавал, что
инсценировка и актерское исполнение посредственны; не будучи вообще
театралом, через все препоны различал он, однако, какой-то свет,
ощущал какую-то силу и могучие чары, каких по сию пору не ведал. Когда
занавес упал, он выбежал из театра опьяненный. Продолжил поездку и
привез из нее домой все произведения этого английского поэта.
Мир Читателя впервые получил пробоину, и через нее в античный покой
хлынули воздух и свет. А может, все это уже имелось внутри самого
Читателя и теперь пробудилось и тревожно било крылами? Как это было
странно и ново! Сочинитель, давно к тому же усопший, казалось не
исповедывал никаких идеалов, а если и исповедывал, то совершенно иные,
чем античные греки; Шекспиру человечество, видимо, представлялось не
храмом уединенного созерцателя, а будущим морем, по которому носит
захлебывающихся и барахтающихся людей, блаженных собственной
несвободой, опьяненных собственным роком! Эти люди двигались как
созвездия, каждый - по предначертанному пути, каждый, влекомый ничем
не облегченной собственной тяжестью, в неизменно поступательном
устремлении даже тогда, когда путь приводит к низвержению в пропасть
смерти.
Когда же Читатель, словно после феерической вакханалии, вновь наконец,
очнулся и, вспомнив прежнюю жизнь, вернулся к привычным книгам, он
почувствовал, что у греков и римлян теперь уже вкус иной -
пресноватый, поднадоевший, какой-то чужой. Тогда попробовал он читать
современные книги. Но они ему не понравились; в них, как ему
показалось, все сводилось к вещам незначительным, мелким, и само
повествование велось словно бы не всерьез.
И Читателя больше не покидало чувство голода по новым, великим
очарованиям и потрясениям. Кто ищет, тот находит. И следущее, что он
нашел, была книга норвежского писателя по имени Гамсун. Странная книга
странного писателя. Казалось, что Гамсун постоянно - а он был еще жив
- в одиночку скитается по свету, видя бурное существование без руля и
ветрил, без Бога в душе, полубаловень, полустрадалец, в вечных поисках
чувства, которое он порою словно бы обретает лишь на мгновение как
гармонию сердца с окружающим миром.
Однажды под вечер, начитавшись до ломоты и рези в глазах - он был уже
немолодым человеком, - Читатель погрузился в раздумья. Над одним из
высоченных книжных стеллажей красовался давно туда водруженный
золотыми буквами греческий девиз, который гласил: "Познай самого
себя". Теперь он приковал внимание Читателя. Ибо Читатель себя не
знал, давно уже ничего не знал о себе. По едва заметным следам
воспоминаний он мысленно вернулся в прошлое и старательно начал
отыскивать в нем то время, когда его восхитила лира Горация и
осчастливили гимны Пиндара. Читая античных авторов он узнал в себе то,
что называется человечеством; вместе с писателями он был и героем, и
властителем, и мудрецом, он издавал и упразднял законы; он, человек,
вышедший из неразличимости первозданной природы навстречу лучистому
свету, был носителем высшего достоинства. Теперь же все это
сокрушилось, рассеялось, словно никогда не существовало, и теперь он
не только читал разбойничьи и любовные истории и испытывал радость от
них, нет - он чувствовал себя и со-любовником, со-убийцей, и
со-страдальцем и со-грешником, и со-насмешником, он падал в бездну
порока, преступления и нищеты, диких животрепещущих инстинктов и
чувственных страстей; дрожа от страха и наслаждаясь, копался он в
мерзостном и запретном.
Его размышления оказались бесплодными. И вскоре он вновь, как в
горячечном бреду, погрузился в странные книги. По каплям он впитывал в
себя лихорадящую атмосферу аморальных историй Оскара Уайльда, плутал
по скорбно-неверующим путям богоискательства Флобера, читал стихи и
драмы новых и новейших писателей, которые, казалось, объявляли войну
не на жизнь, а на смерть всему гармоничному, всему греческому и
классическому, проповедовали матежи и беспорядки, обожествляли
уродство и хохотали над ужасным. И Читатель вдруг понял, что в чем-то
правы и они, что есть, должно быть в человеке что-то, если он смеется
от кровавого хаоса жизни.
Потом напряжение схлынуло, и Читателя охватила усталость. Он
чувствовал, что болен, стар и обманут. Однажды ему приснилось его
состояние. Он трудился над сооружением высокой книжной стены. Стена
росла, и, кроме нее, не видел он ничего; задачей его было соорудить
огромное здание из всех книг на свете. И вдруг часть стены зашаталась,
книги начали выскальзывать из кладки и падать в бездну. Сквозь зияющие
бреши ворвался страшный свет, и по ту сторону книжной стены увидел он
нечто ужасное: в чадящем воздухе - невообразимый хаос, кашу из живых
существ и предметов, людей и ландшафтов, увидел умирающих и
рождающихся детей и животных, змей и солдат, горящие города и тонущие
корабли; он слышал вопль и дикое ликование, лилась кровь, струилось
вино, нагло и ослепительно полыхали факелы... В ужасе вскочил он с
кровати, чувствуя в сердце давящую тяжесть; все еще оцепенело стоя в
лунном свете посередине своей тихой комнаты и глядя на деревья за
окном и книгу на ночном столике, он внезапно прозрел.
Он обманут - обманут по всем статьям! Читая, переворачивая страницу за
страницей, он жил бумажною жизнью; а за нею, за этой гнусной книжной
стеной, бушевала настоящая жизнь. Горели сердца, клокотали страсти,
разливались кровь и вино, торжествовали зло и любовь. И все это к нему
не относилось, все это происходило с другими, он же чувствовал лишь
скользящие под пальцами тени на бумажных страницах?
В постель он уже не вернулся. Наспех одевшись, помчался в город. Там
метался по сотням освещенных фонарями улиц, заглядывал в тысячи слепых
черных окон, подслушивал у сотен запертых дверей. Брезжило утро.
Подобно оставшемуся со вчерашнего дня пьянчуге, близктй к обмороку,
блуждал он в бледном свете восхода. Город просыпался. Навстечу шла
худая, болезненного вида девушка без кровинки в лице. Он опустился
перед ней на колени, и она повела его с собой.
Он сидел в ее комнатушке на убогой кровати, над которой висел
распахнутый японский веер, пыльный и в паутине. Сидел и смотрел, как
играла она его талерами, потом вновь схватил ее за руку и взмолился:
"Прошу тебя, не бросай меня одного! Помоги мне! Я стар, и кроме тебя,
нет у меня никого. Останься со мной. Наверно, впереди уже нечего
ждать, кроме болезней и смерти, но хоть их я хочу прожить сам, хочу
сам хотя бы страдать и скончаться, хочу всем своим существом, кровью и
сердцем. Как ты прекрасна! Тебе не больно, когда я сжимаю тебя? Нет?
Как ты добра! Представь, что всю свою жизнь я был похоронен, заживо
похоронен в бумаге! Ты знаешь, что это такое? Нет? Тем лучше. О, мы
еще поживем, еще поживем. Солнце уже взошло? Я впервые вижу солнце".
Девушка улыбнулась, гладила его беспокойные руки и слушала. Она не
понимала его, и в утренней мерещи выглядела осунувшейся и несчастной,
она тоже всю ночь провела на улице. Улыбаясь, она сказала: "Да, да, я
тебе помогу. Успокойся, я обязательно тебе помогу".
Герман Гессе - Книжный человек