Личная жизнь… На первый взгляд странно то, что прижилось такое понятие - ведь, само собой разумеется, жизнь личности далеко не исчерпывается той сферой, которая получила такое емкое название.

Существует еще термин “частная жизнь”. Он гораздо более определен, и сфера “личной жизни” плотно с ним сочетается. Однако эти понятия отнюдь не тождественны. “Частная жизнь” более формальная область, очерчивающее то, что не входит в сферу жизни “общественной”. Проще говоря “частная жизнь” это понятие юридическое, тогда как сфера “личной жизни” лежит в области психологического и даже мистического.

Но и искусственным этот термин назвать нельзя - современный человек без излишних толкований что-то подразумевает под этим термином, иногда весьма разное. Но сомнений в том, что некая “личная жизнь” существует и, мало того, что она крайне существенна, не возникает ни у кого. Это столь понятная и безусловно ценная сфера жизни, на пространстве которой человек собственно утверждает и оценивает себя. Очень часто в зависимости от состояния личной жизни и делается общий итог - состоялась ли жизнь вообще или нет.

Может быть рискованно, но можно предположить, что “личная жизнь” это тень Рая на фоне “общественного” добывания хлеба в поте лица своего. И что такое “спасение через чадородие”, как не указание на то, откуда начинается спасение?

Не потому ли “личная жизнь” столь часто является пристанищем многих распространенных пороков? Все тот же древний змий стремится осквернить само сердце райской жизни.

Не случайно “личная жизнь” неизбежно подвергается атакам со стороны тоталитарных идеологий. Если христианство стремится к обновлению “личной жизни”, то идеология ставит цель ее уничтожения.

Проблема современности состоит в том, что опасность тоталитаризма сменилась опасностью отчужденной технологизации всех общественно-человеческих отношений. Понятие смысла, цели жизни теряет актуальность для личности. Можно обратить внимание, что современный литературный или кино- герой порой совершеннно далек от интереса, во имя чего же он действует. Он “нанят”, ему поставлена задача, а вот как он решает эту задачу, как он проявляет себя в качестве отлично функционирующей живой машины - вот в этом и героизм. Естественно, что такой идеал - отражение сложившихся представлений. Так и “личная жизнь”, из которой должен был бы вырастать и расширяться на всю прочую жизнь рай свободы, теперь просто изолированное место выгула для проявления личной самореализации.

Картина, аналогичная той, что наблюдается в отношениях общества и церкви. Церковь уже не уничтожают, но дают изолиорованное место. Здесь легко попасться на приманку. Ведь и правда - Церкви нужны границы. Но дело в том, что границы эти должны иметь способность к расширению при накоплении соответствующего духовного потенциала. Она не может оставаться в рамках, очерченных извне, как бы они ни казались уютны.

Так и личная жизнь. Само по себе право на нее еще не означает свободу ее проявления. Технологичное общество склонно к созданию стереотипа “личной жизни” и настаивает на ее стандартных границах. Очень соблазнительно спрятаться в это изолированное пристанище, вместе с ограниченной “личной жизнью” получив себя как ограниченную личность.

На фоне деградации общинных и семейственных форм церковной жизни“личная жизнь” все больше становится изолированным пристанищем и христианина . Сюда ограничен вход даже церкви. “Церковность” сводится к схематичному набору декораций - есть место для икон, место и время для молитвы, постов, запретов и т. д. Переустраивание же всей жизни оказывается непосильной задачей. И церковь довольствуется требованием некоторых “норм”, причем весьма строгих. Но строгих лишь потому, что не уверена в реальном воздействии на “личную жизнь”.

Неустройство “личной жизни” порождает множество проблем духовнического плана, которые тоже оказываются своего рода “новыми” для православной традиции. Важнейшая из них проблема одиночества. Одиночество ведет к нравственным, душевным и духовным срывам. Здесь корни пьянства, наркомании, самоубийств…

Однако что может сказать приоритетное в церкви монашеское настроение. Что одиночество это благо? “Лучше оставаться одному”. При этом совершенно игнорируется, что реализация евангельских истин напрямую связана с даром благодати. Не воспринявший этот дар может только надорваться в немощных человеческих потугах.

Как-то свящ. Михаил Эдельштейн сказал, что наша современная церковная жизнь отброшена на уровень конца 18-го века. И действительно. Всплеск живого, неказенного интереса ко всем явлениям жизни, в том числе и к “личной жизни” наблюдается только в 19-м веке с развитием старчества. Можно даже сказать, что старчество и возникло как ответ на нужду в духовном разрешении вопросов “личной жизни”.

Если же мы обратимся даже к святоотеческим трудам, то вряд ли обнаружим что-то большее, чем науку, как победить “личную жизнь”, оттеснить ее во имя торжества “истинно духовной жизни”. Идеал же таковой, как известно, монашество.

Налицо какой-то странный парадокс. С одной стороны, в христианстве безусловно приоритетна личность, ибо общее спасение достигается через личное спасение каждого. Заметим, свободно осознанное. Казалось бы, свобода, личность, личная жизнь должны были бы стать центральными понятиями христианства. На самом же деле вдруг оказывается, что они не только не центральные, но, можно сказать, чуждые для исторического христианства.

Почему и по сей день в церковной среде личная жизнь выглядит блудной падчерицей в сравнении с неким благочестивым идеалом монашеского покроя. Невольно возникает аналогия с практикой применения богослужебного устава. Здесь тоже приходское богослужение выглядит каким-то ущербным недоделком по сравнению с монашеским уставом, книгой, соперничающей по каноничности с Библией. В уставе мы можем обнаружить подробнейшее описание не только самого богослужения, но и то, как себя вести при этом. Есть даже отдельная глава “О будильнике”, где находим указания, как будить уснувших на службе монахов. При этом ни намека на нечто иное, чем монашеский уклад.

Такое ощущение, что книга христианства раз и навсегда открылась на одной своей, как принято считать, “золотой” странице. И страница эта расположена даже не в античности, а в средних веках. Именно средневековое мышление стало эталонным для исторического православия. Эта ориентация на Средневековье то и дело дает о себе знать. И наиболее существенно проявляется в интуитивном неприятии либеральных стандартов современной жизни.

В качестве обоснования стойкости такого мышления часто выставляется суждение, что христианство безвременно, что Господь положил конец всякому времени, завершив историю: “не прейдет век сей как я приду”. Однако это вечное и безвременное не должно утверждаться путем отрицания времени. Почему тогда, спрашивается, не ориентироваться на раннехристианские времена? Однако такая, пусть и утопическая, но гораздо более обоснованная ориентация, воспринимается почти что враждебно. Современность же вообще воспринимается как “ненастоящее”, почти что временное недоразумение. Стоит ли говорить, что как раз умение жить сейчас, не соскальзывая ни в прошлое, ни в будущее, - самая насущная духовная проблема и первейшая задача христианской жизни.

Средневековое сознание требует повсеместного господства идеала. Для идеала нет преград ни в каких изолированных областях. Все они подвергаются освоению. В этом заслуга Средневековья. Но если реальность не поддается, с ней долго не борятся, а закрывают мифом. Вот эти мифы до нас и доходят. Но реальность обнаружить не так трудно, поскольку высокий моральный уровень тесно увязывается именно с правильным поведением, а не с внутренними устоями, как то привычно современному человеку. Границы между этикой и этикетом в средневековом сознании практически не существует. Главный вопрос древнерусской этики не столько “что делать?”, сколько “как?”.

Поэтому, хотя средневековое сознание требует господства идеала во всей ткани жизни, оно само разоблачает себя реальностью практики. Эта практика и показывает совсем иную, “теневую” сторону жизни той старины, где мы склонны видеть идеал. В сравнении с этим идеалом мы слишком опрометчиво делаем выводы о “падении нравов” в современности.

В связи с вопросом роли личной жизни нас должно интересовать в первую очередь состояние семейного уклада, устроения жизни в малых общественных группах Чему нас учат сборники средневекового благочестия и какова практика, отраженная в законодательстве?

Известно, что в классификации культур по типу их половой морали, принятой в этнографической литературе, древнерусская культура традиционно относится к строгим. И действительно, в древнерусской литературе далеко не только блуд, а половое влечение как таковое изображается с позиций крайнего осуждения и носит характер недостойной, низменной страсти, греха.

Как видно по берестяным грамотам, к плотским отношениям считалось неприличным применять даже слово “любовь”. Это можно объяснить нежеланием “низкого” употребления слова, которым обозначалась преимущественно любовь божественная и братская. В литературном языке для указания на сексуальные отношения подыскивали другие слова: “похотьствовать”, “спать”, “залежать” и пр. Слова эти явно подчеркивают греховность обозначаемого ими явления. В религиозной литературе, в основном делающей акцент на монашеском идеале (например, “Патерике”), с сексуальным влечением как таковым идет борьба вплоть до физического “омертвения уд”.

Однако реальная жизнь в значительной степени отличалась от провозглашаемого идеала. Следы иных, повседневных, стихийных представлений о сексуальности видны в памятниках, которые создавались в гуще реальной повседневной жизни. Это законодательство; литература, связанная с исповедальной практикой; бытовые зарисовки в житийной литературе.

Вырисовывающаяся картина в корне отличается от той, которую мы видим, смотря на мир глазами героев “Патерика”.

Некоторые источники, в частности, Устав Ярослава, дают основание утверждать, что вторая, третья и четвертая жена могли появляться у человека не в связи с кончиной очередной супруги или с официальным разводом, а одновременно: “Аще муж оженится иною женою, а со старою не роспустится...” (ст. 9); “Аще кто имеет две жены водити...” (ст. 17). И в том и в другом случаях Устав предписывает “вторую” жену “пояти в дом церковный”, а жить со старой. Но в обстановке, когда даже и само церковное венчание отнюдь не было правилом, постановления Устава, скорее всего, не исполнялись строго и повсеместно.

Как же такая ситуация разрешалась в исповедальной практике? В известном “Вопрошании” Кирик спрашивает у святителя Нифонта, что следует делать с семьянином, который помимо основной жены содержит еще тайных или явных наложниц. Нифонт отвечает, что человека необходимо наказать штрафом (и только!). Развод, по его мнению, в этой ситуации неуместен, хотя, конечно, такое положение “не добро”. Общее направление политики церкви по данному вопросу заключалось в том, чтобы подвигнуть духовных чад оформлять свои браки церковным венчанием, но при этом на самих служителей церкви возлагалась обязанность следить, чтобы церковное благословение получал только единственный брак. Так осторожно формировалось общественное мнение в русле благоприятном для утверждения церковного единобрачия.

Не менее спокойно относится Нифонт и к детским половым играм. “Оже лазят дети не смысляче?”, - задает вопрос Кирик. “А в том мужьску полу нету беды до 10 лет”, - отвечает архиепископ. Труднее, правда, с девицами, для них подобные игры могут иметь серьезные последствия: “а девице, рече, могут борзо вредити”. Но, тем не менее, никаких радикальных мер святитель не предлагает..

Устав Ярослава предусматривает различные виды блудодейства, за которые предусматривается штраф в двенадцать гривен, т.е. такой же, какой предусмотрен Русской Правдой за преступления, связанные с бесчестьем (повреждение усов, бороды; удар мечем, не вынутым из ножен и пр.), но не более того.

Но это “попустительство” приносит неожиданно ощутимые плоды. И все благодаря здравому взгляду на реальность. Снисхождение Церкви к человеку приводит в его возвышению до нее. В повседневный быт основной массы населения с течением времени все более глубоко входит церковный венчальный брак, исподволь прививается сознание недопустимости многоженства, блуда.

Конечно, “личная жизнь” далеко не исчерпывается рамками семейной и половой жизни. Более того, очень часто “личную жизнь” человек находит вне этих отношений. Это может быть и общественная деятельность, в которой обретается смысл жизни. Но приведенный исторический экскурс нам важен как пример или наметки некогда затерянного пути к реальному воплощению христианского идеала. Как видим, этот путь далек от казенного доктринерства.

Какова же современная картина? Мы живем в неоязыческом мире. Реальная жизнь, как и в тысячу лет назад, далека от христианских идеалов и не готова принять их в полном виде. Не то что в “личной жизни”, а просто за пределами церковной ограды даже христианин привычно погружается в мир, забывший Христа.

Что же говорить о человеке, далеком от церкви? Тем не менее ему стараются внушить идеалы, которые он если и воспринимает, то только в доктринально-идеологическом плане. Кроме того, сама по себе нравственность не является целью христианской жизни. Она является следствием преображенной благодатью жизни.

Однако почему-то вошло в привычку навязывать обществу некие “христианские идеалы”, которые в отрыве от христианской веры превращаются в фетиши и авторитарные запреты. “Церковь это не одобряет!”. Вместо того, чтобы ответить на вопрос “что?”, мы снова пытаемся по средневековому ответить на вопрос “как?”. На деле же все превращается в запретные флажки “нельзя”.

А ведь, быть может, нераскрытый потенциал обновления церковной жизни лежит именно здесь. Нужно реально взглянуть на “личную жизнь”. Не пугаться ее теневых сторон, принять психическую актуализацию современного человека, здраво снизойти к нему по примеру тех мудрых христианских просветителей, которые здесь упоминались. В самом Средневековье можно отыскать противоядие от его мифологизированной тени, которая преследует нас по сей день.